Цикл «Азиатский клан Черного Ордена»

Сама исповедь, а не священник, дает отпущение. «The Order»

— Ты, наверное, никогда не был в нашем топографическом отделе? Линали заводит разговор издалека — Канда смотрит перед собой взглядом настолько пустым, что для понимания самых главных слов, отложенных на потом, его разум нужно раскачать. — Он огромный, — Линали подтягивает одну ногу к груди, кладет подбородок на колено и покачивается взад-вперед: на ней ни его взгляда, ни его внимания. Это ничего. Это пройдет. — Целая секция на двенадцатом ярусе, а обслуживает его семь бригад искателей. И сотрудников даже больше, чем в медицинском блоке — три месяца назад как раз инвентаризацию с братиком проводили. Ты бы видел то оборудование, которое им достается: сложные такие линейки. Фотограмметрические камеры. Нивелиры. Кипригели, теодолиты и тахеометры. Курвиметры даже. И карты. Там карт столько на стенах, что ими всю Башню обклеить от фундамента до крыши можно, да еще и дорогу до города застелить. Этот отдел, кстати, никогда не берет выходных дней — и искателей гоняет минимум раз в месяц в экспедиции — данные обновлять и проверять по всем проблемным зонам. А недавно даже карту какого-то шельфа раздобыли. Взгляд Канды слегка проясняется — наполняется раздражением. Ему бы немного тишины — Линали чувствует это. Не понимает только, хочет он травить в этой тишине свою рану или просто устал от голоса Комуи (хотя она готова поклясться, что сегодня-то как раз Комуи был очень тих и краток). Если устал — ничего, потерпит немного. На нее точно не сорвется. — Ты когда на миссию едешь — чем занимаешься? Мы в разъездах по полжизни, — неожиданно спрашивает Линали, переводя тему. Смотрит на Канду в упор и тормошит этим взглядом, почти как руками: давай-давай, бука хвостатая, не пропадай, покоя тебе не будет. Не сейчас. — Сплю, — Канда отвечает как будто со скрипом — голос у него хриплый, он кашляет даже, легонечко, как будто словом подавившись. Линали знает — это хороший знак. Так вставшие часы, натужно, неловко, трогаются с места после починки, после долгой тишины. — С Мугеном вожусь, — «А вот и секундная стрелка сдвинулась». — А я всегда читаю карты, — серьезно произносит Линали и прикусывает кожу на колене: слегка. Чтобы решиться рассказывать дальше. — Я сейчас любые карты могу прочитать. И сориентироваться по ним на месте. — Ну… — маска спокойствия в который раз сваливается — Канда вообще не умеет держать ее долго. Разве что наедине с собой. — Я так не умею, — честно признается он. — Но это здесь… — Это сейчас я в топографическом отделе частый гость, а раньше — нет, — покачала Линали головой. — Раньше я полагалась на искателей и их знание ландшафта. Года четыре назад. Нет, даже пять. Линали чувствует, что Канда окончательно встрепенулся. Немного злится, но гораздо больше — недоумевает. Наклоняет голову набок и щурится — теперь глаза Линали подернуты поволокой. Она вспоминает глубже, чем хотела бы. И невнятно бубнит продолжение себе же в колено, в отметину от зубов, ровное полукружие, наливающееся бордовым цветом. — Дело после заминали почти три недели: тебя не было, ты был в Константинополе на задании. Леверье рвал и метал, я думала — мне конец, — облизывает она сухие губы. — Отправит под замок, приставит дюжину воронов и выходить позволит только под конвоем на задания. У нас тогда появился этот отдел, на шестом ярусе. По работе с информацией — он замывает наши следы теперь, если они остались. — Эй, — легонько толкает ее в плечо Канда. Кивает на колено — Линали отстраняется даже слишком быстро. До крови она себя кусать не планировала. — Точно, — с досадой стирает она алую жижу. И продолжает спокойно — только плечи обхватывает зябко. — А я была тогда в Сербии — на шестой своей миссии. Нас с искателями было трое. Мы нашли село — я хорошо помню название, Руцка. Не село даже — деревня. Церкви там не было. А нас атаковали за две мили до окраины. — На пригорке? — уточняет Канда. — Да, — медленно кивает Линали. — Это глупо, я знаю. И заходить в любой подозрительный населенный пункт нужно имея прикрытый тыл, желательно чтобы естественной скалистой преградой — этому ведь на первом же инструктаже учат любого искателя. А я забыла. — Не думаю, что холмик бы вас спас, — хмыкает Канда. — А эти остолопы — тоже хороши, если послушали девчонку десяти лет и… — Да нет, Канда, ты неправильно понял. Они после свидетельствовали — за меня, — Линали дергает уголком губы в ответ нахмурившемуся Канде. — Я увела от них угрозу — в прямом смысле слова увела. Одного я не учла… Неожиданно ровная, даже немного саркастичная речь сбивается на сухой кашель. Линали трясется без слов, прижимает кулак к губам и смотрит куда-то в пол. Когда она отнимает кулак от губ и продолжает таким же ровным голосом, Канда замечает — на кулаке тоже отметинки от зубов. Думает — если ей настолько тяжело, что она саму себя в прямом смысле слова грызет, то неудивительно, что молчала до сих пор. — Одного я не учла — рядом с Руцкой была деревня, Белополице. Была, потому что сейчас на том месте пустырь — картографы говорят, что до сих пор ничего не растет. В ней жило-то всего полсотни человек. Но я, — подчеркивает Линали, — этого не знала. Потому что не умела читать карты — только махать ногами. Двоих акума я остановила. А еще два пронеслись мимом меня — как снаряды, у меня даже ожог на плече остался. Я думала — успею. Думала, что сколько тренировалась: с тобой тренировалась, с воронами тренировалась, — дергает она шеей до неприятного хруста. — И мне хватит скорости — так я подумала. Не хватило. Не все погибли, конечно. Кто-то в поле работал. Кто-то в отъезде был. Кто-то в подполе копался…. Линали замолкает и хмурится — странно, но не плачет. Канда ждет — о своей маленькой головной боли он уже успел позабыть. — Я девочку помню, — Линали, наконец, вскидывает голову. — Лет пяти, светленькая совсем. И глаза голубые — прозрачные почти. Один глаз, точнее — у нее полтела обгорело. Когда искатели нас нашли, мы так и лежали — втроем. Посередине девочка, с одной стороны ее мать — в голос плачет, а с другой я — реву в три ручья. И я ей по-английски, даже по-китайски пробовала: кричу, простите меня, простите. А она не понимает — вообще никак. Искатели отодрали меня от нее с трудом. Сбежали почти — думали, нас камнями забьют или еще что, край-то дикий. Камнями или нет, а скандал такой поднялся — до самого Милана Обреновича дошел. Что через меня смерть приняли двенадцать человек. Канда молчит недолго — но слова взвешивает осторожно, словно каждое по пуду. — А в Руцке сколько народу жило? — С две сотни. — Двенадцать против двух сотен — по-моему, выводы очевидны. Линали вздрагивает — он ведь помочь пытается, напоминает она себе, у него все, что с чувствами связано — это сплошное «пытается». Она знает, что Канда не со зла — она сама этот разговор завела не со зла. Так нужно иногда — выговариваться. Думать и помнить не всегда достаточно. — Я иногда думаю — как это страшно. Что мы можем убивать акума, а управлять их гневом — нет, — Линали незаметно (по крайней мере, ей хочется так думать) вытирает нос о колено. — Мы можем только отвести его в сторону. Поэтому я теперь всегда знаю, где ближайший буерак, где пустырь, а где целый песчаный карьер — на всякий случай. И как добраться до них кратчайшей дорогой. Линали вздрагивает — больше от неожиданности. При ней Канда впервые пытается соврать. — Все имеют право на ошибку, — он бы высказался иначе… наверное. С другим человеком. — Один раз все могут оступиться. — Не один раз, Канда — а первый раз, — жестко замечает Линали. — А после него всегда будет второй и третий. Я не знаю ни одного экзорциста, а общалась я со всеми, ты знаешь, которые никогда не убивали бы — просто людей, не акума, — Канде нечего возразить на это — он знает, что даже его учитель прошел войну, отнюдь не поваром и не маркитантом. — Я себя не оправдываю. И ты себя не оправдаешь, — впервые за вечер Линали прикасается к его пальцам и сжимает их — крепко, чтобы Канда на нее посмотрел. А он думает — о том, что она совсем не хочет слышать. Он хочет сказать ей: «Подойди к любому сотруднику и спроси у него, что он знает о Белополице — не вспомнит ведь никто. Помнят и знают только архив, Комуи и Леверье». «И еще ты», — подсказывает что-то голосом потоньше. Канде стоит больших сил не дернуться. — И не надо, просто не забывай об этом. Не хорони себя в этом, но не забывай. Ты можешь сказать мне, что ты не можешь простить себе? — А ты? — хрипло спрашивает Канда, стискивая пальцы Линали в ответ — до боли, не обращая внимания на то, что она кривится. — Ты себе чего не прощаешь столько лет, если даже мне не рассказала до сих пор? Пока Линали подбирает правильные слова, Канда вспоминает, как это было — сдерживает гримасу. «Мог бы и не лицемерить». Она верно заметила — про первый раз. Для Канды первое убийство в памяти отпечаталось по секундам, но гротескно и уродливо: как будто раздробилось. Не воспоминание — растоптанное стекло. Десятки стеклышек и одна и та же смерть в каждом из них (если он звал себя другом Канды, то, может быть, даже простил?). «По-прежнему уже не будет», — так Канда тогда думал. Не ошибся, в общем-то. Он не просыпался по ночам с криками — это и было хуже всего. Нормальный человек — должен бы кричать. И где первая смерть — там и последующим быть. Нанизываться на одну ниточку грехов — ох и хорошие погребальные бусы будут у него однажды. И крови (той самой, человеческой) на его руках хватает — какая-то легла пеплом, какая-то осела багровыми разводами, а иная и придушенными криками. Случайные жертвы — все на совести того, что не успел. Но в этот раз все было немного иначе. «Вы ведь Черный Священник?» — представительный был мужчина: черт его знает, кто ему Канду с потрохами сдал. «Жилье от акума не освящаю», — буркнул Канда, разбирая дорожный чемодан: слишком часто просили. А то и молебен провести. Расскажи им кто, что Канда полраза Писание открывал… «Я пришел к вам не за этим», — прошел мужчина в комнату бесцеремонно. Уселся в кресло — волосы с проседью, усталые морщины у глаз, целые борозды на лбу, поникшие уголки рта, желтушный цвет кожи. Канда прикинул, что у него проблемы с печенью — может, год еще помучается. Хотя если желтизна в кожу пошла, то вряд ли дольше полугода. «Платить за постой не буду. Я сделал достаточно и без…» «Я пришел исповедаться вам. И причаститься», — смиренно опустил он голову на свою трость — бросился в глаза крупный набалдашник, львиная голова с выпученными глазами. «Не поверю, что у вас нет духовника. Я вам не помощник», — отрезал Канда. Да так и замер с разорванным пополам плащом в руках, когда мужчина отчетливо произнес: «Духовник не поймет того, что я скажу. Я работаю на Тысячелетнего Графа». Канда медленно выдохнул — развернулся, разжимая кулаки (слишком больно было стискивать их до треска в суставах). «Я знаю, что вы хотите спросить — но я не знаю, где он. Уже десять лет на моем рабочем столе стоит телефон — у него нет циферблата. Но он иногда звонит. И я поставляю информацию — взамен на кое-какие блага». Будь у Канды хоть немного злости на такую самонадеянность — он бы взорвался. Но он только зубы стиснул — подобные признания были ему в новинку. И других реакций, кроме «схватиться за меч», они не вызывали отчего-то. «От меня вам что нужно?» — пока он говорил, у него дергалась верхняя губа, превращая спокойную линию губ в оскал. Оскал презрительный и ненавидящий. «Говорят, ваше оружие очищает души тех, кого оно касается. Я, как вы наверняка заметили, стар. Я доживаю свое. Я хочу уйти достойно». Тишина в комнате висела плотная-плотная. Канде показалось, что меч, оттертый от поналипшей грязи, он положил именно на эту мягко спружинившую и податливо его принявшую тишину. «Правило только для акума», — произнес он, чувствуя, как кровь приливает к глазам. А потом… — Да, жалею, — твердо произносит Линали. — Что не могу умереть по разу за каждого погибшего по моей вине, — она наклоняет подбородок и смотрит на Канду — приглашает ответить его. И пока он собирает все слова для ответа — неожиданно упирается лбом в его плечо. Он машинально кладет руку на ее талию и придвигает Линали по покрывалу к себе ближе. Интересно, есть ли еще места в мире, где дети убивают впервые, когда им едва-едва переваливает за десять лет? Странное дело, но Канда действительно испугался в ту секунду — вспомнился перелив света на лезвии Мугена. Чистого, оттертого от грязи. А пусти по нему такую кровь — вовек не ототрешь. А еще хуже то, что Канда и сам не знал до конца — а ну как Муген и впрямь может очистить душу той мрази, что имела наглость у Канды попросить снисхождения. И хотя старик так хотел «причастия», он явно представлял его себе чуть иначе: по крайней мере, пока руки Канды сжимались на его горле, он отчего-то сопротивлялся. Даже разодрал Канде запястья и тыльные стороны ладоней. И плюнул в лицо, хрипя и выпучивая глаза — до боли напоминая льва на набалдашнике собственной трости. А вытирающий лицо о плечо Канда думал только, что свернуть шею было бы гораздо проще. — Жалею, что медлил, — кажется, Линали «услышала» по его прикосновению то, что вслух он говорить не стал — по крайней мере, вдохнула она слишком резко для вроде бы успокоившейся. Но ничего не сказала (уже неплохо). Свернуть — да, гораздо проще. Дело секунды, а то и быстрее можно. Но за каждую секунду своего промедления, за каждую секунду, что этот уебок еще посмел дышать одним со всеми своими соседями и Кандой воздухом, Канда заставил его расплатиться — сторицей. Жаль только, что за все десять лет не смог заставить. Но об этом сожалении Линали лучше не знать.