Найди дорогу в Петербург

— Господи, неужели опять, — шепчу, хрипя, пытаясь открыть глаза и унять едва выносимую головную боль. Взгляд с трудом обретает фокус, и я понимаю, что я лежу в больничной палате. Белые стены, белый потолок, сам я на больничной койке. Голова нещадно ноет, и я прикрываю глаза, стараясь вспомнить, как я тут оказался; меня осеняет. Зомби апокалипсис, Кроуфорд, колокола, доктор, Хованский… но какого? — Дмитрий! — в палату, едва ли не хлопая в ладоши от радости, врывается медсестра, — Дмитрий, вы очнулись! — Тише, — шиплю в ответ, морщась от слишком громкого голоса, — что вообще произошло? — Да, извините, — на пару тонов тише произносит медсестра и начинает проверять показатели приборов, — мне на пост пришёл сигнал, что ваши показатели изменились — я сразу сюда, а вы и действительно очнулись, чудо какое-то, не иначе… — Что произошло? — терпеливо повторяет Дима, стараясь прервать неумолкаемый гонор медсестры. — Это Вам лучше Ваш друг расскажет, он тут уже которую ночь сидит, вот вышел до столовой на первом этаже. Вы, главное, не волнуйтесь, всё теперь хорошо, раз уж вы очнулись. Месяц-два — встанете на ноги, Дмитрий… — Какой друг? Юрий?       Медсестра на секунду замирает, закусывает нижнюю губу, задумываясь, а затем продолжает болтать: — Нет, Станислав, кажется. Представился Вашим другом, сказал, что знает Вас очень давно. — А, Лиепа… — я снова открываю глаза, оглядывая палату и себя. Тело ломит, и я с трудом шевелю пальцами рук, ощущая под подушечкам пальцев грубую ткань больничной простыни. — Я его позову сейчас, вы не переживайте, — она ободряюще улыбается, осматривая меня и проверяя, на месте ли все иглы капельниц, а затем снова улыбается и быстро покидает палату. — Какого черта… — шепчу сам себе, прокручивая снова и снова то, как мы с Хованским звонили в колокола.       Через несколько минут дверь со скрипом приоткрывается, являя за собой удивленного Стаса. — Ну наконец-то, Дима! — басом тянет он, начиная улыбаться. — Прекратите орать, — я морщусь, — и расскажи мне уже, что происходит. Где я? — А ты ничего не помнишь? — Стас берёт стул, стоящий у стены, и приставляет его к моей кровати. — Если бы я помнил, я бы не… — Ты попал в аварию. Месяц назад. Лежал в коме. Шансов, что ты проснёшься, было ничтожно мало. — В какую нахер аварию? — Тебя сбила машина возле дома. Блин, ты совсем ничего не помнишь? Ты возвращался домой после съемки, задумался о чем-то, наверное, сейчас уже не проверить, и не заметил машину. Сбил тебя, мудак, и уехал, его всё ещё ищут. А потом…       Я отключаюсь от слов Стаса и задумываюсь. Значит, ничего не было? Ни зомби, ни Кроуфорда, ничего из того, что было между мной и Хованским? Это всё было галлюцинацией моего мозга. Всё это время я лежал здесь, на больничной койке, пока вокруг меня носились медсёстры, а интернет, я полагаю, перемывал мне кости. — …мне пришлось отписать со своей страницы, что с тобой да как, потому что все решили, что ты умер. Ролики не выходят, фотографий нет, новостей тоже. Как только написал, все сразу начали сочувствовать, видео записывать. Соболев весь извёлся, несколько раз просил у меня адрес больницы, но никто не в курсе, что ты здесь. Все медсёстры пообещали помалкивать и, вроде как, сдержали слово. Только вот Хованский как-то узнал, черт его знает… — Хованский? — я почти вскакиваю, со стыдом слыша, как моё сердцебиение ускоряется. — Тише-тише, сюда я его не пустил. Он несколько дней назад приходил, черт его знает, откуда узнал адрес. Передал тебе записку и ушёл, сказал, отдать в руки. Я не читал, честное слово. — Давай сюда, — говорю я, и через мгновение слышу, как предательски звучит моё сердцебиение, отбиваемое прикроватным монитором, потому что в записке кривым почерком девять слов: «Однажды я напился так сильно, что захотел переспать с тобой».