Кармин и янтарь

Лена уже и не помнит, когда это всё началось, но разве так оно важно? Промозглым ноябрьским вечером или в зной июльского дня — значения не имеет ни малейшего, важен лишь факт того, что ей предложили встречу, а она согласилась, нервно покусывая фалангу указательного пальца и ощущая разрастающееся в геометрической прогрессии предвкушение где-то под ломкими рёбрами. Окстон всегда знала, что так тщательно ото всех скрываемая страсть к неким не совсем стандартным вещам когда-нибудь из неё всё же выльется в спонтанное желание зарегистрироваться на БДСМ-форуме, ставшее точкой абсолютного невозврата. И всё же в пропасть без хотя бы смутно видимого дна она добровольно шагнула намного позже, когда переступила порог злополучной квартиры Амели Лакруа. У темноволосой женщины за этим порогом в янтарных глазах огонёк горел недобрый, и Лене бы правда стоило сделать вид, что просто попутала этажи, развернуться и на окончание мысленного отсчёта сбежать, не разбирая дороги и заботясь лишь о технике вдохов-выдохов, но она замерла, не решаясь и на дюйм с места сдвинуться. Будь проклят момент, когда визави по закусанной в нерешительности тонкой губе Окстон заинтересованным взглядом скользнула, и улыбнулась почти что благосклонно, кивком приглашая внутрь пройти и не прерывая молчания. И будь проклята Лена, которая уснула той же ночью, в слезах уткнувшись в подушку от до дрожи пугающего осознания, что одной такой встречи ей слишком мало, будто свежего воздуха в помещении без окон. А потом жизнь, как во сне, и по одному и тому же сценарию прожитый день, а за ним неделя, месяц и далее до бесконечности: учёба в осточертевшем вузе (но бросить его нельзя, ведь так мама хотела, чей труп под сосновою крышкой гроба пару лет уж покоится), работа в кафе в сердце города и неспокойный пятичасовой — если повезёт — сон. И всё это с одной лишь целью — услышать звук заветного сообщения посреди очередной ненужной ей пары и от радости острыми коленями о крышку стола удариться так, что сокурсники на неё обернутся, смотря удивлённо. Окстон на их взгляды плевать, ведь на треснувшем экране смартфона будет гореть короткое и лаконичное послание, отправленное с номера, не записанного в телефонной книге, но выученного наизусть. «Называй меня Вдовой», — такой была первая фраза, сказанная Лене в тот вечер, и ей фыркнуть тогда захотелось от чрезмерной претенциозности и пафоса, но она вовремя сдержалась, смирённая внимательным изучающим взглядом, и на покрытом веснушками носу эти слова зарубила чётко. Уже потом девушка узнала, что связывающая её женщина с холодной расчётливостью в золоте глаз — это Вдова, её Госпожа, беспрекословное подчинение которой — аксиома, а та, кто растирает затёкшие запястья и готовит горячий шоколад с круассанами — Амели, настолько же одинокая, как и Окстон, в своей квартире на Даунинг Стрит. Вот только есть маленькая такая проблемка. Лене тёплая улыбка Амели и её почти что ласковые руки в коротких непослушных волосах нужны в разы меньше, чем садистская жестокость Госпожи и следы её зубов на выпирающих костях тут и там. Её нездоровое желание рядом с Вдовой находиться двадцать пять из возможных двадцати четырёх часов в сутки уже не пугает, но становится привычным и неотъемлемым, прямо как длинные рукава и закрытая шея с яркими следами их ночных сессий. Она и сама не заметила, когда пристрастие к впивающимся в нежную кожу верёвкам и к вверению себя в профессиональные руки Вдовы переросло в настоящее помешательство, от которого излечиться уже нет и малейшего шанса. Вот, казалось бы, всё ещё неуверенная в правильности своих поступков Лена только во второй или третий раз стучит в дверь Лакруа, краснея от накатившего смущения, а вот она же уже не может уснуть по ночам от неуправляемого потока мыслей о том, что же ещё может сделать с ней её опытная и так извращённо любимая ею Госпожа. Лена в который раз идёт после ночной рабочей смены домой, пустым невидящим взглядом скользя по безлюдным улицам, как вдруг видит тонкую расплывающуюся полосу жёлто-алого рассвета, и ей тут же вспоминается Вдова, ведь глаза у неё точно такого же цвета, когда она на дрожащую (не от страха, но возбуждения) и безоговорочно подчиняющуюся Окстон смотрит. Девушка с глубочайшим сожалением думает о том, что вынуждена работать вместо того, чтобы проводить каждую драгоценную секунду со своей Госпожой. Тело её всё же нуждается в простых вещах, присущих всем смертным: еде, тепле, отдыхе, в отличие от разума, единственная потребность которого — побитой, но верной собакой смотреть в янтарные глаза Вдовы, когда та тонкие пальцы вокруг её шеи сжимает в почти что реальном желании удушить. А для удовлетворения своих биологических потребностей нужны деньги, так что хочешь не хочешь, а проводи часы на ногах, разнося людям заказы ради пачки хрустящих купюр, чтобы было на что поддерживать своё существование в ожидании очередного приглашения, что для Окстон теперь смыслом жизни становится. Так любимое Вдовой шибари всегда было особым тайным фетишем Лены, поэтому она покорно ждёт окончания мучительно долгих процессов связывания, учась заново дышать в приступах эйфории. Девушка терпит, и стонет смиренно, с каким-то мазохистским трепетанием ожидая привычный удар наотмашь по лицу за то, что непослушная глупая девчонка посмела вести себя так, как неугодно её Госпоже. Вдова раз за разом её мучает всеми самыми изощрёнными способами, которое только генерирует больное сознание, а Лене всё мало; она лишь губы до мяса прокусывает, задыхаясь от вкуса собственной крови на языке, и ей в такие моменты и не страшно вовсе от того, кем она стала. Это уже как наркотик, стабильно принимаемые дозы которого перевалили за все допустимые рамки, но соскочить с этого даже сложнее, чем с героиновой иглы. Окстон и сама понимает, что у неё не жизнь, а тотальный пиздец, единственный просвет в котором — это их с Лакруа приватные встречи в квартире с тёмно-карминовыми стенами на тринадцатом этаже новостройки; а ещё она понимает, что ей для полного завершения своего образа смертельно не хватает белёной смирительной рубашки и мягко обитых стен. После особо жарких ночей Лена ранним утром звонит своему нанимателю и просит очередной отгул, ссылаясь на внезапно подступившую болезнь. Миссис Амари, пожилая женщина с серебряными прядями в длинной косе, выдыхает в трубку взволнованно и огорчённо, в который уже раз настаивая на том, чтобы девушка посетила наконец врача, и Окстон опять обещает к чужому совету прислушаться, хрипло благодаря, и ей думается, что такой заботы она не достойна. Лена понимает прекрасно, что единственное, что держит её на этой работе — это покойные ныне родители, которые с четой Амари в отношениях были крайне тёплых, и, возможно, жалость. Малышка Окстон ведь со стороны такая бедная и несчастная с её хроническим ларингитом (очень удобно им прикрываться, когда спрашивают про постоянно обвязанный шарф вокруг тонкой шеи), долгами в университете и выцветшими толстовками из секонд-хенда. Лена перестаёт замечать, как она по наклонной скатывается вниз, свою некогда имеющую большие шансы на успех жизнь обрекая на ранний или поздний печальный конец. На израненной коже следы от старых засосов пройти не успевают, а она уже вновь засыпает номер Амели десятками сообщений с примерно одинаковым текстом, суть которого в том, что сил больше ждать нет совершенно, и ей жуть как нужна её Госпожа со своими стеками, верёвками и сталью в голосе, от которой у Окстон жар между ног волнами расходится по всему бренному телу. И если Лену её летящая в никуда жизнь устраивает, кажется, целиком и полностью (лишь бы только Вдова вновь и вновь её себе подчиняла), то Лакруа это пугает до нервного тремора в худых изящных руках. Когда Амели предлагает на какое-то время прекратить их встречи, в свою пользу приводя здравые аргументы о том, что у Лены висит вопрос об отчислении и огромное количество выговоров на работе, грозящее увольнением (ни у кого терпения вечного не бывает), девушке хочется волосы на себе рвать от отчаяния. Ей приятно, наверное, должно быть от того, что Лакруа о ней думает и заботится, вот только нахуй Окстон не нужна эта забота, когда её мысли забиты лишь Вдовой, её повелительным тоном, от которого подгибаются колени, и кармином обоев её квартиры. Лена тогда чуть ли не на коленях умоляет её не бросать, стараясь достучаться до своей Госпожи сквозь мягкую и добрую Амели, но видит лишь ужас и непонимание в золоте глаз вместо такого желанного собственнического хладнокровного взгляда. И понимает в этот самый момент, что она свою жизнь бесповоротно окончательно проебала. Но порядком так запоздалое осознание этого уже ничего не изменит, ведь стремительное падение в пропасть теперь остановится разве что вместе с неровным дыханием, вырывающимся из груди, давно уже не Лене Окстон принадлежащей, но Вдове, всецело и без остатка. У пропасти этой, как оказалось, всё же есть дно, состоящее из сплошь и рядом стоящих остро наточенных кольев со следами запёкшейся крови, и девушка в этом на собственной шкуре убеждается, но уже слишком поздно что-либо пытаться менять. Летя камнем вниз, невозможно вернуться во времени на пару мгновений назад, когда ты ещё стояла на краю обрыва, в нерешительности рассматривая зловещую беспросветную темноту под ногами. Но воспользовалась бы Лена шансом, если кто-то незримый сверху дал её одну единственную возможность всё исправить и никогда не переступать тот самый порог, на корню изменивший — сломавший — её жизнь? Отрицательный ответ в висках стучит кровью, ведь обмануть себя не возможно, как не старайся. Лена может врать кому угодно, что она до смерти хочет всё исправить и вернуть все права на своё существование в свои же руки, но лгать можно лишь окружающим, ведь правда едкой кислотой выжигает органы. А правда вот в чём. Лене жизнь её ни к чёрту сдалась, если в ней не будет перманентного присутствия её Госпожи с искусно обвязанными верёвками вокруг тонких хрупких запястий. И это — самый настоящий конец.