"Bloody Symphony" - story of a murderer

Дом явно заброшен очень давно. Обветшалые деревянные стены, скрипучие прогнившие ступени, сквозь которые пробиваются кривые кустарники и трава. Битые стёкла окон, зияющих чёрными глазницами, поблёскивают в неясном свете фонарика, скрипучая дверь, болтающаяся на одной петле и придерживаемая двумя поперечно вбитыми досками, выглядит входом в потусторонний мир, наполненный призраками. Можно подумать, кто-то мог бы захотеть пробраться в этот дом. Можно подумать, если бы кто-то захотел, то не нашёл бы иного входа. Налетевший ветер колышет полотно паутины, растянувшейся на балке того, что когда-то можно было назвать крышей небольшой террасы перед входом. В сумерках подступающего позднего вечера невозможно разглядеть, где прячется искусный многорукий мастер, сплётший неповторимый в своей красоте серебряный шедевр, но из-за царящей вокруг давящей атмосферы со всех сторон чудятся пристальные взгляды бездушных глаз, направленные в спину. Вокруг шелестит, шепчется лес. Начавшийся дождь барабанит по просевшей крыше, стекая тонкими ручейками по желобкам на землю, украшенную кривыми лужами. И хочется уйти, убежать из этого места, но кажется, что только эти прогнившие стены могут спрятать, защитить, уберечь. - Нэнси, перестань убегать. Сердце пропускает удар, когда где-то за спиной слышится монотонный голос. Безэмоциональный, совершенно безликий. Тело реагирует быстрее мозга, ноги сами несут к обветшалому дому, шлёпают по лужам, поскальзываются на грязи, царапаются о валяющийся на истёртых ступенях хлам. Бренчит побитая стеклянная бутылка, скатившаяся вниз и ударившаяся о камень. Звук этот кажется слишком громким, выдающим, и сердце заходится в новом приступе паники. Животный ужас заполняет сознание, где-то на его границе бьётся жалкое «не спастись». Но хочется жить, так хочется жить, и фонарик гаснет, даруя эфемерное сокрытие от чужих глаз, которые всё равно видят всё словно насквозь. Разум кричит о том, что этот обветшалый дом, полный призраков прошлого, побитой посуды и клубов пыли, гоняемых ветром по скрипящим влажным половицам, станет безликой заброшенной могилой. - Нэнси, перестань прятаться, это уже не смешно. Не смешно. Не смешно. Не смешно. Эти слова кружатся в голове, водят хороводы, а внутри поднимается истерика. Как будто маленькая девочка убежала в лес от взволнованного отца, который боится, что с его малюткой может что-то случиться. Но реальность жестока, так жестока. Потому что не отец и не дочь, потому что лишь холодный безумный рассудок и трепыхающееся в отчаянии сердце. На ней - лёгкое платье некогда голубого, как безоблачное небо, цвета и белые балетки, покрытые сейчас росчерками грязи и царапинами от камней, попадающихся на пути. На нём… Не имеет значения. Важнее то, что находится в его руках. Жизнь. Её жизнь. Глупая, такая глупая. Загнала себя в угол, оставила столько следов, которые послужат ему подсказкой. На пыльном полу следы её ног, капли крови из порезанной при пролезании в окно ноги. Как мигающие красным указатели в ночи, стрелками указывающие на створки в полу, ведущие в подвал. Там сыро, воздух тяжёлый, грязь и всё поросло мхом. Откуда-то тихо капает вода, журчанием пытаясь успокоить, но лишь раздражая, мешая уловить хоть какие-то звуки, доносящиеся сверху. Нужно было бежать дальше, нужно было обежать дом и попытаться укрыться в чаще, лисицей залечь на дно какой-нибудь ямы, вырыть эту яму своими руками, ломая ногти до мяса, но раз за разом отбрасывая мокрые комья земли в сторону, потому что призрачный шанс на спасение ещё мелькал перед глазами. Только человеческая глупость велика, как велики и воспитанные предрассудки о том, что даже обветшалый заброшенный дом может стать укрытием, если захлопнуть за собой дверь. Но то была не дверь укрытия. То была крышка гроба. Её гроба. Она ждёт, что он позовёт снова, ждёт, что откроет створки и спустится в подвал. В руке зажат выключенный фонарь и какая-то железная палка, подобранная с пола. Вокруг осклизлые стойки стеллажей, на которых кое-где красуются осколки разбитых банок и копошатся какие-то твари. Жуки, пауки, тараканы, личинки. И было бы мерзко в другой ситуации, противно настолько, что тошнота подступила бы к горлу, но не сейчас. Не в этот момент, когда жизнь висит на волоске, когда даже в зловонную яму с отходами, лишь бы оставить себе способность дышать. Только способность эта медленно, но покидает тело, ведь сверху не доносится ни звука. Лишь единожды слышался шум, когда от дверного проёма отдирали прибитые доски, а после скрипнула дверь. Слышались тяжёлые шаги, скрипели половицы, с щелей сыпался песок, оседая на голове мелкими крупинками, попадая в широко распахнутые в темноте глаза, заставляя тут же жмуриться, тереть их грязными пальцами. Затем тишина. Звенящая, пугающая, вызывающая дрожь в теле и бесконечные мысли, путающиеся, шумящие в голове. Что он делает? Здесь ли он ещё? Наслаждается ли тем, что загнал в угол? Или осматривается с безразличием? Знакомо ли ему это место или в этом доме он никогда не бывал? Долгожданный скрип половиц, слабый, почти неслышный за гулом бьющейся в ушах крови, и судорожный выдох. Он здесь, он знает, чувствует, видит её сквозь полусгнившие доски пола, которые казались такой крепкой «крышей» над головой, а теперь кажутся крышкой гроба. Вся эта игра в догонялки была бессмысленной, ведь жертва сама загнала себя в угол. А потом слышатся шаги. Спокойные, равномерные, такие же тяжёлые. Он пошёл обратно к двери. Он открыл её. Он вышел за порог под визгливый скрежет одинокой петли, что удерживала побитый временем кусок дерева. В воцарившейся тишине она слышит скрип прогибаемых под чужими ногами ступеней лестницы, слышит, как он снова зовёт её, а после лишь шелест дождя и журчание бегущей по стене воды. Секунда, пять, десять, минута, три, полчаса, час, два часа, вечность. Она не знает, сколько времени прошло, но остаётся неподвижной. Всё ещё не верит, что он ушёл, всё ещё не верит, что в безопасности, что осталась не пойманной. Сердце постепенно успокаивается, переставая биться в горле, шум в ушах стихает, а дыхание выравнивается, больше не напоминая пыхтение загнанной лошади. Пальцы разгибаются, отдавая болью в суставах, железный прут падает на пол с негромким стуком. Прояснившийся разум нашёптывает о том, что нужно пересидеть, подождать ещё немного, чтобы наверняка, и она упирается лбом в полку стеллажа, за которым пряталась, судорожно выдыхая. Со спины тянет свежим воздухом, и она вдыхает его полной грудью. Слёзы облегчения катятся по щекам, а на дрожащих губах робкая, полная неверия улыбка. Она выжила. Выжила, выжила, выжила. - Нэнси. Воздух колом встаёт в горле, а сердце успешно пробивает грудную клетку, запуская туда затхлый сырой воздух подвала. - Наконец-то я нашёл тебя, Нэнси. Её грубо хватают со спины, прижимая к себе, шепча на ухо и безумно улыбаясь. Отчаянный, полный страха, первобытного ужаса, крик тонет в грубой широкой ладони, прижавшейся ко рту.

***

«… крик тонет в грубой широкой ладони, прижавшейся ко рту». - Чонгук! Громкий окрик врывается в мозг пулей, пробивая нервные окончания и заставляя подскочить на месте, судорожно шаря огромными от испуга глазами по окружающему пространству. Не сразу, но сердце перестаёт биться где-то в горле, дыхание восстанавливается, а иллюзия мрачного пыльного подвала, поросшего плесенью, рассеивается, оставляя действительность. Суровую, потому что перед столом Чонгука в кабинете их отдела стоит Хосок и улыбается как никогда ехидно. - Что такое, кролик, я напугал тебя? Чонгук бы съёрничал, если бы не дрожащие руки. Вообще-то он не такой уж и трусливый, но любой человек испугался, если бы был погружён в себя, а его вдруг дёрнули в реальность, да ещё и в такой ситуации. А ситуация проста как никогда. Полупустой полицейский участок, ночное дежурство, тёмный этаж, свет на котором не горит ради экономии. Чонгук на своём этаже один, источником света ему служит не шибко яркая настольная лампа, а компанией - тишина и негромкий стук дождя по металлическому подоконнику. Разумеется, когда знаешь о том, что один на весь этаж, чужие вопли над ухом несколько пугают. К тому же, такой громкости, что мертвецы бы из могил поднялись, чтобы накостылять за нарушенный вечный покой. - Н-нет. Чёртово заикание происходит само по себе, Хосок улыбается ещё ехиднее, а после вскидывает брови в удивлении. Чонгук прослеживает за его взглядом, невольно закусывает губу и уже хочет спрятать то, что приковало чужое внимание, но не успевает. Цепкие пальцы Хосока хватаются за корешок книги. Взгляд скользит по тексту, глаза цепляют несколько слов, чтобы понять, о чём речь, а после мужчина закрывает книгу и смотрит на обложку. - Серьёзно? Значит вот, как ты развлекаешься на ночном дежурстве? Кто-то порнушку смотрит, кто-то в онлайн-игры играет, а ты читаешь второсортные ужастики? Чонгук ничего не отвечает. Вырывает из загребущих рук книгу и убирает её в верхний ящик стола, а после скрещивает руки на груди. Поза защиты, так говорят мозгоправы, и Хосок улыбается, потому что видит все эти неосознанные жесты и попытки отгородиться. Чонгук не любит, когда над ним насмехаются. Будучи самым младшим, неопытным и всё ещё не закалённым полевой работой, Чонгук походил на любопытного крольчонка, который храбрится для вида, а сам бледнеет при виде крови. Нет, конечно, Чонгук уже не ребёнок, ему не так давно стукнула половина от пятидесяти, но в их отделение парня перевели не так давно. До этого Чонгук ездил на обычные вызовы, где муж избивает жену, а соседи жалуются на вопли в три часа ночи, и заполнял кучу макулатуры, при этом успевая быть на побегушках, а после его перевели на освободившееся место в другой отдел, как одного из самых смышлёных. В новом отделе Чонгук проработал без малого четыре месяца, успел со всеми сдружиться, привыкнуть к чужим причудам и не обращать внимания на редкие грубости после тяжёлого дня, помог даже закончить расследование одного висяка, за закрытие которого всему отделу отвалили немалую премию. Но всё равно для остальных он всё ещё оставался несмышлёным малышом, которому ещё учиться и учиться. Это не обижало, Чонгук и сам всё понимал, но порой раздражение брало верх, когда над ним вот так вот неприкрыто насмехались. - Это не второсортные ужастики, хён. Не нужно принижать эти произведения только потому, что работы этого автора не получили мировую известность, как у других богатеньких писак. Просто людям сейчас интереснее читать про извращения в сексе и сопливые истории любви, которых в жизни никогда не случится. А вот читали бы подобные произведения, набирались бы ума, переставали бы творить глупости, и у нас было бы меньше работы. - И чему же может научить вот эта писанина? - тычок пальца в сторону книги. - Тому, что с платьем лучше обувать кроссовки, чтобы в случае чего бежать от маньяка было удобнее? Хосок посмеивается, отпивает кофе из стаканчика, принесённого с собой. Чонгук смотрит на такой же стаканчик, опустившийся перед ним, и вздыхает. Просто есть люди, которые умеют читать между строк, а есть люди, которые живут на авось и не считают нужным думать головой и заботиться о своей безопасности. Казалось бы, уж Хосок-то должен был понять и отнестись серьёзно, чего только не повидал за время работы в полиции, но нет, смеётся, говорит, что глупости это всё. - Тому, что не нужно спускаться в подвал под тревожную музыку, - бросает ответку Чонгук и фыркает, пододвигая к себе стаканчик с ароматной жидкостью. - Ты чего делаешь-то здесь? - Так я из морга. Читал заключения экспертизы, заполнял кучу бумажек. Сам знаешь, ненавижу это дело, вот и решил к тебе заскочить, настроение поднять. И не прогадал. Интересно, а если бы я не позвал тебя, а руку на плечо положил, ты бы просто со стула свалился или поседел? Таким испуганным был. Действительно крольчонок. Чонгук кривится, заливая в рот кофе, чтобы не ответить колкостью, развязывая словесную войну. Хосок негромко посмеивается, подходит к своему столу, какое-то время копошится возле него. Чонгук наблюдает за тем, как несколько папок опускается на столешницу, как в тонких пальцах стержень ручки вычерчивает что-то на ярко-жёлтом стикере, который после прилепляют на экран компьютера, а после переводит взгляд на закрытый ящик своего стола. Сейчас бы дочитать, ведь жутко интересно, чем кончилась жуткая история. И пусть эти рассказы не блещут какими-то особыми моментами или задумками, поворотами сюжета, пусть каждый из них наполнен кровью, болью и отчаянием, пусть везде жертвы в конце умирали мучительной смертью, но Чонгука всё равно в них что-то притягивало. Эти жуткие сборники кровавых историй не были популярными, но всё же выходили ограниченным тиражом от малоизвестного издательства, мимо одного из магазинов которого Чонгук каждое утро ездил на работу, по пути заскакивая, чтобы узнать, вышла ли новая книга. То, как автор погружал в атмосферу, как описывал детали, расставлял акценты и передавал состояние жертвы, цепляло. Никогда не описывался сам убийца, лишь общие черты проскальзывали между строк, но состояние жертвы, её колотящееся сердце, сбитое дыхание, сумбурные мысли, надежды и безмолвные крики отчаяния заполняли бумажные листы, заставляя сопереживать, молиться за спасение очередной несчастной. И смотреть пустым взглядом в стену несколько минут после, когда жизнь очередной героини обрывалась, рассказ заканчивался, а книга закрывалась с негромким шорохом страниц. Было в этих историях что-то живое, настоящее, цепляющее и завораживающее, заставляющее погрузиться с головой в надуманные переживания, не свои, не живые, принадлежащие всегда бегущей жертве, которая всё равно рано или поздно оказывалась в руках своего преследователя. - Не спать. Тебе тут ещё два часа торчать. Голос Хосока вырывает из мыслей, и Чонгук встряхивает головой, делая ещё один глоток кофе. Да, ещё два часа, а после домой. Душ, горячая еда, а после долгожданный сон. Завтра выходной, можно будет хоть весь день в постели проваляться, читая любимые рассказы. - Всё, я ушёл. Надеюсь, у тебя тут будет тихо и спокойно. Хосок машет рукой, застёгивает куртку и выходит за дверь. Чонгук вслушивается в его удаляющиеся шаги, в шорох листов бумаги, трогаемых ветром из приоткрытого окна, в стук дождя по стеклу. И ёжится. Кофе допивается залпом, а буквы в поисковой строке браузера складываются в название любимой онлайн-игры. В интернете время летит незаметно. Самое то, чтобы скоротать оставшееся до конца смены время. А дочитать можно будет и дома, в тишине и покое, где никто не будет дёргать и отрывать от любимого дела.

to be continued...