C'est La Vie

Молния серебряным ножом рассекает хмурое, заволоченное едва ли не глиняными тучами небо. Слышится протяжный раскат грома, словно усталый стон старца взирающего на мир глазами, уставшими от бесконечной войны и страданий. Он настигает Тину и содрогает сухую землю, жадно готовую впитать влагу. В отблесках света она видит кровь на своих руках, уже не имея ни малейшего понятия, чья она. Крови на Тине очень много. Тело потряхивает, одежда липнет неприятно, затягивая в медовые объятия, и девушка сжимает трясущиеся руки в кулаки, пытаясь угомонить и прогнать это паршивое ощущение…Страха? Ей трудно это признать, почти невозможно. Но ей страшно. За себя ли? Навряд ли. Опасность уже далеко, от неё остались лишь отголоски грозы и сорванных голосовых связок. Грудную клетку разрывает, альвеолам лёгких катастрофически не хватает воздуха, ни тогда, ни сейчас, и Тина чувствует бушующую кровь в артериях, едва успевшую насытиться кислородом. Они потеряли не меньше чертовой дюжины, и дьявол точно станцует румбу на костях павших. Добровольцы, подписавшие себе смертный приговор в рейде, лежат совсем неподалеку от нее, и Тина понимает: сегодня она могла оказаться среди них. Она помнит, как Грейвс осматривал лица тех, кто встал и откликнулся на его просьбу, помнит, как поджал губы, встретившись взглядом с ней. Боялся потерять ее? Навряд ли. А вот она боялась. Потерять того, кого любишь и потерять жизнь, весьма равноценные вещи. Дальше уже все обретает бессмыслицу. Тина делает глубокий вздох, и внутри все отзывается болью - она разрастается по нервным окончанием зеленеющим деревом, и ветви его больно колются о кожу. Раны не глубоки, но тело не прощает ошибок, оставляя в напоминание о них шрамы. На теле Тины их много. Она корит себя за все поражения, не веря, что они чему-то смогли её научить. Она сидит на холодной земле, в безветренном воздухе стоит железный запах насыщенной остывающей крови - он раздражает ноздри и вызывает тошноту. Тина готова согнуться прямо здесь, чтобы выдавить из себя желчь пустого желудка. Она слышит, как раскаты грома перебивают голоса неподалеку. А вспышки грозы на мгновение ослепляют, и Тина жмурится до искр на обратной стороне век, больно вызывающих слёзы. Помощь в эту ночь прибыла слишком поздно. Хочется отмыться. Стереть с себя это липкое ощущение чужой смерти. Скрести до того, пока не сойдет кожа и не останется ни одного напоминания об этом дне. На плечи ложится что-то тяжелое. Вздрогнув, Тина не сразу понимает, что это всего лишь пальто. Грейвс присаживается рядом с ней и берет за руку, растирая липкую от пота и крови трясущуюся ладонь в своей горячей, а потом сжимает ее, шепотом говоря, что все закончилось и уже позади. Закончилось, только вот какой ценой? Ценой всего и всех. Да и ничего еще не закончилось. Все только началось. Тина сжимает мужскую руку в ответ и смотрит на него. Разбитая бровь, порванная скула с запекшийся кровью. Воротник рубашки цвета той помады, что, кажется, Куинни купила на неделе. Темно-бордового. Тине хочется плакать. И в груди что-то щемит. Так болезненно, что она кривит губы, понимая что это не дело, что так нельзя. Персиваль прижимает девушку к себе, утыкаясь в каштановую макушку. Дыхание Грейвса живое и горячее, жгёт тонкую кожу огнём до самых костей. — Все позади. Я не позволю никому навредить тебе. Тина обнимает мужчину, и в нос бьет запах крови. Сегодня они оба увязли в ней, утонули, захлебнулись. Утопленники. Лучше и не скажешь. — Я знаю. Грейвс достает из кармана серебряный портсигар с изображением вампуса и протягивает одну сигарету Тине. Она берет ее, пачкая бордовыми пятнами, цветущими розами на бурой бумаге, и прикуривает, когда мужчина щелкает пальцами и на конце одного из них, указательного, появляется пламя. Так любил когда-то давно делать её отец, и сейчас это совсем не вызывает улыбки. Табак заполняет легкие, сопротивляющейся отсутствию и так недостающего кислорода, горло дерет, но Тина курит, даже не кашляя. Сил не осталось даже на это. Она облегченно выдыхает серый дым во тьму ночи и чувствует, как голова начинает идти кругом. — Скольких мы потеряли?.. Она задает вопрос, страшась услышать цифру. — Многих. Почти всех. — Грейвс тяжело вздыхает, Тина слышит это. А потом чувствует как он целует ее в окровавленный висок и сжимает крепче. — Если бы среди них была ты... Девушка закрывает глаза, и слезы на щеках оставляют неровные, влажные дорожки - как те молние, испещрившие небосклон. Персиваль двумя пальцами перехватывает сигару, чуть задерживая касание на её влажных, потресканных и дрожащих губах. Он не хочет отпускать девушку. А Тина не желает отпускать его. Она наблюдает как Грейвс медленно втягивая дым и огонек на конце сигареты подбирается к пальцам: большому и указательному. Привычка со времен войны держать сигареты именно так осталась неизменной. Тина чувствует как напряженные до предела нервы отпускает, а в горле стоит горечь, словно льющийся по горлу опиум, она позволяет себе прикрыть глаза, по привычке хмурясь. Резня, устроенная на открытом участке, была их ловушкой. Противник был слишком силен, чтобы сдаться. Тина вспоминает, как Грейвс оттолкнул ее. Помнит, как подставился под заклинание. Помнит, как ее чуть не убили - зелень так и застыла вспышкой в зрачках, оттеняя красноту лопнувших сосудов. Она плачет взахлеб, сожалея о тех, кто пал на боле боя. Тина чувствует успокаивающие поглаживания по спине, но легче отнюдь не становится. Небо озаряется красными всполохами. Нью-Йорк объявляет о войне. Войне, которую им не выиграть.