За закрытой дверью

— Ты готов? — Готов, готов. Только зачем мне туда идти? Я не вижу в этом никакого смысла. — Как это, зачем? Мы же верующие, мы должны посещать церковь! — Мам, это не мы верующие, а ты и отец. Мы уже обсуждали с тобой это, и не один раз. Я взрослый человек и…       Договорить мне не дало резко изменившееся лицо матери. Сначала оно побледнело и вытянулось, затем на глаза навернулись слезы. Ну, всё, началось. — Ну не расстраивай ты мать, у меня и так сердечко слабое. Неужели тебе так сложно меня порадовать? Я вот тебя вырастила, выкормила, крышу над головой дала, а ты! — Достав откуда-то из кармана потрепанный платок, она прижала его к глазам. — Ты не хочешь хоть что-то для матери родной сделать. Я что, так многого прошу?       И так каждый раз. — Ладно, спускайся. Я жду тебя в машине.       Закрыв за собой дверь, я направился вниз по раздолбанной временем лестнице и вышел на улицу. Моросил дождь, ветер подкидывал листья. Осень вступала в свои права. Укутавшись в плащ, я поспешил сесть в машину. Следом вышла и моя мать. Заправив выпавший седой локон обратно под платок, она спустилась с крылечка и села рядом со мной на переднее сидение. Я помог ей пристегнуться и направил машину к самому ненавистному мной месту — старой церквушке на окраине города.       Затормозив у ворот, я помог выйти матери. Она осталась ждать меня на одной из здешних скамеечек, а я искал парковочное место. Затем мы под руку пошли ко входу местной святыни. Над каменными воротами были прикреплены иконы, приблизившись к которым мать перекрестилась. Я же лишь тихо фыркнул себе под нос. Тяжело быть атеистом в глубоко религиозной семье. Хотя, львиная доля моего отказа от принадлежности к какой-либо религии лежит как раз на плечах моих родных. — Я жду тебя на улице, — мать лишь с укором взглянула на меня, но поджав губы, промолчала. А я сел на лавку и углубился в свои далеко не счастливые детские воспоминания.       Еще в младенчестве, когда меня принесли крестить, я чуть не утонул. Тогдашний священник был мертвецки пьян и держал меня под водой гораздо дольше положенного, а я захлебывался и истошно орал, когда смог вдохнуть хоть каплю воздуха. Родителям, кстати, было совершенно всё равно, они лишь радовались, что теперь их сыночек носит крестик. Об этом мне уже позже рассказала старшая сестра, находившаяся вместе с нами.       Когда же я был уже в сознательном возрасте, меня потащили на службу. Одели, причесали и привели в страшное место под названием церковь, ничего толком не объяснив.       Тогда я увидел серые лица местных прихожан, отрешенно глядящих куда-то вперед и заунывное напевание священнослужителей. Я, как и любой маленький ребенок, разревелся и стал проситься домой. Впрочем, тут же получив по голове с тихим шипением: «Помолчи, здесь так нельзя». С горем пополам отстояв свою первую службу и получив тумаков больше, чем за последнюю неделю, я понял, что это место мне определенно не нравится. Не нравятся вытянутые лица на иконах, глядящие с укором на прихожан, не нравится запах ладана и полумрак, царивший под золотым куполом, не нравится оглушительный во внутренней тишине звон колоколов. Но больше всего не нравился священник в темных одеяниях, сверкающий угольками черных глаз из-под очков.       Когда меня в следующий раз повели в церковь, я вопил и вырывался. Я не хотел опять оказаться в том непонятном, и оттого страшном месте, где родители шипели на меня за любой вопрос. Но кто станет слушать маленького мальчишку? В голову мне вбивали только одну фразу: «Надо, сыночек, надо. Вырастишь — поймешь.» К слову, вырос я уже давно, а понять так и не смог.       Так повторялось еще несколько раз, пока в один из дней я от страха не потерял сознание прямо в церкви, причем помощь оказывать мне поспешила только фельдшер из соседней поликлиники, что зашла лишь полюбоваться местными фресками. Остальные охали да ахали, причитая, какой я болезненный у родителей. Тогда-то меня и оставили в покое и больше не принуждали посещать святую землю.       Сейчас прошло уже больше двадцати лет, но я так и не могу перестать дрожать перед входом в какой-нибудь храм. Мне кажется, что на меня вновь уставятся внимательные глаза священника, опять я увижу серость будто оглушенных людей. Я не хочу снова терять сознание и понимать, что никто мне не поможет, а я так и останусь в этом окружении оплавляющихся свечей и удушающем запахе ладана.