Moral insanity

      На следующее утро Люсиль поднялась со своего одра, так и не ставшего смертным. Ноги держали ее не лучше, чем раньше Памелу. Пришлось отыскать одну из ее подпорок, несколько лет пылившуюся на чердаке; рядом пустовало и кресло на колесах, но сесть в него у Люсиль не хватило духу. Спустившись вниз без известных затруднений, неизбежных в ее нынешнем положении (причуда Томаса, домашний лифт, хотя бы сейчас принесла пользу), она побрела прямо в большой холл. От обломков крыши уже не осталось следов; пол был починен. Но сама крыша зияла огромной уродливой прорехой, в которую просачивался рассеянный свет сырого и пасмурного апрельского дня. Запрокинув голову, Люсиль смотрела на осколки перекрытий и провалы этажей, чувствуя, как в ней растет гнев — против нерадивого Томаса и его итальянки, но также и против природы со временем, неумолимых к домам, подобным Аллердэйл Холлу; неумолимых ко всему, к чему привязывается человеческое сердце. Шаги, раздавшиеся за ее спиной, заставили ее обернуться — и мгновенно обрадоваться своему неожиданному внутреннему возмущению, с которым ей, как ни странно, было легче увидеть брата.        — Люсиль!.. — растерянно и, как ей показалось, немного испуганно произнес он, замерев на последней ступени лестницы.       В ее лице не дрогнул ни единый мускул, но ресницы на миг опустились, скрывая взгляд.       Всё же это было больно — увидеть его. Теперь.        — Ты встала! — Томас, опомнившись, поспешно приблизился к ней, однако не осмелился прикоснуться. — Может быть, слишком рано? Тебе нужно больше отдыхать…       — Мне уже лучше, — безразлично оборвала она его.       Воцарилось молчание, парализующее обоих. Тишину нарушал лишь едва слышный детский плач, доносившийся откуда-то сверху; скоро его заглушили неразборчивые голоса. На деревянный настил под ногами начали капать дождевые капли; несколько упало на платье Люсиль. Отряхнув их, она повернулась и, постукивая подпоркой, медленно направилась в гостиную.       Томас, чуть повременив, пошел за нею.       — Почему ты до сих пор не нанял рабочих, чтобы залатать крышу? — не оборачиваясь, спросила она его, когда они достигли середины комнаты.       Ответа не последовало, и тогда она обернулась.       Что-то изменилось в нем — вот первое, о чем она подумала, глядя на Томаса в естественном дневном свете, незатемненном мрачными сводами холла. Что-то в выражении глаз, манере держаться — будто бы юношеская легкость осанки чудом вернулась к нему, но глаза, тревожнее и темнее, чем раньше, не давали возможности назвать его помолодевшим. Вот в чем дело, решила она. В этом жестоком контрасте.       Прошлое уже ничем не вернуть.       — Так почему же? — повторила она ровным голосом, в котором проблескивал лед.       Томас тяжело и как-то смиренно вздохнул.        — Послушай, — начал он и тут же замолк, не в силах подобрать слова.       Она начала догадываться.        — У тебя опять нет денег?       Под ее взглядом он поник и отошел к камину.        — Ты говорил мне, что сложности с завещанием Энолы быстро разрешимы.        — Оказалось, это не так.        Он искоса взглянул на нее, словно пытаясь оценить степень ее гнева, и мужественно продолжил:        — В завещании имеется пункт, который воспрещает выводить состояние семейства Шотти за границу. Я надеялся оспорить его в суде, но ничего не получилось.       У нее перехватило дыхание, потемнело в глазах, и, чувствуя, что колени предательски подгибаются, она рукой нащупала подлокотник дивана; держась за него, она сделала несколько шагов и опустилась на сиденье.        Томас, оставшийся за ее спиной, быстро заговорил:        — Люсиль…        — Замолчи! — приказала она ему таким голосом, что он тут же осекся.       Никогда!.. это никогда не прекратится! Удар за ударом, как будто кто-то неведомый и поистине беспощадный наблюдает за ней: сколько еще она выдержит? Сколько от нее осталось?.. Но она не покажет ему, как ей плохо. Он не дождется этого. Пусть смотрит, пусть ждет — он ничего не увидит!       Вонзив ногти в ладони, она приказала себе дышать, хоть и с свистящим гортанным призвуком.       Томас подошел к ней и робко, едва касаясь, положил руку ей на плечо.       — Люсиль, я не мог знать об этом… раньше… Такова была последняя воля ее матери…        — То есть… ты можешь получить деньги Энолы, только уехав в Италию?        — Да, — помолчав, признал он.       Внезапно Люсиль издала хриплый смешок.        — Так вот о чем она думала, когда говорила мне о новой жизни!.. С тобой и Джейми…       Пальцы на ее плече чуть сжались.       — Я не оставлю тебя… здесь…       Она взглянула на него, повернув голову.       — Ты увезешь меня с собой? В Милан?.. Или, может быть, в Равенну?       На ее лице продолжала блуждать сардоническая усмешка; лицо же Томаса было бледным и серьезным, словно одухотворенным какой-то давно вынашиваемой и близкой к сердцу мыслью.        — Да, — тихо подтвердил он ее догадку, — я надеюсь, что это возможно.       Она смотрела на него, не веря.       Нет, он не мог сказать ей этого всерьез!       — Люсиль, — волнуясь и еще больше бледнея, снова заговорил он, — прошу тебя, подумай! Лучшее, что мы можем сделать, — это уехать. Не чинить крышу, не искать денег на шахты… Просто покинуть это гиблое место, поработившее нас. Джейми поправится в Италии… И ты тоже…        — Ты сошел с ума, если предлагаешь мне такое!       Она резко отбросила его руку со своего плеча и попыталась встать, однако подпорка Памелы заскользила по паркету; потеряв равновесие, Люсиль упала обратно на диван и враз затихла, прислонившись к его спинке; закрыла глаза, задышав глубоко и почти беззвучно.       Томас позади нее молчал.       — Я никогда не уеду из дома, — твердым шепотом наконец произнесла она. — И ты не уедешь. Скорее я убью тебя.       С минуту он еще стоял позади нее в полной тишине — ни одни звук не долетал досюда, как будто в мире вдруг не стало никого, кроме них. Затем он отступил на шаг, еще медля; она затылком ощущала на себе его тяжелый взгляд. Возможно, он ждал, что она обернется. Но она продолжала сидеть неподвижно, и через мгновение он стремительно направился прочь из гостиной.       Последующие месяцы она упорно обдумывала свою угрозу. Поднялась бы ее рука на Томаса? Она не находила ответа; она и не желала найти его — так страшно становилось ей от собственных мыслей. Сидя взаперти на чердаке, как в осажденной крепости, она, ночами не смыкая глаз, старалась представить: Томас — мертвый!.. с изувеченным лицом — она всегда представляла его с изувеченным лицом; представить его красивым даже в смерти казалось ей бесконечно несправедливым. Однако еще мучительнее было представлять его в Италии, с Энолой: богатого, довольного жизнью отца семейства. Энола ведь может и сама родить ему… От ужаса у Люсиль останавливалось сердце. Изредка спускаясь вниз — туда, где протекала жизнь, из которой ее вычеркнули, — она первым делом бросала цепкий взгляд на стан итальянки. Но что было можно понять по затянутой в корсет талии?.. Она и сама скрывала свою ношу до последнего. Лицо Энолы округлилось — могло ли это быть верным признаком? Нет, нет… Исчезли последние следы отравы, только и всего. И темные тени под голубыми глазами не причина думать о самом худшем. Тени — от усталости; от частых громких препирательств, отголоски которых доносились до чердака. Энола настойчиво, быстро говорила что-то по-итальянски; голос Томаса обычно оставался неслышным, но, судя по тому, что итальянская речь делалась все более горячей, временами срывавшейся на крик, Эноле возражали. С Энолой жили не в согласии. Презирая себя до отвращения, Люсиль кралась вниз по ступенькам, жадно прислушиваясь к спорам.       — No! Non posso. E basta parlare di questo! — однажды донеслось до нее, и всё в ней сжалось от беспросветной тоски.        То был глубокий низкий голос Томаса.       Как давно она не слышала его! Как давно не говорила с ним!       — Tu non puoi? — пронзительно выкрикнула Энола. — Ill ragazzo morira qui!       Она отдала бы всё, чтобы понять, о чем говорят эти двое. Ей было ясно только одно слово, сказанное Томасом: «Basta!» Хватит!.. Бессчетное множество раз он бросал это ей — и вот теперь он так же не желает слушать другую женщину.       Словно сама судьба не судила ему жить в мире.       И Италия ничего не изменит, вдруг успокоилась Люсиль. И там он не будет счастлив. Ей странно запали в душу те слова: «Ты сделала его несчастным!» Она знала, что это неправда, но все равно острая боль от тех слов пронзала ей сердце и в конце концов бередила сомнения. Неужели это она в ответе за то, что на их с Томасом долю выпало так мало хорошего? Неужели ей вправду лучше умереть — и освободить его? Вот к чему приходила ее мысль в минуты отчаяния. Но, достигая этой черты, она сразу же сознавала, что итальянка заблуждается: у них с Томасом есть свое счастье. Недоступное, незримое никому другому, лишенное правоты и спокойствия, кровавое, страшное — и все-таки счастье! Их детские ночи без сна, их яблоневый сад и озеро у холмов… И Аллердэйл Холл. Они не порабощены им, вовсе нет. Они прикованы к нему своей любовью и своим чудовищным счастьем, и эту связь не разорвать ни морю, ни времени, ни расстоянию. Вдали от него и друг друга их сердца изойдут кровью. И никогда ничего не забудут.       Поэтому она решила ждать.       Ей не внове. Рано или поздно Томас вернется к ней. Нужно, чтобы он вернулся своею волей, истосковавшись по их поруганному счастью. Она не станет ничего делать с итальянкой. Только ждать, набравшись терпения и мужества. Лето, осень, зиму… Зима — хуже всего; зимой ей будет некуда деться. А на исходе августовских дней ей полегчало настолько, что она уже могла, не опасаясь внезапной слабости, выходить из дома и отправляться к холмам чуть не до сумерек. Всю осень, до первого снега, она каждый день проводила там. Долгие прогулки шли ей на пользу: румянец вернулся на ее лицо, и тело снова наливалось жизнью. Она говорила, что ходьба — ее единственная радость, когда Томас пытался останавливать ее.       — Хотя бы бери с собою Лиззи, — увещевал он.       Его беглый, постоянно ускользающий взгляд теперь стал еще тревожней и печальней, что окрыляло Люсиль хрупкой надеждой. Однако вид ее оставался холодным и далеким, как холмы на горизонте, к которым она стремилась.        — Мне не нужна служанка рядом, — отрезала она. — Достаточно, что она мешает мне на чердаке.       Энола больше не появлялась у нее. После ночной беседы для Люсиль наняли горничную из Карлайла. Та томилась в деревне и истомила госпожу, но теплыми месяцами от нее невозможно было отказаться: без посторонней помощи Люсиль справлялась плохо. К счастью, это уже позади.        — На следующей неделе рассчитай ее, — сказала она Томасу.       — Я не хочу, чтобы ты осталась наверху совсем одна, — возразил он, глядя себе под ноги.       Ненависть между ними таяла, оставляя смутное чувство тоскливой недоговоренности. Они оба не знали, как преодолеть его; как вернуться к тому, чтобы смотреть в глаза друг другу без мучительного усилия и столь же мучительных сожалений.        — Можешь как-нибудь приносить ко мне Джейми, — внезапно вырвалось у нее полумольбою.        Томас поднял на нее пораженный взгляд.        — Я не думал, что ты хочешь этого…       Ей пришлось отвернуться, чтобы совладать с собой.        — Как бы то ни было, я его мать, — через некоторое время неуверенно прошептала она, понимая, что он все равно услышит в ее голосе слезы.       Они стояли во дворе рядом с недостроенной машиной, поскрипывающей ржавеющим железом на ветру. Небо, прозрачно-голубое с утра, быстро заволакивало тучами, и ей подумалось, что не так уж и хорошо сейчас куда-то идти; что больше всего ей хотелось бы остаться дома и затопить камин в малой гостиной, и, может быть, заварить чаю — без пираканты, без задних мыслей и Энолы. Поиграть с Джейми, поболтать с Томасом — всё то, о чем она мечтала раньше, рисуя картины их жизни втроем.       О, даже в страшном сне она не могла представить, что за будущее ждет ее мечты!..        — Я принесу к тебе Джейми сегодня же вечером, — Томас подошел к ней так близко, что она ощутила запах его одеколона.       Слезы брызнули из ее глаз помимо ее воли.        — Но ты должна пообещать мне…        — Я не сделаю ему ничего плохого, — скороговоркой пробормотала она, поняв, о чем он собирается ее просить.       Томас не вымолвил ни слова, но через несколько секунд его рука робко повлекла ее в объятие, прижала к себе, оглушая живым телесным теплом, о котором она уже успела позабыть. Тихо всхлипнув, она уперлась лбом в его плечо, чувствуя, как тяжело и прерывисто он дышит.       — Прости меня, — услышала она вскоре его шепот, а в нем — слезы, такие же жгучие, как у нее. — Я ужасно обхожусь с тобой, — он замолчал, прижав ее к себе еще крепче, словно боясь, что оттолкнет его. — Но я… я не знаю, что мне делать. Я только понимаю, что совершенно запутался…        — Ты ее любишь?       Она ощутила себя усталой и бессильной после того, как задала этот — главный! — вопрос.       Молчание Томаса сокрушало ее.        — Не знаю, — прошептал он через минуту. — Она мне… дорога. Я не хочу ужасно поступить и с нею.       Отстранившись, Люсиль поспешно вытерла щеки тыльной стороной ладони; оправила покосившийся воротник платья.        Томас недвижимо стоял рядом с нею.       — Тебе придется выбрать, — тихо и твердо сказала она ему. — С одной из нас ты должен стать беспощадным.       Порыв восточного ветра ударил ей в лицо, и на мгновение она прикрыла глаза.       — Так не может долго продолжаться.        Об этом она задумывалась всё больше: как долго это будет продолжаться? Глядя на Джейми, которого с той поры приносили в ее спальню каждый вечер, ей казалось, что ответ перед нею. Мальчику исполнилось уже семь месяцев, но он был худ и мал, и кожа его так и хранила пугающий голубоватый оттенок. Люсиль сажала его к себе на колени, но он быстро уставал держать спину прямо и начинал хныкать, просясь лечь.        — Джейми привык, что его укачивают, — тихим извиняющимся голосом говорил ей Томас, когда она досадливо укладывала сына на кровать.       Ясно, что причина в другом: Джейми хотел вернуться в руки тех, кто ждал его внизу; тех, кто заменил ее. Для него родная мать была внушающей страх незнакомкой. Упорно и жалобно он протягивал свои тоненькие ручки к отцу, пока тот не забирал его к себе.        У Люсиль надсадно щемило сердце, и она сердито бросала, стараясь смотреть в сторону:       — От того, что Джейми сутками носят на руках, он не поправится.       Ей было горько находиться рядом с этим несчастным крохотным существом — плотью от ее плоти, не унаследовавшем, однако, ни капли шарповской силы. В его больном облике, в его страхе перед нею ей чудилась еще одна злая насмешка судьбы; еще одна гнусная несправедливость. Обида и жалость сжимали ей сердце — а она все эти годы ждала и надеялась, что ее сердце замрет от гордости и восхищения! Любить этого малютку означало лишь сострадать ему; Люсиль претило это. И всё же она любила его. Никто не верил ей, но она бы без раздумий умерла ради того, чтобы в жилах ее дитя заструился жизненный ток. Она бы отдала свою жизнь даже за призрак надежды!       Моментами ей удавалось разжечь в своей душе эту надежду.       — Миссис Грир вчера сказала Эноле, что Джейми начал высасывать больше молока, — радостно сообщал Томас, и какое-то время она радовалась вместе с ним.        — Может быть, травяное питье ему все-таки поможет…       — Конечно, поможет! И вересковый мед, и растирания.       Они всматривались в своего сына, и им казалось, что всё еще возможно, что он уже чуть-чуть, самую малость, окреп. Но Джейми, ловя их напряженные взгляды, сразу же начинал плакать — взахлёб, с тонким хриплым присвистом, словно его легкие не в состоянии были вобрать в себя достаточно воздуха. И Люсиль чувствовала, как холодеет у нее под ложечкой. Приступ плача переходил в приступ удушающего кашля; лицо Джейми синело пуще прежнего.       Люсиль безвольно отдавала малыша на руки Томасу.       — Отнеси его вниз, — шептала она, отварачивась.       Дамоклов меч был занесен над этим ребенком с самого его рождения.        Неужели это правда? Неужели их сын проклят?       — Энола выходит его, уже скоро, — пытался утешать Томас, но она видела по его глазам, что он верит в свое обещание не больше нее.       Она видела в его глазах вину — ту же, что испытывала сама; иррациональную, неискупимую вину перед этим обреченным на смерть младенцем. И у нее возникало чувство, будто она стремительно падает в глубокий кромешный мрак.       Однако что-то не давало ей полностью покориться.        — Джейми родился таким, потому что я выкинула его раньше срока! — кричала она Томасу, когда он, вне себя от злости и горя, начинал винить ее.       — Если бы ты не затягивала живот, этого бы не случилось!        — Не затягивала живот?! — жестокая обида на мгновения лишала ее речи. — Я затягивала живот из-за тебя! Из-за твоей глупости, из-за твоего бессмысленного мотовства! Из-за твоей девки, там, внизу!        Однажды, не выдержав, он подскочил к ней вплотную; его руки тяжелой ношей легли ей на плечи.        — Наш ребенок рожден от кровосмешения! — с яростным, искаженным мукой лицом выговорил он. — Нам нельзя было зачинать его! Я это знал. И ты это знала, где-то глубоко в душе… Но ты не желала меня слушать! Тебе обязательно нужно было настоять на своем!       Люсиль проглотила комок в горле, прежде чем воскликнуть:       — Сколько можно нести эту дребедень! — они отражались в зрачках друг друга, постепенно пропадая в их глубине. — Нет никакого кровосмешения, Томас! Нет преступления, нет возмездия! Мы ничего о них не знаем! Есть только ты и я. Только наш сын — больной, потому что я родила его раньше срока.       Неожиданно она коснулась ладонью его щеки, ввалившейся, плохо выбритой; примирительно погладила ее почти невесомым движением, все же слегка царапая резной оправой опалового перстня.        — Не нужно выдумывать других причин, кроме тех, что перед нами.       Он резко отвернул от нее свое лицо, так что ее рука соскользнула вниз по его шее, в распахнутый ворот сорочки; но взгляды их оставались будто скованными невидимой цепью.        — Ты как слепая, никогда не видевшая дневного света, — сквозь стиснутые зубы прошептал он.       В его глазах блеснули слезы и вместе с ними еще что-то; она поверить не могла что…       — Но я люблю тебя такой, — ее дыхание пресеклось, и время вдруг остановилось. — Я всё равно тебя люблю…       Не дольше мгновения ее гордость глухо роптала, требуя прекратить всё сейчас же; где-то вдали промелькнула Энола и с нею множество непреложных оснований убрать руку от его обнаженной шеи, отойти подальше, прогнать прочь… Но в то же время ничто больше не представляло важности. Был только Томас — и она, бессильная перед своим стремлением к нему; вечной, неутолимой жаждой приобщиться к чуду, которое он собой являл. Привстав на цыпочки, она потянулась к его губам, как за облаткой. В Милане она однажды наблюдала за причастием в какой-то старинной церкви неподалеку от Пьяцца дель Дуомо. Скромные отроковицы из знатных городских семейств прилежно вытягивали тонкие шейки, принимая из рук священника святые дары. Ей были непонятны слова мессы, но во всем этом действе она находила нечто глубоко трогательное; в англиканских церквах ее никогда не посещало подобное чувство. Сидя на деревянном скамье, гладкой и теплой, будто пропитанной солнцем, сиявшем за цветными витражами, она думала, что в католичестве еще сохранился тот неистовый порыв к священному, который утрачен унылыми протестантскими пасторами, только и способными бубнить свои псалмы и разучившимися молиться. Ибо нельзя молиться без экстаза, не томясь по неясному и недостижимому; нельзя верить без надежды на милость для каждого, хоть даже последнего грешника!.. Идолами назывались в ее мире прелестные фрески мадонны и барельефы святых на фризе лазурно-золотого купола; фетишем — любование ими. Не ищи в созданиях образа божия — вот чему всегда учили ее!.. не твори себе кумира!.. Много ли они сами знают о боге!..       После мессы она еще долго мысленно повторяла: «Domini, non sum dingus, ut inters sub tectum meum; sed tantum dic verbo, et sanabitur anima mea». Чуждые слуху латинские слова звучали для нее мелодией небесных сфер. Sed tantum dic verbo, et sanabitur anima mea… Скажи только слово, и исцелится душа моя… Всем своим существом она остро и сладостно ощущала красоту этого сакрального призыва. Пусть ей никогда не приблизиться к пониманию вновь открывшейся ей красоты — теперь уже здесь, летним днем, так далеко от дома. Ей было это и не нужно. Ее шаги по древней мостовой будто возносились над землей чувством, говорящим, что красота стоит всех жертв, приносимых ей, и желанием принести свою жертву. Красота наполняла ее душу, когда она тянулась к губам Томаса, как будто прикосновение к ним могло принести исцеление всем ее ранам.       Sed tantum dic verbo…       — Если я и слепа, то оттого, что вижу слишком яркий свет, — прошептала она, после того как их тела наконец насытились близостью.       Он ничего не ответил, только крепче обнял ее.       За стенами Аллердэйл Холла стояла глубокая беззвездная ночь, цепенеющая в ожидании первых заморозков. Не раздавалось ни звука. Дом словно обезлюдел.       О, если бы это было так!..       — Мне нужно решить, что делать дальше, — после молчания, казавшегося бесконечным, проговорил Томас, обращаясь куда-то в темноту.        Не открывая глаз, она погладила его по волосам, пребывая во власти сонной удовлетворенности, не только плотской, но прежде всего душевной: он здесь, в их постели, так долго пустовавшей без него!.. он снова не знает, что делать! Чувствовать, как в ее руки возвращается контроль над грядущими событиями, было приятно.       Она уже начала забывать, насколько это приятно.       — Энола требует, чтобы я поехал с нею в Лондон. Ты же видишь, Джейми всё хуже. Она говорит, что здесь ему не пережить зиму.       Сон сошел с Люсиль в одно мгновение, сладкая истома рассеялась, и к сердцу словно протянулась чья-то злая рука. Смерти Джейми не избежать, но где взять силы вынести ее? На мгновение у нее мелькнула малодушная мысль разрешить Томасу отъезд: так она не увидит мертвого сына; так тяжесть ляжет на другие плечи. Но стоило ей подумать об этом, как она сразу же поняла, что не совершит такого предательства.       Пусть краткая жизнь ее ребенка проходит вдали он нее — умрет он на ее руках.        — Джейми нельзя увозить из дома, — привстав на локте, она посмотрела на Томаса.       Он был подавлен и мрачен, но еще больше растерян; весь его облик говорил о глубоком смятении и новой вине, которую он на себя взвалил.       Ей вдруг стало ясно, что он винит себя за то, что произошло между ними.       — Джейми необходимо показать докторам, — отведя взгляд, сказал он с тихим упрямством, несомненно, ожидая от нее взрыва противоречия.       Однако она только прерывисто вздохнула.        — Разве ты сам не понимаешь, что нашего сына не спасти?       По его телу пробежала мгновенная дрожь.       — Мы не можем знать этого наверняка.       — Но мы это знаем, — высвободившись из его объятий, она села, продолжая пристально смотреть на брата. — Не отрицай! Я все еще чувствую то же, что и ты. Временами мы еще чувствуем одинаково…        — Люсиль, речь не о чувствах!       Он тоже поднялся с подушек. Теперь они сидели лицом к лицу, так близко, что ее разметанные волосы касались его руки, которой он упирался в перину.        — Речь о жизни Джейми. Мне известно, что ты не веришь врачам ни на йоту. Но мы должны испробовать все средства! Иначе как мы потом…        Он резко замолчал, прикусив губу до крови.       Люсиль осторожно стерла появившуюся красную капельку указательным пальцем.       — Мой мальчик, — Томас поднял на нее удивленный и странно взволнованный взгляд при этих словах, — никто нам не поможет. Джейми только замучают до смерти. А здесь, — на секунду она запнулась, — он умрет спокойно.       По его лицу она видела, что не убедила его. Но ей было видно и другое: он колебался; не отдавая себе отчета, он был рад потянуться к ней за поддержкой, и ее слова западали ему в душу.       Однако за его сомнениями скрывалось что-то еще.       — Я боюсь, что Энола может выдать… тайну… рождения Джейми, — заговорил он через минуту, опустив голову и с трудом подбирая слова. — Ненамеренно, конечно.       Поспешность, с которой он добавил это, вызвала у Люсиль легкую усмешку.       — Но если вдруг так случится…        — Ты окажешься в тюрьме.       Томас взглянул на нее искоса и тут же отвел глаза.       В мертвой, почти неестественной тишине, царившей вокруг, их молчание звучало еще глубже и страшнее.        — Я не хочу, чтобы ты оказался в тюрьме, — голос Люсиль был ровным, но таким безжизненным, что Томас снова посмотрел на нее.       Матовая бледность и неподвижно опущенные веки придавали ей схожесть с мраморными ангелами из катакомб Кенсал-Грин*.       Один из них венчал надгробие Кэтти.        — Я не хочу оказаться в лечебнице, — продолжила Люсиль так же. — Эноле нельзя доверять. Поэтому она не должна покинуть этих стен. Ни с Джейми, ни с тобою, ни одна, если ей вздумается. Она должна остаться здесь навсегда.       Томас не произнес ни звука. Чем дольше он молчал, глубоко, но бесшумно вбирая воздух грудью, тем понятнее становилось, что темные мысли, созвучные словам сестры, уже не раз были обдуманы им, хоть и подавлены до срока. И теперь, дождавшись своего часа, требовали признания, пусть безмолвного и вынужденного, требующего крайнего напряжения сил. Его длинные белые пальцы непроизвольно сжимались и разжимались, комкая одеяло; взгляд стал пустым и сосредоточенным, словно бы ушедшим в себя.        Внутренняя борьба велась не на жизнь, а не смерть.       — Я знаю, чего от тебя хочет итальянка, — Люсиль заговорила очень тихо, но Томас вздрогнул, как от окрика. — Тебе долго казалось, что и ты хочешь того же. Однако стоит тебе покинуть Аллердэйл Холл вместе с нею, ты попадешь в ее власть до конца жизни. Энола знает о тебе худшее. Она всегда сможет уничтожить тебя одним словом, и у тебя не получится ее остановить, кроме как… обычно. Ты не убийца, и ты гордишься этим втайне — это я тоже знаю. Но для Энолы… и для любой такой же чистой, — презрение коротко мелькнуло в голосе Люсиль, — женщины ты будешь преступником навеки. Наступит время, в Лондоне или в Италии, и Энола перестанет тебе верить. Она уже тебе не верит до конца. Неужели ты думаешь, она когда-нибудь забудет о тех чашках чая, что ты готовил для нее? Рано или поздно она назовет тебя убийцей. И лжецом, и кровосмесителем, — руки Томаса сжались в кулаки и застыли в неподвижности. — Она начнет бояться тебя, потом возненавидит. Ты никогда не будешь с нею счастлив. Ты никогда не станешь достойным ее, что бы ты ни делал. Оставь эту фантазию, Томас, — ладонь Люсиль мягко легла поверх стиснутого кулака брата. — Оставь Энолу.       Зажмурившись, Томас внезапно замотал головой.       — Нет, нет! Ты не знаешь ее! Ты судишь о ней пристрастно, иначе и быть не может! Я не встречал женщины добрее и благороднее. Она всей душой любит Джейми. Единственное ее желание — спасти его и…        — Тебя, — заключила Люсиль, разжимая пальцы Томаса и сплетая их со своими. — Энола хочет спасти тебя от меня.       Свободной рукой она взяла брата за подбородок и настойчиво повернула его голову к себе; Томасу пришлось взглянуть ей прямо в глаза.       — Ты хочешь быть спасенным от меня, мой мальчик?       Его лицо словно треснуло на тысячу осколков от этих слов. Последние редуты, которыми он еще ощетинивался перед нею, вмиг рухнули, оставляя лишь того, кем она до сих пор его помнила: маленького испуганного ребенка с широко распахнутыми глазами, ищущего у нее защиты; того, кого она в смертельной панике когда-то хлестала по окровавленным щекам.       «Никогда, никогда больше так не делай! Никогда не отходи от меня!..»        — Люсиль! — еле слышно прошептал он ее имя.       Из уголка его глаза скатилась крупная слеза, и он со стоном потянул ее к себе, уткнулся лбом в ее обнаженное плечо; оно сразу же смочилось новой горячей влагой.        — Люсиль! Люсиль! — всё повторял он, сжимая ее в объятиях.       Неожиданно она тоже расплакалась — без звука, судорожно сглатывая слезы.       Вот чего никогда не познать итальянке: нерушимости их с Томасом связи, основанной на крови. Их крови — одной на двоих; крови их жертв — и тех, кто заслужил кары, и невинных и неотомщенных. В этой длинной истории страсти и ненависти, правды и лжи, преданности и предательств, истории падения в разверстую пропасть со стремленьем ввысь, место Энолы в тени, за авансценой. Она — эпизодическая героиня, и ее роль подходит к концу. Весь этот год здесь, в Аллердэйл Холле, итальянка боролась, даже не без успеха, но несмотря на все усилия, на всю любовь, которую дарил ей Томас, единственное, чем он никогда не пожертвует, — это голосом крови. Томас может быть забывчивым, неверным, беспощадным, но своей сердцевиной он принадлежит большему, чем всё другое в нем, чувству.       Подняв голову, прижав лицо Люсиль так близко к своему, что их блестящие от слез щеки соприкоснулись, он с жаром прошептал:       — Клянусь, я больше никогда никого не полюблю! Никогда, никого — кроме тебя! Моя любимая…       В тот момент она поверила ему, ибо то было мгновение высшей правды.       Но было и низменное — так, во всяком случае, сочла бы чистая Энола. Стоило опустить руку вниз, сомкнуть ее на торчащем пенисе, повести вверх, потом вниз, потом снова, и снова, и снова, как Томас отдавался без остатка; а если еще и опустить голову к его чреслам…        — Надеюсь, ты не был настолько глуп, чтобы обрюхатить итальянку, — не унижаясь до вопросительной интонации, сказала она, когда он в изнеможении распластался по постели.       Ответом ей стала хитрая, по-мужски плотоядная улыбка:       — Увы, Энола не поклонница Аретино.       — И ты так легко об этом говоришь?       Страх, оживший с новой силой, придал ей возмущения.       Томас потянул ее за руку, заставив лечь рядом с собой.        — Не беспокойся, — губы, нежно поцеловавшие ее рот, были еще солоноватыми от слез. — Если бы что-то произошло, я бы уже знал.       Сначала она не поняла, о чем он. И только по прошествии нескольких секунд ее осенило: они с Энолой уже не делят постель.       — И давно? — спросила она шепотом, замирая от радости.        — Несколько месяцев, — уклончиво ответил он и возобновил поцелуй.       Люсиль, опьяненная счастьем и удовольствием, пылко ответила; ее кровь закипала в считанные мгновения от прикосновений к этому стройному напряженному телу — им никогда не пресытиться. И оно откликалось, охотно и быстро, каким бы уставшим ни было. Дыхание вскорости сливалось воедино и одновременно обрывалось; глоток воздуха, и всё продолжалось, принося забвение любым бедам. В такие минуты разум Люсиль становился прозрачным и легкокрылым, а душа — укрощенной, даже смиренной. Что-то менялось в ней, раскрывалось и росло; что-то, отчего она с трудом узнавала себя. И последним, что пронеслось ее в ее мозгу, утомленном любовью, через неопределенное время, было желание остаться такой навсегда.       Однако позже, проснувшись, как от толчка, рядом со спящим Томасом, поглаживая теплую кожу на его груди, вдыхая слабые отголоски цветочной воды вперемежку с запахом пота, исходящие от его тела и волос, она невольно подумала: достаточно ли того, что он сказал, для уверенности? Счастливая беззаботность стремительно покидала ее, опасения вновь оживали, но уже не такие мучительные, как раньше. Свершившиеся за эту ночь перемены рождали в ее уме стройные замыслы, спотыкавшиеся лишь об одну неясность.       Если Энола все-таки понесла, это кое-что усложнит.        А остальное просто.       — Ты должен запереть ее в спальне, — приказала она Томасу, придя днем к нему в мастерскую.       Он занимался ерундой: вырезал чье-то лицо на деревянном шарике, по форме напоминавшем голову — такие он мастерил с детства. Бумаги были разбросаны в беспорядке, книги по инженерии на немецком и французском покрыты пылью. Ее больно укололо увиденное, но время обсуждать другие дела придет позже.        — Отбери у нее мои ключи от дома. И рассчитай всех слуг, кроме Финли, естественно.        — Я не могу рассчитать миссис Грир, — не глядя на нее, возразил Томас. — Она нужна Джейми.       Мгновение Люсиль боролось с собой.       — Нет. Его уже можно кормить обычным молоком. Здесь никого не должно быть, ты понимаешь меня?       Взгляд, который бросил на нее Томас, пронзительный, испуганный и сумрачный, говорил, что он понимает. Они снова строили заговор. Но сейчас Томасу было труднее, чем обычно. Губы его сжались в одну тонкую линию, хмурые брови сошлись на переносице, углубляя вертикальные морщины, руки дрожали.       Он всё еще колебался.       Прошлой ночью он клялся ей в вечной любви, он владел ею три раза — и всё еще колебался!       Оскорбленная до глубины души этим новым унижением, еще более болезненным, чем его прежняя жестокость, она уже собралась обрушиться на него неистовым гневом, но он опередил ее и прошептал, не отрывая глаз от игрушки на столе:        — Люсиль, я не смогу!       Ее руки, сложенные на груди, тяжело опустились вдоль тела.        — Я думаю об этом всё утро. Но сколько бы я ни думал, я понимаю, что не смогу. Энола… — он вдруг издал хриплый звук, будто подавившись этим именем.       Помолчав, Люсиль отошла к чердачному окошку, по которому были размазаны пятна лепящего мокрого снега; голые ветви за ним мерно постукивали друг о друга под непрекращающимися порывами ветра.       — Она дорога тебе, я знаю, — стоя спиной к Томасу, блекло произнесла она.       Пальцы ее бессознательно погладили одну из механических кукол, стоявших на бюро возле окна, и только спустя несколько мгновений она вспомнила: ведь это та кукла, что он сделал для нее перед отъездом в Лондон!.. От нее остался лишь бюст, приветливо улыбавшийся ей темно-красными фарфоровыми губами.       Внезапно ей стало еще больнее.       — Почему ты разобрал эту куклу? — спросила она, стараясь не выдать своей боли.       — Механизм внутри нее проржавел.        — О!.. — только и смогла выдавить она.       Наступило молчание, от которого по ее спине побежали мурашки. Страсть прошедшей ночи словно съеживалась и коченела под действием этого отчужденного мучительного молчания, и никакие слова не шли с языка, бесполезные в своей немощи.       Однако она всё же прошептала, будто про себя, чуть позже:       — Механизм проржавел…       Томас встал и подошел к ней вплотную; его руки неуверенно обвились вокруг ее талии.       — Я знаю, что должен сделать это ради тебя, — он проговорил свои слова, касаясь губами ее уха, будто бы поверял ей тайну, которую желал скрыть ото всех. — Я многое сделал ради тебя, но это…       Легким движением — он не удерживал ее — она выскользнула из его рук и, глядя в сторону, сказала:       — Просто не мешай мне.       Томас обреченно наклонил голову.       — И рассчитай слуг, — бросила она ему через плечо, уже направляясь к выходу.       Что-то кончалось с ее уходом. Любовь ее брата к итальянке — да, но вместе с нею и нечто неизмеримо большее; словно какая-то безумная надежда таяла для каждого, теперь уже навсегда. Возможно, суть была в том, что никогда раньше они так не презирали себя и друг друга. С таким презрением, носимым в душе, как гнойная рана, жизнь медленно становится невыносимой. Люсиль иногда думала: кто страдает больше, она или Томас? Томас или она? Где те весы, которыми можно измерить их муку? Какой суд их рассудит? Какое может быть оправдание, когда произносишь, глядя в прошлое:        — Вряд ли можно счесть влюбленностью мои жалкие потуги не быть собой.        И ничего не сказать в ответ. Не говорить же: «Ты поступил как ничтожество, Томас. И неизвестно, с кем хуже — с ней или со мной. Подумай и скажи: с ней или со мной?..»        — Те месяцы, что я скрывался от вас обеих в мастерской, являются самым непростительным в моей жизни, — опущенные ресницы Томаса задрожали, но он не поднял на Люсиль взгляд. — Если бы ты знала, как тяготит меня мысль, что невозможно вернуться назад и что-то… нет, не изменить, а просто выбрать, ты, вероятно, почувствовала бы удовлетворение.       Он чуть усмехнулся и угрюмо качнул головой.       — И что бы ты выбрал? — спросила Люсиль.       С минуту он молчал, а затем глухо прошептал, по-прежнему не открывая глаз:       — Не знаю… не знаю…       Ноги у нее затекли от того, что она так долго сидела на полу, не меняя позы, и ей пришлось пошевелиться; потекшая по застывшим жилам кровь острыми иголками впилась в ее икры.       В сердце кололо еще сильнее.       — По ночам, во сне, я иногда до сих пор слышу крики Энолы, — снова заговорил Томас. — Те слова, что она кричала мне, когда умер Джейми: «Опомнись! Ты не принадлежишь этому дому! Не принадлежишь своей сестре! Я не смогла помочь тебе, но когда-нибудь, я верю, кто-то другой сможет! Не повтори своей ошибки, Томас!..»        — Она болтала вздор, — собравшись с силами, Люсиль встала; казалось, даже ее юбки зашуршали как-то гневно. — Хоть и прячась от меня на чердаке, ты защищал свою семью. Я — твоя семья. Мы не могли позволить погубить нас.        — Однако же Энола не сбежала, когда у нее появилась возможность.        — Ты о том, как она стащила у меня ключ от своей спальни? — пройдя к роялю, она села на банкетку возле него. — Стояла зима. Мели метели, по обыкновению. Энола бы замерзла до смерти, едва выйдя за порог без теплой одежды.        — Ты прекрасно знаешь, что не это ее остановило, — Томас наконец взглянул на нее, с трудом подавляя волнение. — Ей был нужен ключ, чтобы пробраться к Джейми. Она никуда бы не ушла без него.       Люсиль нервно поправила ноты на пюпитре и, даже не поморщившись, пальцами затушила огарки свечей; ее силуэт тотчас расплылся в сгустившейся темноте.        — Ты поступила очень жестоко, отобрав у нее мальчика. Она выхаживала его с первого дня и…        — Это был мой сын! — резкий крик отразился эхом от высоких стен. — Ты забыл, что это вы отобрали его у меня?       Томас вскочил с места, больше не сдерживаясь.       — Никто не отобрал бы его у тебя, если бы ты вела себя как мать, а не…       Он запнулся, не договорив, и Люсиль продолжила за него, язвительно и хладнокровно:        — Как злыдня?       После этого они оба замерли, словно не в силах поверить, что впервые произнесли слова, похороненные в их душах вместе с памятью о матери и об итальянке, разлагавшейся под их ногами в цистерне, полной красной глины.       Первым пришел в себя Томас.       Быстрыми шагами преодолев расстояние, отделявшее его от сестры, он подошел к роялю и, опершись об него, склонился над Люсиль; она услышала его тяжелое учащенное дыхание.       — Теперь уже всё равно, ее призрак уже здесь, в этой комнате, я чувствую это… Расскажи мне, о чем вы говорили перед тем, как она повесилась?       Люсиль смотрела прямо перед собой стеклянными глазами.       — Ты мне расскажешь?       Она едва заметно пожала плечами.        — Мы говорили о душах.       — О душах?!       — Чему ты так удивлен? Смерть — прекрасный повод задуматься о душе. С Джейми всё было ясно: он отправился в рай. По крайней мере, Энола в это верила…        — А ты не веришь?       Он наклонился к ней так близко, что его волосы коснулись ее щеки.       Она чуть отстранилась; в ее движении таилось нечто брезгливое. Однако тут же ее черты озарил проблеск мрачного внутреннего огня, исчезнувшего, впрочем, с такой быстротою, что Томас не мог поручиться, не померещился ли ему он.       Лицо рядом с ним вновь источало лишь бледность и холод.       — Свет, который временами вижу я, обманчив. Я ничего не знаю о нем, равно как и о пределах рая и ада.       Люсиль произнесла это очень просто, будто вела речь не о далеких метафизических материях, а о чем-то повседневном и оттого переставшим быть интересным.        — Я сказала тогда Эноле: чтобы попасть на небеса, нужно отрешиться от всех земных страстей. Иначе даже протекция господа бога не поможет, — по ее губам скользнула надменная печальная полуулыбка. — Тебе придется забыть о Джейми, сказала я. И о Томасе, — его имя, произнесенное сейчас ее устами, вдруг показалось ему непривычным, словно она назвала им какого-то постороннего для него человека. — Навсегда расстаться с теми, кого любишь. Ты к этому готова? Ты вправду хочешь покинуть этот дом?       Он смотрел на нее расширившимися от ужаса глазами.        — Ты…ты тоже ощущаешь, что Энола… с Джейми… еще здесь?       — Кто знает, — пальцы Люсиль легли на клавиши, не извлекая из них звуков, лишь ласково поглаживая и будто утешая. — Возможно, они все здесь… Что-то пошло не так с тех пор, как мы убили маму, — и снова она проговорила это просто, с легчайшим оттенком недоумения. — Мотыльки больше не забирают отсюда души…       Протяжный вой ветра за стенами и в дымоходе, сопутствовавший этому бесконечному разговору, на минуту заполнил собою всё, из приглушенного фона стал главной мелодией. Оба — и Томас, и Люсиль, — невольно замерев, слушали ее, будто бы речь на непонятном языке, обращенную к ним. Какие неведомые тайны скрывались в ее устрашающем звучании? Что за сила говорила с ними в эту ночь, одну из самых мрачных в их жизни? Не может же быть, что это просто ветер, принесшийся с Ирландского моря… Не может же быть, что им никогда не понять, как выбраться из замкнутого круга вечного ужаса, вновь сужающегося вокруг них, как петля вокруг шеи висельника. И ничего не сделать, только брести вперед без оглядки. Это и есть проклятие: знать, что путь безысходен.       Что искупление, после одной роковой минуты из прошлого, невозможно.        Тихо развернувшись, Томас пошел обратно к креслу усталой пошаркивающей походкой. Люсиль следила, как он садится в него, словно без сил, и, чуть помедлив, укутывает ноги в плед слабым нерешительным жестом, свидетельствующим о глубокой подавленности.       — Уже так поздно, — пробормотал он немного погодя, глядя в затухающее каминное пламя. — Наша беседа затянулась.        Какое-то колебание слышалось в его голосе.        — Нам давно пора было многое обсудить, — сдержанно сказала Люсиль.        — Пожалуй, — вздохнул он. — Но всё же…       Ее тревожили его недомолвки, вечно несущие угрозу ее замыслам. А сейчас, когда за всей чередой тяжелых страшных слов они так и не пришли ни к чему конкретному, это уклончивое молчание вызвало в ней прилив глухого раздражения.        Поэтому она лишь небрежно приподняла брови:       — Да?       — От наших разговоров никогда не было пользы. Меня не покидает странное ощущение, что я всё время говорю что-то не то… Что если бы я нашел правильные слова, хотя бы раз ответив тебе иначе, всё изменилось бы… Я знаю, это глупо, — он усмехнулся, так и продолжая смотреть на угли, догорающие в красноватой золе. — Но ничего не могу с собой поделать. Всю жизнь мы только говорим и говорим! Не в состоянии остановиться…        — Нам и не надо останавливаться!        Томас перевел удивленный взгляд на сестру.       — Мы и так долго топтались на месте. Если не раздобыть денег до Рождества, мы потеряем Аллердэйл Холл.        — У нас есть собственность в Италии…        — Это собственность Энолы. Ты не можешь вернуться в Милан без своей жены. Тогда всё откроется.       Страдальческая гримаса пробежала по его лицу.       — Нам нужно было похоронить ее по-человечески.       — Достаточно того, что мы до сих пор кормим ее собаку.       Томас молчал, едва владея собой.       Но Люсиль не собиралась больше обращать внимание на подобные мелочи.       — Энола — самоубийца, — она с суровой удовлетворенностью произнесла это слово и раздумчиво покачала головой. — Всё потому, что ей не хватало сил. Я сразу увидела в ней слабость, поэтому и выбрала ее…       — Не так уж просто тебе было с нею сладить, — сквозь зубы прошептал Томас, глядя себе под ноги.        — Зато с нею было просто в конце, — Люсиль тихо хмыкнула. — Я бы никогда так не облегчила задачу своим тюремщикам!       — Она избавила тебя от еще одного убийства!        — Она избавила тебя. Можно сказать, твоя католичка все-таки погубила ради тебя свою душу.       От ее слов Томас обмяк и сжался кресле.       — Впрочем, речь о другом. До Энолы ты уже потерял двух жен, не прожив с ними и медового месяца. Третья жена, наложившая на себя руки, привлекла бы всеобщее внимание. Сюда нагрянула бы полиция…       — Полиция — это еще не конец света!       Люсиль, не дрогнув, встретила этот неминуемый взрыв.       — Нам есть что скрывать. Риск был слишком велик.       Их взгляды, будто прикованные друг к другу, выражали разные чувства: Люсиль смотрела с вызовом, в глазах Томаса горело жгучее презрение.       — Я всё делаю за тебя, — ее стан качнулся в сторону брата, словно она призывала его к себе и сразу же отталкивала. — Но это не значит, что ты чем-то лучше.       По его щекам разлилась особенная, не похожая на прежнюю, бледность, придавшая его коже мертвенный синеватый оттенок, мгновенно напомнивший Люсиль о Джейми. Затем он отвел взгляд.       Охваченная сильнейшим победным волнением, она ринулась в решающую атаку.       — Конечно, твое положение женатого мужчины имеет и недостатки. Нам придется уехать куда-то очень далеко, чтобы найти тебе новую невесту.       Томас молчал, не глядя на нее, но это было уже не важно.        Он пообещал ей! Четверть часа назад он пообещал ей!       — Куда бы ты предпочел отправиться на этот раз, дорогой?       Его руки, лежавшие на подлокотниках кресла злыдни, сжались, и через несколько секунд он ответил, широко раздувая ноздри под действием глубокого вдоха:       — В Америку.       Она ощутила его слова как удар; несомненно, на это он и рассчитывал.       — Мы поедем в Америку, — с нескрываемым злорадным удовольствием повторил он и встал. — В Баффало. Оттуда ведь родом та очаровательная остолопка, с которой мы познакомились прошлой осенью в Лондоне?        — Юнис МакМайкл?       У нее всегда была прекрасная память на имена, и это имя всплыло само собою, без усилия; даже без удивления.       Она еще при первой встрече с дамами семейства МакМайкл — амбициозной молодящейся матерью и двумя дочерьми, безмозглыми, как над подбор, — подумала, что из обеих девушек получились бы прекрасные кандидатки. Подумала просто так. Она не верила, что Томас согласится.       Однако теперь ясно, что он тоже так подумал.       — Да, — подтвердил он ее мысли.       И встал.       — Надеюсь, тебе хватит следующего дня для сборов.       Холодной улыбкой она затенила свое внезапное смятение.       — Разумеется.       — Отлично.       Отвесив легкий поклон, от которого повеяло злостью и церемонностью, Томас зашагал прочь; его твердая ритмичная поступь спустя минуту затихла наверху.       Люсиль еще какое-то время не двигалась.       Мысли ее разбегались, душу переполняли едва ли понятные ей самой чувства. Неожиданно она добилась очень многого — даже большего, о чем позволяла себе мечтать. Перед нею вновь открылось будущее, казалось, уже недоступное, а с ним — повод надеяться. Но надежды, вспыхивающие сейчас перед ее внутренним взором, были ее так боязливы, так смутны!.. и странное дурное предчувствие сжимало ей сердце.       Америка!..       Всю жизнь она относилась к далекой земле за океаном со стойким предубеждением, основанном не только на снобизме, но и на опасении, природу которого она не могла объяснить. Быть может, причиной тому была обычная ревность к американке, на которой когда-то чуть не женился Томас, но ее инстинкты говорили ей, что всё туманнее разумных оснований. Тогда в Уайтхейвене, за ужином, она впервые по-настоящему испугалась. Лишь на минуту! Однако именно в ту минуту возможность потерять Томаса предстала для нее не какой-то вымышленной катастрофой, в которую не веришь, сколько ее ни воображай, а чем-то действительным и близким. Словно дыхание рока повеяло на нее; словно кара действительно существует, и расплата — вот, на расстоянии вытянутой руки, воплощенная в светловолосой девушке напротив.       Она никогда не позволяла Томасу жениться на блондинках.       Но теперь условия ставит он.        И Америка!.. эта проклятая Америка!..       Борясь с нахлынувшей тревогой, Люсиль поднялась и нервно прошлась по гостиной — сначала без определенной цели, пока не споткнулась обо что-то, невидимое в почти полной темноте. Опустившись на колени, она нащупала кожаный переплет книги, в гневе отброшенной Томасом. Внезапно возникшее любопытство заставило ее взять небольшой томик в руки и ползком переместиться с ним как можно ближе к камину, где тлеющие угольки лениво подмигивали красным. В этом тусклом отсвете разобрать мелкие буквы было непросто. Люсиль задумчиво листала страницы, тонкие, замасленные по краям — их часто переворачивали. Где-то на полях стояли восклицательные знаки; что-то было подчеркнуто чернилами; одна из строф даже обведена. Склонившись над книгой, одновременно еще больше разворачивая ее к очагу, она прищурилась, чтобы прочитать выделенные рукой Томаса строки: Есть зловещие виденья, От которых нет спасенья: Тайной силою пленен, В круг волшебный заключен, Ты нигде их не забудешь, Никогда один не будешь — Ты замрешь навеки в них, В темных силах чар моих.       Какая-то неведомая струна затрепетала в ней от этих слов. Ей никогда не посвящали ничего подобного, а между тем она понимала, что Томас думал о ней каждый раз, когда перечитывал их, и что, таким образом, стихи — о ней.       Она улыбнулась, польщенная и отчего-то испуганная. Раньше она нечасто задумывалась, кем входит в пылкое воображение брата. Ее представление о себе было иным, далеким от фигуры злой феи, наводящей морок на мужчин. Она казалась себе слишком приземленной, слишком суровой от этой приземленности и груза постоянных забот, несомого ею в одиночку. Когда-то ее мечтой было соблазнить Томаса, но каким чуждым ее натуре ей всегда ощущался соблазн! Ее стихия — борьба. И тяжкий труд. Даже свою власть над мыслями брата она использовала практично. Захватывающий флер преступления и вины был для нее скорее музыкальным инструментом, с помощью которого она извлекала из Томаса нужные звуки, чем эфемерной субстанцией, превращавшей ее в волшебный предмет его грез.       А он все эти годы замирал в ее темных чарах!..       Темных ли?       Она встала с колен и около минуты простояла как в забытьи; потом, сделав несколько шагов, тихо опустилась в материнское кресло, зачем-то поправила плед, лежавший у ее ног, расправила складки на платье. Волны прошлого накатывали на нее одна за другой. Белоснежное лицо младенца, лежащего в колыбели, и голос отца за спиной: «Вот твой брат Томас. Теперь ты должна любить его»… Губы мальчика, смыкающиеся вокруг ее соска… и первый поцелуй на чердаке, такой неумелый, но такой страстный!.. Прогулки в Кенсингтонском саду, ресторан в Сохо и темная лестница в найтсбриджской квартире. Даже рождественские муки в Уайтхейвене сейчас вспоминались ею с греющей душу теплотою; и забытые лица — родителей, уже умершей тетушки, кузенов, старшего, теперь заседавшего в палате общин, и Джона, так и осевшего в Италии, Кэрри с ее суррейским мужем и пятью детьми, несчастной Кэтти — вставали перед ее глазами, вызывая щемящую тоску и вместе с тем неясное умиление. Она любила свое прошлое. Она гордилась им. В нем скрывался источник ее силы; ее воли поступать по-своему, не страшась ничего. Всю жизнь шаг за шагом она отдалялась от легких путей и правильных истин, полагаясь лишь на себя, свои чувства и веру в то, что все испытания ведут ее какой-то заветной цели. Обремененная грузом сомнений, разочарований, мук, запятнанная кровью и клеймом безумия, она упорно пробиралась вперед, и только Томас был ее путеводной звездой, отблеском невидимого огня, светящегося где-то вдалеке; и когда-нибудь она отыщет этот огонь, сольется с ним в единое целое и обретет вечное счастье, вероятно, недоступное здесь, в земной юдоли. Но это не беда. У душ есть выбор. Ее душе не нужен ни ад, ни рай. Ей нужен лишь огонь, пробуждающий в ней страсть, и радость, и трепет, и непреодолимое желание — то, ради чего она живет, во имя чего борется, жертвуя всем, что попадается под руку. Даже Томасом.       Но он простит ее. Не сразу. Ей придется подождать, когда придет время; когда он наконец поймет, что его жизнь — ее жизнь; что их души пленены одной тайной силой.       Навеки… навеки…       Сжимая в руках книгу так крепко, что опаловый перстень врезался ей в кожу, Люсиль улыбалась спокойной и нежной улыбкой. И с этой улыбкой прошептала в темноту:        — Любовь моя! Я знаю, что ты никогда меня не оставишь.