Moral insanity

      После этого она не видела его три месяца.       Он не заходил к ней. Она не покидала своей спальни. Все силы разом оставили ее. Жизнь протекала где-то рядом; по утрам до чердака доносились голоса — Энолы, Томаса, какой-то незнакомой женщины; слышался собачий лай и детский плач. Значит, ребенок пока был жив, и Томас всё-таки нашел ему кормилицу. Люсиль это не трогало. Чувства в ней притупились почти до исчезновения. Странная легкость наполняла ее тело, истончавшееся на глазах. Энола приносила ей еду, но каждый раз она оставалась нетронутой.        — Так нельзя, Люсиль! — уговаривала ее итальянка на своем необычно певучем английском. — Если ты не будешь есть, ты скоро умрешь. Люсиль смотрела на нее и слабо улыбалась.        — Я позову к тебе Томаса.        — Нет.       Хотела ли она его видеть? Ей казалось — не больше, чем он ее. Что-то надломилось внутри, наверное, бесповоротно. Но это было непостижимым облегчением. Ничего не чувствовать, ни на что не надеяться; не думать, не страдать. Только угаснуть, исчезнуть… Если увидеть Томаса, этот долгожданный мертвый покой может потеряться.       Ее пугала такая возможность. И она говорила и говорила:        — Нет.       Однажды итальянка будто бы поняла ее.       — Если ты не поешь хоть немного, я позову его!       Люсиль ощутила легкую тень удивления.        — Хорошо, — подумав, ответила она Эноле. — Дай мне тарелку с кашей.        Но руки, худые, с просвечивающими голубыми жилами, не держали даже ложки.       Энола садилась на постель и кормила ее — так же, как она когда-то кормила маму. Один глоток, другой… С остывшей овсянкой в горло вливалась жизнь, и Люсиль начинало тошнить от отвращения.       — Всё, хватит! — она отталкивала руку Энолы. — Разве у тебя нет других забот?       — Миссис Грир присмотрит за Джейми, пока я не спущусь.       — Кто такая миссис Грир? — спрашивала Люсиль, но в сердце предательски заползала радость: Джейми!       Джейми!       Томас послушался ее!        — Миссис Грир — кормилица. Томас привез ее с фермы за озером…       — Неважно.       Она не желала знать. Каждое слово несло угрозу ее покою, дышало отголоском страстей, благодетельно покинувших ее.        — Я хочу спать, — говорила она, и Энола послушно собирала поднос с едой, укрывала ее до подбородка одеялом.        — Вечером я приду помыть тебя. И принесу супа. Миссис Грир варит чудесный суп с чабрецом…       Да, там, внизу, кипела жизнь, в которой ей не было места.        — Ты сейчас с Томасом? — как-то спросила она Энолу.       Ее больше не терзала ревность. Ей было просто любопытно, совсем чуть-чуть. Она самой себе казалась призраком, а призраки ведь не могут ревновать. Призракам приличествует отрешенность от земного. Призраки не должны страдать, как живые, иначе какой смысл в смерти…        — Я не понимаю… — Энола смутилась, краснея, как маков цвет.        — Ты спишь с ним?        — Люсиль, ti prego!       Всё же итальянка была забавна.       Люсиль давилась коротким резким смехом.        — Не строй из себя монашку! Лучше скажи мне, когда вы сошлись впервые?       Энола молчала, опустив глаза, и Люсиль непонятно зачем продолжала допытываться:        — В Милане? Или уже здесь? Или, возможно, где-то по дороге в Англию?       Добиться ответа было невозможно. И нужно ли?       — Неважно, — бормотала она, обрывая саму себя, — всё неважно… всё бессмысленно…       Тогда она замыкалась в себе, часами глядя в одну точку, или отворачивалась от Энолы, с головой укрывшись одеялом. Ничто было не способно вывести ее из этого мертвенного оцепенения. Энола пыталась рассказывать ей о Джейми: с прошлой недели он стал здоровее спать и улыбаться, когда к нему подходил Томас, и миссис Грир надеется, что скоро он сможет сам держать головку…       — Неужели тебе всё равно? — время от времени пораженно и как-то робко спрашивала она, очевидно, уже не рассчитывая получить ответ.       Темнело всё позже; за окном в полдень стучала капель.        — Этот ужасный красный снег на пустошах почти растаял, — в голосе Энолы звучало радостное воодушевление.        — Ты не хочешь теперь уехать отсюда?       — Что?       Итальянка замерла от неожиданности, глядя на Люсиль.        — Теперь ты можешь уехать отсюда, — после долгого молчания она произносила слова сипло, будто бы толчками выталкивая их из себя. — Ты и Томас.       — Томас не уедет со мной, — не сразу призналась Энола.       — Почему?       — Из-за тебя.        — Он так тебе сказал?        — Нет. Я просто это знаю.       Люсиль смотрела на нее так странно: ее прозрачное белое лицо не имело никакого выражения.       — Ты можешь уехать одна.       — Si, — коротко согласилась Энола.        Ей явно не нравился этот разговор.       — Ты можешь пойти в полицию. Тебе известно, что Томас несколько месяцев травил тебя чаем? -       Он сказал мне об этом… уже после, — раздался вздох, какой исходит, когда превозмогают боль. — Но я и сама догадалась. Мне… мне было так плохо!..       — Ты умирала. Только очень медленно. Так же, как другие жены Томаса — те, что были до тебя.       Энола молчала, покусывая губы словно в нерешительности. А затем прошептала, очень тихо — Люсиль едва расслышала ее:       — Расскажи мне о них.       Веселый птичий щебет и перезвон капели в спальне, залитой полуденным весенним светом… Время ли было оживлять призраков? Не достаточно ли здесь одного?        Но Энола не хотела сдаваться; теперь она заговорила о том, что мучительно занимало ее мысли долгое время.       — Помнишь, ты обещала, что расскажешь мне о Томасе. О том… чего я не знаю.       В глазах Люсиль мелькнуло что-то: отблеск неясного чувства, подавляемого волей.        — Ты действительно этого хочешь?       Ответом ей послужил быстрый кивок.        — В несессере, вон там, — слабым взмахом руки Люсиль указала на свой письменный стол, — я храню напоминание о тех, кто умер из-за моего брата… Моего прекрасного брата… — тихая улыбка вдруг коснулась ее лица. — Открой нижний ящик, если решишься посмотреть. Ключ в вазе, рядом… да, здесь.       Энола уже открывала деревянную шкатулку дрожащими руками. Через несколько секунд она вопросительно взглянула на Люсиль:        — Capelli? Волосы?        — А чего ты ждала? Вырезанных из груди сердец?       — Нет… — итальянка осторожно, кончиками пальцев, коснулась скрученной в кольцо седой пряди. — Но волосы… Чьи они?        — Те, что ты трогаешь, — мамины.       — Почему они здесь?        — Томас тебе не говорил? Я убила ее.       — O Dio! — Энола отдернула руку, точно от огня. — Как?.. Почему?       — Томас этого хотел.       — Не может быть! Я не верю!       — Он чуть не убил тебя, а ты не веришь, что он мог пожелать чьей-то смерти? — в ровном голосе Люсиль скорее угадывалась, чем звучала насмешка.        — Не матери! No!        — Наша мать не любила никого в этом доме. И ее никто не любил. А Томас так и ненавидел. Однажды он чуть не умер из-за нее.       — Об этом я знаю.       — Так расспроси его об остальном. Интересно, скажет ли он тебе правду…       — Какую… правду?       Энола с трудом дышала; казалось, ей было трудно и говорить.        — Правду о том, как он сосал мою грудь, когда я была еще совсем девочкой. Сначала он искал в ней молока… Мое молоко сошло теперь без всякой пользы. А тогда — его не было! — взгляд Люсиль устремился вдаль и помутнел. — Томас оставался голодным. Жизнь несправедлива! Мое молоко должно было достаться ему!        — Люсиль, ты бредишь…        Итальянка прошептала это с таким неожиданным состраданием, что пробудила навеки угасшее чувство гнева:       — Что ты понимаешь! — этот гнев затопил Люсиль в одно мгновение, бурно, как лавина. — Ты, глупая бабочка! Ты ничего не знаешь о настоящей жизни! О настоящей страсти!.. Томас пресытится тобой очень скоро. Ему нужна только моя грудь! Не твоя!       Щеки Энолы вспыхнули.        — Убирайся! И не смей больше приходить ко мне!       Но она пришла, тем же вечером. Ее глодало любопытство — того особого свойства, от которого нет спасения; оно разъедает душу предчувствием непоправимого и самоубийственным стремлением к этому непоправимому, к краху. Так бабочка летит на огонь.        — Я хочу знать всё об этих женщинах! — заявила Энола, и в глазах ее горела безрассудная решимость.       Люсиль была отчасти захвачена врасплох, отчасти смятенна после дневных откровений. Покой — или то, что она им называла, — в одночасье покинул ее, и сейчас она будто проснулась; ворочалась на подушках, опять призывая сон, но понимала, что бесполезно: и без того хрупкое забытье больше не вернется. Это вина итальянки, но и ее собственная. Silentium est aurum.* С этой минуты никаких разговоров. Однако странная сила и ее толкала вперед — навстречу той, кого она ненавидела уже не меньше матери, быть может, даже больше; чистой светлой ненавистью, мгновениями похожей на привязанность. Их узы крепли помимо воли; они тянулись друг к другу, словно зачарованные угрозой, исходящей от каждой из них.        Они желали говорить — и говорить о Томасе. Он — начало и конец всему.       — Что же мне рассказать?        Энола задумалась, но лишь на несколько мгновений.        — Зачем ты отрезала у них волосы?       Следующий вопрос она задала совсем тихо, едва осмеливаясь произнести его:        — Томас просил тебя?        — Что? О нет! — Люсиль удивленно повела головой. — Он даже не знает об этом. Однажды я хотела ему сказать, но он не стал слушать…        — Когда это было?        — Давно. После смерти Маргарет. В этом июне будет уже десять лет…        — Ты отрезала ее прядь, когда она умерла? Это… как… трофей?        — Да, это трофей, — в улыбке Люсиль проскользнула тень самодовольства, но еще вернее было назвать ее презрительной. — Впрочем, я его не завоевывала. Маргарет сама отдала мне прядь волос за несколько часов до смерти. Она просила отдать ее Томасу — на память. Она так надеялась дождаться его возвращения из Лондона! Еще раз увидеть его!.. Я не отходила от ее постели все последние дни. Даже послала за доктором. Собственно, я ничем не рисковала: в нашем захолустье приличного врача днем с огнем не сыскать. Тот, что приехал, решил, что у новой леди Шарп пневмония.       Энола медленно опустилась в кресло, стоящее рядом с постелью золовки; она выглядела такой слабой, словно ноги отказались ее держать.        — И ты не испытывала никакой жалости к ней?        — Mia cara, из нас с Томасом вся чувствительность досталась младшему.       В молчании, наступившем вослед, Люсиль внимательно разглядывала итальянку. Испугана, обескуражена — это предсказуемо. Кровь подобных дурочек несет слишком мало соли; она напоминает приторный сироп. Им жалко всех без разбору: раненых птичек, беспомощных пёсиков, убийц, их жертв… Не просто жалко — они всех хотят спасти. Энола, по-видимому, сейчас нашла себе дело по душе; она здесь, наконец, обживается. Одета уже слегка небрежно, по-домашнему — в хлопковую блузу, скромно отделанную кружевом, и юбку, местами в пятнах чего-то белого; волосы заколоты наспех, на ладони — след от ожога. Помогала жене фермера на кухне, перестав брезговать работой слуг?.. Хлопочет, опекает. Хозяйничает — все ключи теперь у нее. Нет, никуда она не уедет, пока жив Джейми, пока Томас приходит к ней по ночам за лаской и утешением.       Больше всех она жаждет спасти Томаса.       Дурочка.       — Маргарет так ни о чем и не догадалась. Ее простуда была настолько кстати, что ей и мысли не пришло подозревать меня… в дурных намерениях. А ведь она всё знала обо мне, ужасно меня боялась!.. Любезничала, заискивала… и каждый раз с горячей благодарностью пила мой чай! — Люсиль равнодушно пожала плечами. — Но о притворстве мужа, полагаю, ей было известно. Обманываться перед лицом смерти труднее, чем перед алтарем. Под конец она, конечно, понимала, что Томас о ней забудет. Поэтому оставила ему прядь — чтобы хоть так вспомнил… просто бросив взгляд…       — Он никогда не говорил о ней со мной…       Ответом Эноле стало язвительное фырканье.       — Томас выбрасывает из головы всё, что доставляет ему неудобство. Тогда он выбросил Маргарет. Сейчас меня. — Взгляд Люсиль стал колючим от проникшего в него холода. — Позже выбросит тебя. На чувства моего брата нельзя полагаться.       Энола упрямо поджала губы.       — Но ты положилась.       — И потеряла всё. Тридцать тысяч фунтов! — Люсиль нервно перевела дух. — Они достались нам так легко! Мы совершили идеальное убийство! Я думала, нам больше ничто не помешает. Но тут началось: машина, машина… Я говорила ему: «Кому нужны эти старые шахты?» Но он только твердил, что не может жить здесь без дела. Если бы он был пригоден хоть к какому-нибудь делу!.. Сначала из Лондона был выписан садовник — разбить за домом лужайки в стиле Ванбру. Ты видела, что от них осталось: только дорожки, уже заросшие сорняками. Чертежи тоже не получались. «Мне не хватает знаний», — так говорил он мне. «Давай поедем в Америку! Мне нужно закончить технологический институт». Это было невыносимо! Плыть через океан ради того, чтобы несколько лет провести с этими ужасными вульгарными аборигенами!.. Я сказала: «Ни за что!» Тогда — Германия, Франция. Куда угодно, лишь бы отсюда!.. Почему нельзя было просто переписываться с профессорами?.. В конце концов он так и поступил. Потом началась стройка, одна, другая… Деньги таяли. Я больше не заговаривала о реставрации дома. Томас и в этом деле не жалел гиней лишь на свои игрушки: электричество… зачем оно здесь?.. большая часть проводов сгнила через пару лет от сырости; лифт по его плану — сколько было радости, когда он заработал!.. Я же хотела спасти то, что осталось. Но даже купить акций так, чтобы они не прогорели, для Томаса стало задачей невозможной. Шесть лет усилий — и всё впустую!.. Впустую!..       Она бессильно сжала кулаки на одеяле.       — И тогда вы нашли другую… жертву? — прошептала Энола после недолгого тяжелого молчания.       Люсиль взглянула на нее, чуть усмехнувшись.       — Мы не искали ее. Томас искал инвесторов, на этот раз в Шотландии — я отказалась ехать в Лондон. Эдинбург, правда, был еще хуже… Томас всё время пропадал в университете и публичной библиотеке, ходил на какие-то встречи. Я сидела одна в номере отеля. Начиналась осень — тоскливое время в наших северных краях… Поначалу я не предполагала никуда выезжать, но пришлось передумать. И вот на одном из раутов у какого-то нувориша нам вслед раздалось негромкое: «Сэр Томас!» Я помню это, будто всё было вчера… Томас обернулся, и я тоже. В нескольких футах от нас сидела девушка в инвалидном кресле. Приятная, пожалуй. Очень стеснявшаяся. Она залепетала что-то об общих родственниках в Англии, и тут я вспомнила: это же дочь того судостроителя из Инвернесса, что гостил с семьей у Джорджа!.. — Люсиль задумчиво теребила пуговицу на манжете своей ночной рубашки. — Я вспомнила, потому что эта девушка, Памела, всегда сидела в углу гостиной, напротив меня. Нас обеих не замечали. И Томас, конечно же, думать забыл об этой своей родственнице… Богатой родственнице. Ее отец, как выяснилось, умер год назад. Всё состояние досталось ей. Она продала верфи и переехала в Эдинбург. Наверное, ей хотелось замуж. Тебе, Энола, хотелось замуж, когда умерла твоя мать?        — Я мечтала о любви…       — О любви! — из груди Люсиль вырвался полувздох-полусмешкок. — Вы обе наелись досыта романами о титулованных таинственных незнакомцах, владеющих старинным поместьем где-нибудь в глуши… Ты читала «Джейн Эйр»?       — Да, — отчего-то смутилась итальянка.        — И, разумеется, ты плакала в тот момент, когда мистер Рочестер говорит, что от его сердца к сердцу мисс Эйр тянется крепкая нить. Но море, время, расстояние рано или поздно оборвут ее. И тогда сердце мистера Рочестера изойдет кровью… А твое — его забудет…       В небесно-голубых глазах Энолы проступили слезы. Они же мешали ей ответить, сжимая горло.        — «Никогда!» — пылко возражала ты, сначала мистеру Рочестеру, потом — Томасу. — «Я никогда вас не забуду!»       — Откуда ты знаешь? — наконец прошептала дурочка.        — Когда-то и мне читали «Джейн Эйр».       Меланхоличная отрешенность интонации не вязалась со странным блеском, замерцавшим в глазах Люсиль.       — Здесь, в Аллердэйл Холле, бесснежной зимой, под гул ветра и жар камина. С такой страстной увлеченностью, с верой в каждое слово… Но я грустила и злилась, слушая голос Томаса. Я видела только комедию, которую он разыгрывал передо мною, и, что еще хуже, в своем воображении. Как никогда раньше мне было ясно, что мой прекрасный брат не тот, на кого можно положиться; что всю свою жизнь он так и будет гоняться за химерами, порожденными его фантазией. Романы, cara, хороши лишь на бумаге… И их герои — там же…       Энола беззвучно плакала, не сводя глаз с Люсиль: серебристо-белый свет растущей луны выхватывал из мрака неправильный профиль, разрезал лицо на две половины — темную и ясную, бледную, превращал в карнавальную маску. Что-то пугающее было в этой игре теней, подстать комнате вне времени, в которой они находились, подстать постоянному ощущению незримого присутствия сил, неподдающихся определению. Будто дух девушки из Инвернесса (и Маргарет, и бог знает кого еще) витал прямо в этих стенах, вспоминая о любви и о жизни, негодуя, скорбя, но всё еще стремясь к чему-то. Если бы понять — к чему! К освобождению из плена кошмаров или к своей мечте, вопреки всей боли и отчаянию?..        — Но ведь ты всё равно осталась здесь, — вытерев слезы платком, сказала Энола. — С ним…       Мерцание в глазах Люсиль погасло.       — Томас не хотел жениться на этой богатой наследнице. Ужасно не хотел; много больше, чем в прошлый раз. Одно дело выбросить из головы вдову Макдермотт: прошли годы с тех пор, и, в конце концов, мало ли кто в чем грешен. Но совершить такое заново… — губы ее искривились в бледном подобии улыбки. — Нет, конечно, это совершенно всё меняло. Второй брак подобного сорта уже почти бизнес.       Люсиль теперь улыбалась настоящей язвительной улыбкой, но очень недолго: не прошло и нескольких мгновений, как ее лицо опять стало мрачным и отчужденным.       — Ему мечталось совсем о другом предприятии. Но реальность была сурова с ним. Его машина никого не заинтересовала — во всяком случае, настолько, чтобы дать на нее денег. Впереди ждала бедность. Он не мог смириться с нею. Не так просто начать жить с чистого листа в тридцать лет; не так просто отказаться от выдумок, в которых ты — успешный инженер, а не банкрот. И Памела каждый раз смотрела на него такими глазами… Не просто влюбленными, нет… Ее взгляд был неутоленным. Томас садился рядом с нею на музыкальных вечерах, и она расцветала, хоть и смущалась, точно воспитанница монастырской школы. Краснела, прятала от него глаза, но когда он отвлекался на исполнителя и забывал о ней, она выдавала себя… В те моменты для нее существовал только он… Это было заметно всем вокруг: с первой встречи — и не в Эдинбурге, а тому уж шесть лет в Лондоне! — для нее существовал только он…        — Quanto teribile…        — Что? — словно очнувшись, Люсиль зло посмотрела на итальянку. — Никакого teribile! Она сама виновата! Подумать только — она и Томас! Что у нее было, кроме денег? Изувеченные ноги да падучая.       На щеках Энолы загорелись алые пятна, глаза, еще не просохшие от слез, гневно вспыхнули.        Люсиль не без интереса наблюдала за ней: вспылит или нет? Праведное возмущение жестокостью — на одной чаше весов, на другой — попирающее все устои любопытство.       Внутренняя борьба длилась с десяток секунд.        — Что случилось с ее ногами?       Вопрос прозвучал подчеркнуто сухо, но это не имело значения. Наискучнейшим образом победило любопытство. С принципами так всегда: если задеть за живое, от них медленно убывает по кусочку.       — Какая-то болезнь в детстве.       Люсиль уже безучастно устремила взгляд поверх головы Энолы, к темным пятнам картин на стенах: ничего, кроме смутных очертаний, было не различить. Свечи совсем оплыли. Только через полуоткрытую дверцу печи ярко вспыхивали угольки; только лунный свет спускался вниз, неровными полосами растекаясь по кровати… Всё же ей нравилась эта удивительно интимная полутьма. Ей нравилось разговаривать с итальянкой — что за странность, право слово!.. Она подумала, что, возможно, ей просто нравится говорить. Она так долго молчала! Почти не жила. А теперь с воспоминаниями и в ней воскресало что-то; появлялось щемящее грустное чувство в груди, и в этой грусти таилось непонятное удовольствие.       Очевидно, она просто состарилась. За несколько месяцев — на много лет. Лежит здесь, как старуха, и перебирает прошлое.       Возвращает к жизни робкую овечку Памелу.       — Бедняжке очень не повезло: ее личико было даже хорошеньким, однако недуги губили всю ее женскую прелесть. Ноги, кривые и тонкие, как прутики, не держали тела. Памела передвигалась только с помощью подпорок, но чаще — в инвалидном кресле. От эпилепсии, впрочем, она страдала не так уж тяжко; приступы случались, только если что-то нарушало ее спокойствие…       — Как ты заставила Томаса жениться на ней?        Энола перебила ее холодно, чуть ли не с презрением; Энола ожесточилась, полная жалости к еще одной дурочке. Но грустная приятная истома не покинула Люсиль; тон итальянки вызвал у нее лишь слабую улыбку.        — Вовсе не угрозами — не воображай ничего подобного. Однажды, когда Томас уже отчаялся в своих надеждах и думал об отъезде, я просто спросила, не замечал ли он, как на него смотрит Памела Аптон. Он ответил, что не обращал на это внимания. Он лгал, разумеется: ни один восхищенный взгляд в его сторону не оставался незамеченным. Так было, сколько я его помню. Томас всегда нуждался в любви, всегда стремился заполучить ее — больше, больше… Даже жалкая Памела годилась для этого. Он флиртовал с нею временами, быть может, неосознанно. Случайно брошенный испытующий взгляд, шутливый комплимент, ласковая улыбка — и вот уже Памела на седьмом небе; вот уже надеется, сама не зная на что. «Ты можешь получить ее деньги, как когда-то вдовьи», — сказала я Томасу. — «Это очень просто». Он страшно разозлился. Накричал на меня. Тогда я поняла, что он тоже думал об этом. Такие мысли, cara, словно яд. Стоит им попасть в твой разум, они отравят его навеки. Одно преступление влечет за собой другое. Если вдуматься, это только вопрос времени. Прошло несколько дней, прежде чем Томас сдался. Мы лежали в постели, ночью, после любовных утех… Да не бледней ты так! — Люсиль снова улыбнулась, глядя на искаженное отвращением лицо Энолы. — В сношении брата и сестры не больше постыдного, чем в любом другом. Те же объятья, те же стоны… И вот когда Томас затих, в его молчании я ощутила что-то странное, напряженное. Холодное — как будто он был далеко от меня. И я вдруг поняла, о чем он думает. Вряд ли возможно передать, какое отчаяние охватило меня в тот момент. Я бы и хотела остановить его… Больше всего на свете я бы этого хотела! Но что было сказать ему взамен? Какое будущее предложить? Кем стал бы он в этом беспощадном мире без Аллердэйл Холла и без денег? И без своей машины…       От ностальгического шарма, минутой ранее наполнявшего душу Люсиль, не осталось и следа, и она замолчала, надолго, глядя прямо перед собой немигающими пустыми глазами. Когда Энола пошевелилась в кресле, напоминая о своем присутствии, внимание на нее обратилось не сразу и с таким усилием, не заметить которое было невозможно.       — Кажется, ты устала, — врожденная тяга к попечительству заставила итальянку смягчиться. — Тебе надо поспать, а я приду завтра.        — Неужели ты думаешь, что завтра я стану отвечать на твои вопросы?       Энола на мгновение стушевалась, и Люсиль с угрюмой и одновременно саркастичной суровостью подвела черту:        — Нет, мы покончим с этим сегодня. Ведь ты желаешь знать, о чем спросил меня Томас той ночью в Эдинбурге? Или попробуешь угадать?        — Он спросил тебя, что ему делать? — пряча взгляд, после короткого молчания прошептала Энола.        — Видишь, как это просто, — Люсиль сморщила нос в мимолетной презрительной гримасе. — Если стоишь перед неизбежностью, всё очень упрощается… Однако Томас еще колебался. «Но что я ей скажу?» — вот следующее, что спросил он у меня. Мы лежали в постели, он держал меня в объятиях — и спрашивал о таком! Конечно, я понимала, что в ту минуту была для него не столь любовницей, сколь…        Люсиль запнулась, не докончив фразы.       Это сделала Энола:       — Матерью?       Впервые они посмотрели друг на друга, забыв о вражде, о соперничестве, объединенные чем-то большим, чем они сами; каким-то глубоким горьким пониманием, от которого становилось трудно ненавидеть, которое нельзя было исчерпать жалостью.       Потом Люсиль отвела глаза.        — Но всё равно его слова резали ножом по сердцу, — тихо продолжила она. — И я ответила: «Что ж!.. Можешь процитировать ей «Джейн Эйр».       В наступившем тяжелом молчании угли в печи потрескивали по-особенному безмятежно.       — Перейми слова мистера Рочестера снова, сказала я ему; тебе же нравится жить чужими жизнями и говорить чужими словами…        — Ты часто бываешь очень жестока с Томасом…        — По-твоему, он этого не заслуживает?       Энола растерянно вздохнула:        — Я не знаю… — ее пальцы в волнении сжались, глаза вновь увлажнились. — Нет. Думаю, что нет. Никто не заслуживает беспощадной жестокости.       — Хм… Твои воззрения схожи со мнением моего брата, — в интонации Люсиль прорезался нескрываемый оттенок цинизма. — Ему тоже с трудом дается беспощадность. В тот вечер, когда он намеревался объясниться с Памелой, я ждала его в отеле. До этого мы были на очередном частном концерте: какая-то полячка играла вальсы Шопена. Томас в конце пожелал сопроводить Памелу домой… ах, до чего она зарделась, когда он предложил ей это! Полагаю, чутье подсказало ей, что сейчас должно произойти нечто очень важное. И она перепугалась, но и трепетала вся, как струна… Короче говоря, я видела, что сложностей возникнуть не должно. Но Томас задерживался. Пробило полночь, когда он вернулся от Памелы, — молчаливый, потерянный. Его мысли бродили где-то далеко, и говорить со мной он не желал. Только сказал зачем-то, что я играю шопеновские вальсы лучше той полячки. Какое мне было до этого дело в тот момент!.. Я спросила его прямо, обручился ли он. И знаешь, что он мне ответил, выдавливая из себя каждое слово? «Я мог этого не делать. Я должен был этого не делать! Памела, оставшись со мной наедине, сама предложила мне денег. Она понимала, что я ищу только их…» «Ну и что?», — спросила я. — «Ты согласился?» Он только покачал головой. Всё упало у меня внутри. «Почему?» — воскликнула я. — «Ведь ты же искал инвестора! И вот он нашелся!» «Я не смог ранить ее», — проговорил он еле слышно. — « Она так на меня смотрела… что я не смог. И я сказал ей то, что ты мне… посоветовала». Посоветовала!.. Если бы ты слышала, с какой злостью он произнес это слово!.. Он малодушно обрек на смерть несчастную девушку — а винил меня!.. Опять меня!..        — Ты… вы… могли бы сохранить ей жизнь…        — В самом деле? — что-то истерическое прозвучало в этой отрывистом возгласе. — И жить здесь много лет, все вместе — как с тобой сейчас?        Энола, наклонившись было к Люсиль в бессознательном волнении слушателя, отшатнулась.        — Аллердэйл Холл — мой дом! И Томас — мой!.. Я сказала ему, во второй раз расставаясь со своим перстнем: «Если ты сделаешь Памелу своей женой по-настоящему, я убью тебя!»        — Он тебя послушал? — оказывается, Энола могла быть желчной!        — О, Томас в те месяцы был слишком занят собой, чтобы обращать внимание на кого-то еще! Он никогда не умел мириться с обстоятельствами. Отказывался принимать последствия. В Лондоне, перед помолвкой с миссис Макдермотт, его злость и обида изливались на меня — в той степени, какая возможна в обществе. Но с Памелой он совершенно не церемонился. Бог знает, зачем он увез ее в Париж… Хотел продлить ей жизнь, держа подальше от Аллердэйл Холла? Или подарить радость, оправдать мечты?.. Ведь Памела, как всякая безнадежная провинциалка, грезила о Париже… Как бы то ни было, из этого ничего не вышло. Когда я приехала к ним через месяц, моим глазам предстала мрачная картина. В номере для новобрачных жила лишь новобрачная, убитая горем. Томас там и не появлялся. Памела призналась мне, что последний раз видела его больше недели назад. Однако она была полна любви к нему и даже пыталась защищать его передо мною. «Кому угодно опротивеет такая жена, как я», — так она мне сказала. Заплаканная, одинокая и беспомощная, как дитя, — с этими жуткими подпорками и волочащимися по полу ногами… Мне стало жаль ее…       Люсиль скупо усмехнулась собственным мыслям и замолчала.       Молчала и Энола.       — Через несколько дней Томас всё же объявился. Меня он встретил скверно. По правде говоря, его жестокость и грубость в те дни чрезвычайно напоминали отцовскую. «Ну и проваливай к дьяволу!» — кричал он мне каждый раз, когда я старалась образумить его. — «Отправляйся домой! Что тебе здесь нужно?.. Что тебе опять от меня нужно?!» С Памелой он вел себя еще хуже. Как-то, напившись, он принялся рассказывать ей о какой-то танцовщице из варьете, с которой он провел ночь накануне… Естественно, у бедняжки случился приступ… Смотреть на это было ужасно…       — Я тебе не верю, — прошептала Энола, задохнувшись.        — Не веришь, что Томас всё-таки умеет быть беспощадным? — Люсиль будто бы в удивлении приподняла брови. — А ведь совсем недавно он травил тебя… и затравил бы до смерти, если бы не моя болезнь.       — Это ты заставляла его!       Склонив голову набок, Люсиль равнодушно смотрела на итальянскую дурочку.        — Если бы у тебя было чуть больше ума, ты поняла бы, что никого нельзя заставить. Можно подтолкнуть, но заставить!.. Это не под силу даже нечистому.       Она со слабой улыбкой следила, как Энола быстро перекрестилась, бормоча себе под нос что-то на латыни.       — Томас из рода Шарпов. Из рода тех, кто не войдет в царствие небесное… как сказала бы наша матушка. А если и войдет, то там не задержится.       — Ты и впрямь безумна так, как он мне говорил!..       Низкий хриплый смех в мгновение пронесся по комнате.       — Безумна ты, если ему веришь! Он предал меня. И Маргарет, и Памелу. Так неужели ты думаешь, что с тобой он поступит иначе?       Энола вскочила, держась одной рукой за ручку кресла.       — Теперь у него есть выбор! Теперь он может к тебе не возвращаться!       — Он мог это и раньше. Он мог это после того, как я увезла Памелу в Аллердэйл Холл. Тогда он остался в Париже — прокучивать ее деньги на танцовщиц и вино. Ему уже не нужна была его машина! Ему не нужен был никто! Он упивался жалостью к себе, пытаясь убежать от своей совести, или что там не давало ему спокойно жить…       — Спокойно жить, зная, что Памела отправилась на смерть?        — Смерть стала для нее подарком. Избавлением. Как и для Маргарет, впрочем. Что ждало их дальше рядом с Томасом? — в сверкающих глазах Люсиль вдруг появились слезы. — Уж я-то знаю… я знаю…       Грудь Энолы под кружевным жабо тяжело вздымалась.        — Ты внушила ему страшную вину, — наконец проговорила она, с трудом переводя дыхание. — Ты подавила его волю. В Милане, со мной, он был совсем другим. Нежным, беззаботным… счастливым! Ты сделала его несчастным! — Люсиль быстро отвернулась, пряча от итальянки лицо. — Но больше так не будет. Мы с Томасом спасем Джейми и начнем новую жизнь.        — И зачем же ты здесь? — не оборачиваясь, Люсиль попыталась приподняться в постели. — Зачем же ты выхаживаешь меня? Томас покинет Аллердэйл Холл, лишь если я умру, — тут она взглянула на Энолу, уже без слез, со злой усмешкой. — Тебе стоило бы подсыпать мне яду в кашу. Но ведь тогда твоя жалкая католическая душонка отправится в ад! Погубишь ли ты свою душу ради Томаса, cara? И что ты будешь делать со своей бесценной совестью? Послушаешься ее — и проиграешь? Или задушишь, чтобы стать истинной леди Шарп?       Энола побелела. Но голос ее был тверд, когда она ответила:       — Я никогда не стану такой, как ты!       Несколько секунд они неотрывно смотрели друг на друга.        Затем раздался резкий стук, от которого они обе вздрогнули: стальная дверца печи вдруг захлопнулась безо всякой видимой причины.       Лицо Энолы исказилось от ужаса, и она снова перекрестилась.        — Не бойся, дурочка, — голос Люсиль был непостижимо спокоен и даже снисходителен, — если здесь действительно бродят призраки наших с братом жертв, они на твоей стороне. Хотя, — она на мгновение задумалась, — пожалуй, они на стороне Томаса… Все всегда на стороне Томаса… — она холодно кивнула в сторону, где стоял ее письменный стол. — Это его трофеи в несессере, не мои.        Энола вышла, ни говоря не слова.