Wings.

Чонгук никогда не пытался искать неприятности. Они сами его находили. Нельзя сказать, что он всегда был тихим и спокойным, никогда не нарывался и избегал драк. Нет, вовсе нет, держать язык за зубами Чонгук никогда не умел. В те нередкие моменты, когда лучше бы, — во имя инстинкта самосохранения хотя бы, — промолчать, Чонгук открывал рот и, — После такого обычно били. Теперь же Чонгук шляется по неблагополучным кварталам, — словно нарочно дразнит карму, — сбивает пустые бутылки и стаканчики с крыш и отсутствующим взглядом смотрит на дорогу. В голове — звенящая тишина и яркая улыбка Сокджин-хена перед глазами. Чонгук пытается вспомнить, когда сам-то в последний раз улыбался, и цепляет проходящего мимо парня плечом. Капюшон толстовки слетает, но Чонгук упрямо идет дальше, даже не замечая, пока крепкие руки не одергивают его. — Ты что, блять, слепой? Смотри куда прешь. Чонгуку бы промолчать, извиниться и пойти своей дорогой но, — — За собой следи, мудила. Но Чонгук открывает рот. Огрызается, грубит и дерзко стряхивает чужую руку с плеча, за что и получает толчок в стену — заслуженно. Удар с колена в живот скручивает внутренности и заставляет согнуться пополам. Двое на одного даже в теории — не честно, — но Чонгуку не до моральных принципов. Он стойко выпрямляет спину, упрямо скалится и смотрит с вызовом. Второй удар переносится немного легче. Чонгука — буквально, — швыряют в стену, прикладывают лицом о рефленую поверхность закрытых дверей торговых павильонов и ломают ребра. Чонгук скалится, слизывает кровь с разбитой губы и стискивает зубы. Душит до одури. Не столько рука, которая прижимает его к яркой поверхности ролета, — до боли в ребрах, — сколько осознание реальности. Но — Чонгуку плевать. Чонгук дерзко убирает руку, что сжимает кадык, и сплевывает кровь с губы. Осознание собственной никчемности, беспомощности и отчаяния бьет ударом под дых и нагибает. Режет — точно острие ножа, — мягкую тонкую ткань израненой души. У Чонгука не болят синяки, кровавые подтеки и ссадины. У Чонгука болит жизнь, но ее не замазать лечащей мазью с легким ароматом мяты, и примочки не помогут. Чонгуку уже ничего не поможет. — Мудила, — сплевывают рядом с потрепаным кедом и оставляют Чонгука один на один с внутренними терзаниями и непереносимой болью где-то слева под ребрами. Чонгук устал. Ему бы, — как в детстве, когда все было так легко, просто и беспечно, — забраться под одеяло и спрятаться от проблем, но реальность нагоняет. Сверкает фарами в темноте, лупатыми просветами пялясь прямо на Чонгука. Звук клаксона доносится, словно из другого измерения — Чонгук вполне готов к связи с потусторонними мирами. Он прикрывает глаза, стойко — да что с тобой не так, пацан, — принимая очередной подарок судьбы, но — — Ты, блять, с рождения дебил? Но Мин Юнги. Чонгук открывает глаза и пялится в ночное, зятянутое серыми тучами, небо. — Юнги? — растягивает по-дурацки Чонгук, когда перед глазами появляется бледное перепуганное лицо хена. — Нет, блять, Мать Тереза, конечно я, — рычит Юнги, а после, — от всей души, — знакомит нос донсэна с собственными выпирающими костяшками. Чонгук смеется, игнорируя кровоточащий нос. Заслужил. — Дебила кусок, — сплевывает хен и ложится рядом с Чонгуком на газонное покрытие, отделяющее встречные полосы, а после неловко треплет его по волосам. Чонгук искренне расплывается в улыбке, игнорируя тупую боль в треснувшей — снова — губе. Юнги — как целительная таблетка, — притупляет и позволяет дышать полной грудью. Чонгук большего и не просит. *** Чонгук любит Мин Юнги. Это знают все, — здесь не нужно быть сверхразумом, чтобы замечать, как Чонгук сверлит хена взглядом. У Чонгука — дурацкая смешная ковбойская шляпа и стаканчик с горьким пивом в руках. У Юнги — волосы, цвета выгоревшей зелени — раздражает до чесотки в руках. Чонгук смотрит преданно, ласково, буквально плавится в шоколаде темных глаз. Юнги не замечает — не хочет замечать. Для Юнги, считай, тождественные понятия. Их отношения — неравенство с двумя переменными, где Чонгук наивно стремится к бесконечности, а Юнги давно равен нулю и плевать он хотел на то детсткое, яркое и первое, что разрывает грудную клетку донсэна. — Это не правильно, Юнги, посмотри кем мы стали, — отчаянно — как подбитый щенок, — скулит Чонгук. Юнги плевать хотел на все это. Они дерутся — в который раз, — и Чонгук опять остается проигравшим. А чего ты, собственно, ожидал, пацан? Юнги выжигает — дешевыми сигаретами, пестрой краской — как перекись жжет кожу своими яркими цветами жестких от вечных покрасок волос. Чонгук приползает к Тэхену. Потому что… Да потому что больше-то и не к кому. — Плевать, — говорит Тэхен. — Ты сам-то знаешь, как правильно? — усмехается Тэхен. «Я до скрежета зубов люблю тебя, Чонгук-и» — кричат губы хена. Тэхен выжигает тоже. Возможно даже хуже Юнги с его блядским стремлением к саморазрушению. Чонгук уже сам готов разрушиться. Сокджин-хен осуждающе провожает взглядом кровавый след из мотыльков, что тянется от грудной клетки Тэхена к ногам Чонгука. Чонгук — спасибо, Юнги, — делает вид, что не замечает. У Чонгука самого сквозное — пластырем не заклеешь. Чонгук пытается. *** Чонгук сидит на крыше общего пикапа, болтает ногами и кутается в мохнатую кофту, — давний подарок Юнги, — которая, вопреки всем красивым фразочкам, ничерта не греет. Выпитое спиртное — непозволительное количество для пацана, которому и двадцати-то нет, — скручивает желудок, но — почему-то, — не помогает забыться. То, что они совершают ошибку, Чонгук понимает, глядя как Юнги швыряет стаканчик с пивом в семейный универсал, пафасно кривя губы. Чонгука от этого выворачивает, но — не то, чтобы он сам был лучше — по примеру хенов кидается попкорном и наигранно улыбается. Маска безразличия трещит по швам, однако никто не замечает этого. Тэхен рисует маркером на стекле перепуганной женщины крест и смеется, оставляя след от ладоней на запотевшем стекле. Чонгук оборачивается и напарывается на укоряющий взгляд Джин-хена, словно на стекло — оно входит кривым осколком под ребра и остается там. Не обломать, не вытащить. Чонгук смотрит на них и понимает, что Юнги прав. Нет больше никакого «мы». Есть только он, Чонгук, с упорством и покорностью суицидника-мазохиста принимающий на себя удары; есть Тэхен, который целует его так, словно спасает этим вселенную, — свою, как минимум, — и есть Юнги, который игнорирует, не замечает, — можно подумать это Чонгук виноват в смерти Джин-хена, — бесит. Чонгук готов это исправить — ему бы только знать как. Но — Чонгук не знает. *** — Спасибо, Чонгук-и, — хрипит Тэхен, избегая прямого взгляда глаза в глаза. Оно и к лучшему. Намджун-хен просто кивает в знак благодарности и обещает вернуть деньги, отданные за них в залог. Чонгуку плевать, если честно. Пикап мерно покачивается, подпрыгивая на неровностях дороги, убаюкивая шумом ветра и отголосками машин. — Тэхен-а, я хотел… — Если скажешь «извиниться», Чонгук-и, то я тебе врежу, — перебивает его Тэхен. В голосе ни капли смеха, и Чонгук покорно замолкает. — Все устаканится, — по-детски отчаянно бормочет Чонгук и смотрит, — святая наивность, — на Тэхена. Тот хмыкает, пожимает плечами и растягивает губы в квадратной улыбке. — Да, Чонгук-и, все устаканится, — просто говорит хен, но — Чонгука отпускает. Удавка, петлей стягивающая шею, медленно ослабляет давление, и Чонгук может сделать глубокий вдох. У Чонгука не болят синяки и ссадины, кровавые подтеки и разбитые губы. У Чонгука и жизнь больше — практически — не болит. От такого нет лечащей мази, примочек, и пластырем дыру в грудной клетке не заделаешь, но — они будут в порядке. Чонгук знает это.