Еврейская мадонна

Джин всегда любила рассматривать картины и репродукции, хранившиеся в больших переплетенных альбомах в кабинете ее отца. Она забиралась с ногами в кресло и сидела там с картинками и фотографиями в руках, болтая пухлыми ножками в кружевных беленьких носочках и атласных розовых туфельках. Перелистывать сухие шуршащие страницы, поглаживая их пальцами, любоваться видами родной Австрии - что может быть лучше для маленькой девочки с большим воображением и хорошей фантазией. Горы, их пологие склоны, острые скалы, леса и озера с остовами ледников - все это напоминало Джин Эрсо сказку, волшебную страну, и с годами это ощущение осталось с ней, она вновь и вновь испытывала его, глядя на острые шпили ратуши в Вене, и на фигурные башенки в Зальцбурге, и высокие стены монастыря Святого Флориана. Она жила в сказке, и ничто не могло это сказку разрушить, разорвать глянцевые кусочки бумаги, сжечь пергаментные страницы, даже война, почти не коснувшаяся Австрии, ее не коснулась. Последние золотые дни свободного государства сгинули под грохот бравурных немецких маршей. На глазах Джин ее сказка из веселой и доброй стала мрачной и страшной, картинки словно съежились и начали тлеть так, как бывает, когда к ним подносят спичку. Вена покорилась Гитлеру, гостеприимно распахнув врата Аншлюсу, на стенах и балкончиках старого города стали развиваться алые флаги со свастикой, а по выбеленной солнцем брусчатке промаршировали войска в парадных черных мундирах. Ничего не поменялось, только флаги и музыка стали немного иными. И еще... люди. Люди изменились сильнее всего. Даже отец Джин - и тот изменился до неузнаваемости. Теперь он тоже носил черную форму с пауком арийского символа на руке, он тоже маршировал с другими солдатами, стал говорить как они, а в столовой на первом этаже появился портрет его нового вождя. Джин он не нравился. А отца она жалела. А еще она жалела тех, кого из Австрии начали изгонять и делать это грубо. Семья Либерманов, жившая по соседству, пострадала самой первой, их просто выгнали из дома, силой усадили в грузовик, и больше Джин никогда их не видела. Семья Штайнеров держалась дольше, их девочки, которые были чуть младше Джин и с которыми она обожала играть в салочки по воскресеньям, были вынуждены ходить в специальную еврейскую школу, их родителей уволили с работы, а затем их и вовсе отправили, как говорила мама Джин, Лира, "по этапу в нейтральную Швецию". Родителей Штеффи и Нелли отправили в лагерь. В их красивом и старом доме поселилась, по словам отца Джин, Галена, "чистокровная и приличная семья". А Джин скучала по ним. В свои девятнадцать лет она не была глупой, но оставалась наивной. Даже глядя на выхолощенные и бескровные внешне, но кровавые изнутри последствия войны. Вену не бомбили. Вену не морили голодом. Но ее улицы стремительно пустели, закрывались красивые магазинчики с яркими витринами, в школах появлялись пустые парты и шкафчики, а их юные обладатели навсегда пропадали из поля зрения друзей. На кирпичных стенах домов и прозрачных стеклах окон появлялись призывы мерзкой немецкой вязью находить и разоблачать врагов Третьего Рейха, ввели комендантский час, обязательную проверку документов, и Лира вовсе перестала выпускать дочь из дома. Джин всегда любила родной язык, но теперь он казался ей жестким и суровым. Отец, искренне восторгавшийся идеями нацизма, совершенно не разделял пацифизма дочери, на этой почве в семье начались разногласия, но все же юная Эрсо старательно избегала ссор, смягчая отцовский гнев печальным улыбками и еще детской непосредственной покорностью... - Лира, будь добра не вмешиваться, когда я хочу вести разговор с дочкой наедине. - Гален, она занята, я тебе клянусь, ее не надо трогать, особенно с этой темой. Джин опять затоскует. - Пора перестать тосковать по врагам, дорогая, - Джин уже знала, что сейчас послышатся шаги. Каждый раз, когда отец опять собирался вести разъяснительные беседы, Джин становилось всё труднее натягивать улыбку, всё больше ласки нацеливать на то, чтобы угомонить его пыл, всё больше сердца тратить на то, чтобы переживать случившееся с папой за эти годы. Джин убеждала себя в такие моменты, что ничего не стоит просто покивать в ответ и дальше не пытаться понять, зачем идёт война. Где-то в подсознании девушка чувствовала, что стоит вдуматься в этот вопрос как следует - и картинки детства не просто сожмутся, а рассыплются прахом, и ей вовсе этого не хотелось. Но шаги застучали по полу опять. Эрсо любил и берег жену и дочь, но если бы его спросили, равны ли чувствам, мыслям или даже жизням Лиры и Джин форма и тот самый портрет - Гален бы замялся. Он был человеком, которому не было предназначено выдумать себе идею, однако он умел служить чужой, лишь бы она была исключительной. Вопросы морали, нравственности и подобного всегда можно было рассмотреть с разных сторон, уникальность же была ценна что с донышка, что с горла. Вдохновленный Гитлером, не без оснований громогласным и широко раскидывающим руки, Эрсо отбросил всё, что ранее знал, и Идея взяла его в оборот. Джин иногда на секунду задумывалась спросить о том, что происходит с еврейскими семьями по всей Австрии, но тут же и забывала: отец не увидел бы ни башенок, ни девочек, увлеченных догонялками, ни творчества художников и композиторов. Нет, в его голове бы щелкнул усатый диковатый образ. Если и вовсе забыть о жёстко гладящей нацистской руке, Эрсо оставался собой. Тем самым Галеном, который целовал жену, покидая дом, который открывал для сияющей как свежая марка Джин новый альбом, который терпеть не мог "герра Коффи", но пил его литрами во время домашней ночной работы. Джин не нравился кофейный запах от отца, но она напоминала себе, что ему так нужно. Один раз утром, спустившись в гостиную, Джин не без удивления обнаружила там юношу в новеньком мундире обер-лейтенанта, непринужденно беседовавшего с ее отцом и расточающего весьма цветастые комплименты богатой обстановке дома. Лицо молодого человека покрывал красивый ровный загар, он звонко, но несколько снисходительно посмеивался, говорил с едва заметным акцентом, но очень уверенно и бегло, и в общем-то, производил на Галена Эрсо весьма положительное впечатление. - Джин, познакомься, это наше подающее надежды пополнение, прямиком с фронтов Испании, обер-лейтенант, - отец сделал многозначительную, но излишне театральную паузу, - Кассиан Андер. - Джин Эрсо, - одними губами, но очень дружелюбно улыбнулась Джин, не торопясь войти в комнату, - очень приятно, господин унтерштурмфюрер, - ее взгляд скользнул по нашивке на рукаве молодого человека - словно колючка зацепилась за буквы CC, - рада знакомству. Кассиан немедленно вскочил с дивана, щелкнув по-строевому каблуками, заверил, что ему тоже невероятно приятно познакомиться с юной фройляйн, Джин протянула ему руку, коснулась ладони в тугой кожаной перчатки, вдохнула полной грудью терпкий запах одеколона, а в голове ее стучала молотом кровь. "Все кончено... кончено... " - так думала она, глядя в ореховые глаза симпатичного лейтенанта, и была, в общем и целом, абсолютно права. Кассиан прибыл из Испании после ранения и награждения парочкой железных крестов, сейчас сиявших металлом на его черном мундире, он был настроен весьма решительно, и Джин даже не сомневалась в серьезности его намерений. Она не была глупа и много читала той литературы, что настоятельно рекомендовал ей отец - а в этой "правильной" и грамотной композиционно по его мнению литературе все обычно сводилось к закругленным свадебно-смертельно-дуэльным концовкам. В конце концов, фамилия Андер ничуть не хуже Эрсо, а фамильная честь даже в двадцатом веке - не пустой звук... Ухаживания Кассиана были в меру назойливыми, не в меру забавными, но Джин они ощутимо тяготили, поэтому она старалась если не избегать общества настырного молодого человека, то, во всяком случае, максимально держать его на расстоянии, прилежно убеждая себя, что это всего лишь игра, в которую играют все взрослые, и у нее есть свои правила, которым нужно следовать. Все было на готово для ее счастливого сказочного будущего, ведь все сказки обычно заканчиваются венчанием в красивой церкви и восторженно завуалированным "И жили они долго и счастливо". Все давно установлено и решено, и назад пути нет. В новую семейную традицию вошли вечерние посиделки в гостиной за роялем, где Гален и Кассиан делились фронтовыми историями, а Джин, наигрывая Вагнеровский "Листок из альбома" или что-нибудь из вальсов старшего Штрауса, думала об Исааке Хельтшмане, еврейском ректоре Венской Консерватории, расстрелянном за сопротивление офицеру Рейха. Когда Кассиану приходило время уходить, обычно это было около десяти, отец и мать тактично удалялись в кабинет, оставляя молодых людей наедине, Андер брал руки Джин в свои, и его прикосновение всегда было нежным и мягким, и его руки всегда одинаково дрожали. Только вот Джин и эти манерничания казались гаже осенней слякоти. Она не могла, в первую очередь, верить человеку, который половину осознанного существования стрелял по живым мишеням, ещё час назад довольно рассказывал о подвигах перспективному тестю, а с Джин резко сам превращался в подстреленного. Нет, Джин он раздражал, и называть вещи уже нужно было своими именами. От этого, нет, был, был бы толк! - Кассиан, - Джин мягко остановила попытку поцеловать ей запястье, - прошу, не торопитесь сегодня. Я бы просила вас о маленьком одолжении... Нет, это не маленькое одолжение было, а горячая просьба, которой главное было не сделаться мольбой. Джин хотела именно сейчас, пока не слышали отец и мама, попросить Андера больше никогда с ней не видеться и не упоминать о ней даже мысленно. "Ведь вы меня любите", - Джин быстро прокрутила в голове наивную, но спасительную мысль, - "вы не можете позволить себе видеть, как страдает ваша возлюбленная..." Но Андер не ответил ни согласием, ни возражением. В глазах его мелькнул огонёк, какой бывает только у испанцев, когда им приходится испытывать умопомрачительную радость, и этот огонёк окончательно стушевал Джин и всё, что она набралась смелость сказать. "Вы не любите, вы вожделеете..." - Святой Хорхе, думал ли я, Джин, что вы сами попросите, - прошептал он, опускаясь на колени перед девушкой. Сердце Джин бешено колотилось, щеки заалели, но его, слепого к отчаянию девушки, это лишь подогрело. - Фройляйн Эрсо, будьте моею женой! Джин только поднесла руку к щеке: горела. Ей снова не удалось сказать, что же теперь... Аккуратная головка склонилась, словно подрубленный цветок, и она почти ощутила, как от Кассиана пахнуло победой. Ему не с чем было воевать в отношении Джин. Не войну напоминал этот фарс, а травлю лисицы собаками с целью приручить. Рано или поздно животное придёт к нужной дверце... Джин подняла глаза, и в этот момент Андер поцеловал её, крепко прижимая к себе за талию. Кому угодно могли понравиться мягкие губы, щетина на подбородке, так ласково покалывающая, тяжёлое дыхание, жаркий его взгляд - только не особе, которой выпал поцелуй Кассиана Андера... Джин все же вытерпела этот бесконечно долгий поцелуй и поборола желание немедленно вытереть губы, как только Кассиан отстранился. - Так вы не ответили согласием или несогласием, Джин... - мягко напомнил он, поднимаясь с дивана и несмело улыбаясь, - скажите, не мучайте меня. Джин плотно зажмурилась, наивно и тщетно надеясь, что юноша исчезнет, как неприятный морок или сон, но запах гвоздичного одеколона так и остался рядом, никуда не развеиваясь, поэтому ей пришлось медленно, словно нехотя, склонить голову. - Вы согласны, - ликующим шепотом рассмеялся Андер, и Джин не без любопытства взглянула на него снизу вверх - юноша действительно сиял от радости, - осталось испросить согласия вашего отца. Он почтительно поцеловал восковые кончики ее пальцев и удалился чуть ли не вприпрыжку. Джин же поднялась и ушла в свою комнату, где заперла дверь, завесила окно, вынула из волос ленточную сетку, и только после этого бросилась с рыданиями на постель. Ей не было мерзко, обидно или страшно, она не боялась Кассиана, он ей даже нравится, ведь, по сути, он являлся весьма приятным и воспитанным молодым человеком, блестящим и честным военным и наверняка был бы заботливым и любящим мужем, но... но... Джин до ужаса не хотелось, чтобы ее сказка закончилась так быстро. Брак с прекрасным принцем и красивая картинка на заднем форзаце книги. Да и принц, пусть и прекрасен, но руки же по локоть в крови... Подобные мысли и бесконечный поток всхлипов и слез вскоре отняли у нее все силы, и она провалилась в спасительный сон без сновидений. Андер сиял, и Эрсо показалось, что в ночи зажегся ещё один фонарь, когда парень появился в гостиной. - Господин Гален Эрсо, госпожа Лира, - начал Кассиан, и в его голосе слышалось рвущееся наружу торжество, - имею честь просить у вас родительского благословения на брак с госпожой Джин, вашей очаровательной дочерью. Её заветное "да" я только что получил... Гален не ощутил ничего нового - ни щенячьего восторга, от которого Андер прямо трясся, ни, напротив, спокойствия за дальнейшую судьбу Джин. Он знал, что его дочь - умная девочка, что она всё взвесит и поступит как истинная представительница высшей расы - отдаст себя правильно подобранному человеку, и ещё раз похвалил себя мысленно и только потом перевёл взгляд на Лиру. В своё время эта своенравная девушка о муже и тройном постулате ариек не мечтала вовсе, но надёжный человек Гален привлёк её именно тем, что всегда, даже задолго до Аншлюса, знал, что делает. Лире спокойно жилось с ним, она научилась следовать и выполнять беспрекословно, но потом, когда быт, казалось, съел бунт, родилась Джин. Весёлое и озорное, любопытное и ласковое существо вообще не годилось для неукоснительного служения трем колючих "К" - что в пять лет, что в девятнадцать. Но... - Я даю вам благословение, если даст мой муж, - совершенно спокойно, словно сама себе, сказала Лира. Она всегда желала дочери добра, и если сейчас добрее и необходимее стабильности и твердости ничего нет, то пусть этот пылкий испанец, чем, скажем, старый немецкий тиран или кто-то в этом духе. Из двух зол как Лира, так и Джин не имела права выбирать свободу. - Моё одобрение, Кассиан, вы уже получили давно, но само слово, так и быть, услышьте сейчас, - Гален поправил выскальзывающую пуговицу на рубашке. - Да, Кассиан Андер. Я доверяю вам мою дочь.

***

Утром Джин не разбудили, как это обычно бывало - дома никого не оказалось. Кассиан, ночевавший в гостевой, ни свет ни заря уехал по делам, матушка была на рынке, а отец, только к двенадцати вернувшийся, завалил газетами весь стол и что-то отмечал, вычеркивал, вырезал, складывал в стопку, и когда стопка стала потолще майского дрозда, ушёл в кабинет. Джин явственно слышала, как он с кем-то говорил по телефону, сердился, то торговался, то обещал, но причина её совершенно не волновала. Джин не стала искать сеточку и шпильки, а заплела косу, как в детстве, и вытащила с полки единственный альбом с открытками, который отец позволял ей хранить в комнате, и открыла наугад, но картинки темнели, глянец казался жирным, страницы толстой добротной бумаги - ветхими. Сказка казалась иллюстрацией к очень унылому и тоскливому спектаклю. Зато когда семья - втроём, слава Господу, без Андера - собралась за обеденным столом, Джин наконец узнала, почему отец не отходил от аппарата и даже опоздал на любимую говядину в горшочке. - Я обзвонил, клянусь, всю Вену и половину области, - Гален вытянул симпатичную картофелину размером с наперсток и принялся сосредоточенно и почти злобно пилить её ножом. - Разослал письма всюду, куда не мог дозвониться. Объездил все места, куда посылать письма было неудобно. Что бы вы думали? Ни у кого, даже у самых рекомендованных мастеров, нет того, что нужно. У них не лица, а маски, грубые личины, как будто обучали их пещерные люди, и это всё чистокровные австрийцы, люди культуры! - О чем речь, дорогой? И ты разрезал, - Лира осторожно указала на почти размятую в пюре картофелину. - О... художнике? - Каком художнике? - подала голос Джин. - Джин, доченька, когда ты покинешь наш дом, - Гален отодвинул тарелку и принялся разминать в крошево печенье из вазочки, - мне бы хотелось иметь у себя в кабинете изваяние твоей очаровательной мордашки, а в гостиной твоей портрет в полный рост. Вот поэтому я исписал гору писчей бумаги, довел телефонисток на станции до состояния нарколепсии и чуть не замучил насмерть своего шофера. В городе нет ни одного художника и одновременно скульптора с достаточным опытом, рекомендациями и талантом единовременно. - Папочка, не переживай, - Джин подлила отцу в чашку дымящийся кофе и отставила кофейник подальше от нервозно дрожащих рук Галена, - ты обязательно найдешь нужного художника, главное не терять присутствия духа. Лира молча кивнула и сосредоточено принялась за салат, тоже размышляя о чем-то своем. Ближе ко второй половине дня Джин накинула свой любимый меховой плащик и выскользнула из дома. Он давно хотела нанести визит одной из немногих проверенных надежных и рекомендованных отцом подруг, а прохладный и ветреный осенний вечер подходил для этого наилучшим образом. Они с фройляйн Хельгой Хендрик очень мило посидели, мирно попивая кофе, болтая о всякой чепухе, обсуждая последние модные платья, сплетничая об общих знакомых, разрисовывая с согласия родителей планы грядущего замужества Джин и приятно проводя время. Правда, Эрсо то и дело сдерживала невольные зевки и старалась почаще моргать, прогоняя невольную дремоту. Хельга явно завидовала скорой свадьбе и засыпала подругу вопросами. Поэтому когда Джин пришло время возвращаться домой, она поднялась с места с явным и ощутимым облегчением. Сроки комендантского часа ужесточили, теперь он начинался в девять вечера, и все задержанные на улице в срок между половиной десятого и восемью утра подлежали немедленному аресту. Обилие часовых почти возле каждого жилого дома, где располагались квартиры офицеров, Джин уже не смущало, она только старалась скорее проходить мимо застывших солдат, не поднимая глаз. Часы на малой ратуше Анны пробили девять, между флюгеров тоскливо завыл холодный ветер, принесенный с пика Форнтрап. Эрсо зябко повела плечами и прибавила шаг, кутаясь в свою накидку - ей хотелось поскорее оказаться дома, в горячей ванне с чашкой шоколада в руках. Однако ее скорое возвращение чуть было не сорвано произошедшей далее встречей. В конце Кернтнерштрассе несколько солдат, явно перебравших на своей увольнительной в ближайшем кафе, кого-то избивали, повалив на землю и придавив к стене здания. С противоположного конца улицы Джин слышала только громкие удары подкованных железом сапог и сдавленные вскрики, но даже эти звуки всколыхнули в ней целую бурю возмущения, подавившую даже желание оказаться подальше от возможного конфликта и страх вероятного наказания. - Что вы делаете? - звонко крикнула она, пересекая широкую улицу почти бегом, - немедленно прекратите! Отставить! Солдаты отвлеклись от своего весьма интересного занятия и почти все обернулись на дробный стук каблучков по брусчатке, пара из них перебросилась шуточками, вызвавшими немедленный хохот всех остальных. Джин насчитала пятерых - рядовые и сержант в разорванном кителе. - Как вы смеете кого-то избивать? - стараясь скрыть дрожь в голосе спросила девушка, изо всех сил отводя взгляд от распластавшегося на камнях мужчины в грязной фланелевой рубашке и с разбитой головой, - кто дал вам такое право?.. - А кто дал право юной фройляйн разгуливать по улицам во время комендантского часа? - с издевкой в грубом голосе поинтересовался сержант, даже не глядя на Джин. Мужчина слабо пошевелился и застонал, за что немедленно получил полновесный удар по ребрам. - Я... вы нарушаете общественный порядок! - мужественно заявила Эрсо, в ответ на что солдаты громко расхохотались. - Что этот человек такого сделал?! - Этот, - нарочито растягивая слова заговорил сержант, одновременно пинками заставляя мужчину подняться, - еврейский выродок проигнорировал уведомление от коменданта Вены герра Нортвеста убраться в трехдневный срок. И нам поручили со всеми почестями сопроводить его до границы и передать по дальнейшему назначению. Окровавленный мужчина вытер красные разводы под носом и широко весело улыбнулся Джин, и это было так странно, и в тоже время приятно - будто бы и не было никаких избиений, так, шел человек по улице, увидел красивую девушку, да и улыбнулся ей до ушей. - Как вас зовут, ферцаюнг? - старательно игнорируя смешки солдат, спросила Джин. - Я фройляйн Эрсо. - Очень приятно, - хрипло ответил мужчина, но в его голосе Джин слышала все ту же искреннюю добрую улыбку, - я Орсон. Его голос и улыбка вернули Джин уверенность и спокойствие, и она громко отчеканила, глядя сержанту прямо в глаза: - Фамилия моего отца Эрсо, он старший помощник коменданта, и, полагаю, он уполномочен решать подобные вопросы. Я забираю герра Орсона с собой, а вас благодарю за бдительность. Господа, можете быть свободны, - во все время своей выпаленной на одном дыхании тирады девушка не без удовольствия заметила, что сержант невольно вытянулся перед ней и сразу же поспешно кивнул, соглашаясь с негласным, но четким приказом. Некоторое время Орсон и Эрсо шли рядом молча, но затем Джин набралась смелости и уже гораздо тише спросила: - Вам очень б-больно?.. - Больно, милая Джин, очень, но да это ничего, - уже не так задорно, но с теплом в голосе ответил ей избитый, опираясь на руку Джин. - Я уж привык. На каждом посту такие молодцы могут отметелить старого еврея от всей души. Как вам, такой милой, меня грязного и пьяного держать не противно... - И не противно, - заверила Джин, перехватывая Орсона так, чтобы держать покрепче. - Что вы грязный, не вы виноваты. Вот что пьяный - это нехорошо, но я вас в вашей ситуации прощу... - Спасибо, милая девушка, - Орсон тяжело вздохнул, но нашёл силы улыбнуться. - Мне бы хоть присесть на минуту. - Вы сейчас и присядете, только в тепле, - заверила девушка, оглядываясь, как удачнее подойти к дому. - И солдаты за нами не пойдут. Они думают, что я вас веду прямиком под суд... - А это не так? - почти с облегчением удивился Кренник. - Вы были так убедительны, когда говорили про отца... - Он и правда ариец, но человек, - твердо сказала Джин, на секунду вперед уверяя в этом себя саму. - Уж ночь он вам переночевать даст, иначе я на него обижусь, а он этого не любит. Стоило раз дать слабину, и вот, пожалуйста, почти замужем... - Постойте, милая добрая Джин, - раненый замер и твёрдо встал на ноги. - Вы меня очень извините, но в дом арийца я не пойду. Я старый художник, я почти нищ, и Господь не пожалеет меня для смерти, но это очень уж страшно. Давайте я лучше... - Подождите! - девушка уловила в речи Орсона заветное слово, и мысль тут же родилась в голове. - Вы художник? - Только своим творением и живу, - осторожно согласился мужчина. - Была папка, да у солдат выронил... - Я отыщу, - перебила Джин. - Отец очень ищет хорошего художника, и это нам будет как раз. Даже если вы ему не понравитесь, то уж хоть переночуете и выпьете вина, а понравитесь - он даст мастерскую, еду, кров и столько денег, что вы спокойно уедете, герр Орсон! Только посидите вот здесь за бочкой, а я мигом! Она убежала вниз по освещенной едва-едва мостовой. Сердце девушки ликовало: доброго, милого, да ещё и талантливого Орсона можно будет спасти! А что он еврей, так... -...так пусть хоть варвар, хоть мавр, - прошептала она себе. - Человек он куда больший, чем многие европейцы... Осторожно, не попадаясь на глаза уже замершим на постах молодцам, Джин отыскала глазами папку на углу дома, вытянула её зонтиком и пошла назад, к Орсону. Любопытство победило, и Джин открыла папку. Рисунки промокли чуть в грязи и дожде, край одного смялся, но, видит Бог, никогда Джин таких картин не видела! Под портретом полной дамы обнаружился эскиз к статуе, и Джин только ахнула, поражаясь точености черт и точности расчетов. - Кого же я должен буду изобразить? - тихо поинтересовался Орсон, принимая от неё папку. - Если арийские идеалы... - В каком-то роде, - фыркнула Джин, не замечая, как потемнели голубые глаза. - Просто меня - в мраморе и гуаши... - Гуашь для вас не подойдёт, слишком простая краска. А вот масляные... или даже акварель... - увлеченно забормотал Орсон, вытаскивая из кармана вельветовых брюк заточенный кусок грифеля, - м... в анфас, игра теней, цветы вокруг. - Герр Орсон, все же давайте дойдем до дома, - Джин зажала локтем папку, а свободной рукой настойчиво потянула незадачливого художника за собой, - у нас есть мастерская в мансарде, она, правда, заброшена, но горничная живо наведет там порядок, и будете в ней работать, а я куплю вам краски... Вот так успокаивая больше себя, нежели замолчавшего мужчину, Эрсо со своим спутником добрела в конце концов до дома и позвонила, нещадно вдавив кнопку звонка замерзшими пальцами. По дороге она даже в своей теплой накидке успела продрогнуть до костей на ледяном осеннем ветру, а уж Орсон рядом откровенно лязгал зубами и трясся в своей тонкой рубашке. Дворецкий распахнул дверь с неподдельным выражением облегчения на морщинистом лице. От радости Джин была готова его расцеловать. - Франц, наконец-то я дома! Зови скорее папу в гостиную, нам нужно с ним поговорить. И скажи фрау Шмидт, чтобы она приготовила мне ванну. Я... мы страшно замерзли. Орсон с опаской ступил на ковер холла, морщась от яркого света двух больших хрустальных люстр под потолком, и сейчас только Джин смогла его как следует рассмотреть. Ее взгляд мельком прошелся по необузданным золотисто-седым кудрям, спадавшим на плечи, грязной одежде и худощавой фигуре и остановился на красивом, но очень усталом лице. Кровь запеклась на разбитом виске до бордово-коричневого месива, несколько крупных прядей ссохлись и почернели. Но лицо Орсона было непосредственным лицом нескладного мальчишки с характерным отпечатком возраста, горя и опыта, но без закостенелой "взрослой" жестокости. Джин никогда не видела такого убедительного и привлекательного лица, даже традиционный еврейский дефект в виде непропорциональной нижней челюсти его не портил. А глаза... когда Джин взглянула в эти омуты цвета штормового неба, она попросту утонула в них. Его глаза сияли и смеялись даже тогда, когда лицо оставалось печальным и сосредоточенным. - Джин, почему так поздно? - раздался сверху лестницы строгий голос Галена, - и что... что это ты привела? - Отец, это не "что", а "кто", во-первых, - возмущенно возразила Джин, поворачиваясь к лестнице и лишь краем глаз видя, как Орсон пытается отступить назад к дверям, - я нашла достаточно талантливого художника, он сделает мой портрет, изваяет статую, обновит ваш с мамой портрет, отреставрирует все наши фамильные картины и поселится в мансарде. Уже на середине списка лица обоих мужчин изменили свой цвет - щеки и лоб Орсона побелели почище первосортной штукатурки, а лицо Галена пошло красными пятнами. Пару минут стояла очень напряженная тишина, Эрсо напряженно подбирал нужные слова, но вместо очередной нотации только выговорил: - Как ваше имя?.. - Орсон Каллан Кренник, с вашего позволения, - отозвался художник. - Место жительства, род деятельности и статус? - из кармана Гален дрожащей рукой извлек очки и спустился в холл, - сейчас... - он подошел к большому черному справочнику с неизменной свастикой на обложке и открыл его, - я сам проверю... Еще пару минут тишину нарушал только шелест страниц. - Я хотел бы знать ваше настоящее, - Гален нарочито подчеркнул слово "настоящее", - имя, Бенджамин, а не то, что вы написано в ваших документах. Орсон побелел еще сильнее. - Отец, это ничего не значит, - попыталась встрять Джин, защищая нового знакомого, но Эрсо заставил ее замолчать взмахом ладони. - Этот человек, как и любой с его отвратительными кровями, подлежит физическому уничтожению. - Ты знаешь мое мнение по этому вопросу, - холодно возразила Джин, но Гален продолжил: - В регистрационной книге он вписан как "высланный в лагерь", а его нынешнее здесь пребывание объясняется лишь тем, что он сбежал, сменил имя и продолжил отравлять воздух Вены своим присутствием. Он же солгал тебе! Нет, я его здесь не оставлю. Я отправлю его туда, где ему самое место! - Папа, знаете ли... - Джин покраснела и сжала руки в замок. Когда она злилась на фанатизм отца, ей всегда начинало казаться, что это чужой, незнакомый человек, и вот сейчас она назвала его "вы" совершенно случайно. - Вы ищете художника целые сутки. Бог знает, что и когда вам понравится, но, чтобы вам было известно, если ваять будут меня, то и я могу выбирать, не так ли? - Ты можешь, Джин, но... -...и рисунки герра Кренника мне по душе, а вы их даже не посмотрели! - впервые девушка так повысила голос в ссоре, и её гнев придавал ей сил. - Орсон рисует просто замечательно, никакой Шварц не напишет меня так же чудесно! Посмотри хотя бы в папку! Джин толкнула потрепанную папку в руку отцу и заявила: - Забудь о том, кто он, и скажи, нравятся ли тебе рисунки и эскизы. Только, пожалуйста, без антипатии... - Джин, ты требуешь глупости, - Гален щелкнул зубами, но всё же взял папку. - Если мне не понравится, то он уйдёт, ясно тебе? Джин не ответила. Гнев и страх боролись в ней, пока отец листал плотные страницы, но одно Джин знала точно: Орсона отправить в лагерь она не даст. Этим голубым глазам нельзя было закрыться в газовой камере, этому таланту... - Джин, я вынужден это сказать, - с трудом выдавил Гален через зубы. - Рисунки и впрямь восхитительны, ни одна из виденных мною сегодня работ не превосходит их. Но мне не верится, что грязный юде... - Ты думаешь, что он их украл? - глаза девушки округлились от возмущения. - Так дай ему нарисовать что-то, и убедишься! Я верю Орсону, ясно? - Проявляла бы ты такую же страсть к своему жениху лучше, дитя, - Гален вернул ей папку. - Не тебе ставить Галену Эрсо условия, юная девушка. Чисто из интереса я велю ему сделать рисунок, но если тот не удастся, ты замолчишь по поводу этого преступника навсегда, хорошо? Это было очень рискованно. Джин, ни на секунду не допускающая мысли, что Орсон лгун, вдруг поняла, что может быть и так, и юному сердцу почему-то стало очень больно от этой мысли. Но попытаться следовало. - Эй, вы... Мендельсон, - махнул рукой Эрсо. - И ты, Франц, тоже иди сюда. Видишь этого достойного человека? Франц, дворецкий, человеком был и впрямь хорошим, но очень уж своеобразным: уши у него забавно торчали, родинка пересекала бровь, а в левом голубом глазу было аж три коричневых пятна. Эрсо указал на Франца Креннику и велел: - Нарисуй-ка моего дворецкого. Он служит мне верно много лет, хороший портрет уж точно заслужил. Не выйдет - Франц же свернет тебе руки, а там и полиция подоспеет. Понял? - Мне бы уголь, сэр, хотя бы, - Орсон чуть виновато пожал плечами. - У меня лишь бумага... - Это охотно, - Эрсо кивнул служанке, та вытянула из камина щипцами уголек, завернула в тряпицу и, сердобольно глядя на гостя, подала ему. - Франц, займи место. Вам, Кренник, полчаса, а ты, дорогая, ступай спать. - Или я не могу посмотреть, как работает в перспективе мой художник? - девушка сложила руки на груди. - Как только ты его наймешь, так я и уйду, папа. Рисуйте, Орсон. Кренник пристроил лист на папке на колени, присмотрелся к привратнику и зачертил. Крошки угля падали на брюки, выгоревшие брови то собирались на переносице, то почти удивлённо разлетались, то ходили туда-сюда, и Джин ненарочно фыркнула, следя за процессом. Кренник так ловко расположил работу, что ни с одного угла не было как следует видно её целиком. Гален глянул на часы и сильно заранее щелкнул пальцами: - Давайте сюда. - Только подпишу, - Кренник поставил широкий росчерк. - Оценивайте, герр Эрсо. Джин заглянула через плечо отца и ахнула: Франц вышел будто скопированный волшебным аппаратом. Все его недостатки были вычерчены, но будто и не портили рисунка, а только поражали проработанностью. - А если лист отнять, - загадочно добавил Кренник, - будет сюрприз, господа. Джин поддела ноготком тонкий край листа, перекинула, и сердце её замерло во второй раз. Оказалось, Орсон аккуратно вырезал или вырвал как-то силуэт фигуры с верхнего листа, а весь рисунок спрятал на нижней. Франц не охранял дверь на нем, а сидел, гордо выпрямившись, на вороном коне посередине полянки в лесу и подавал фрау Шмидт, одетой в лёгкое платье, руку в белой перчатке. Каждая бабочка, каждая ромашка, все иголки елей были прорисованы так, что Джин захотелось очутиться на этой полянке сейчас же. - Мой бог! - поразилась фрау Шмидт, тоже мельком обнаруживая себя на рисунке. - Если бы мой почтенный это видел, он, чего доброго, поколотил бы беднягу Франца за такой жест! Ведь не скажешь, что картиночный, бог мой! - Ну что же, папа? - Джин видела, что Гален очарован, но сердце затрепетало сильнее... Орсон подул на пальцы и взглянул на Эрсо с не меньшей надеждой чем его дочь. - Хорошо, пусть остается, а я подумаю, что можно сделать с его.. гм.. сомнительной... - Гален махнул рукой, - спать будете в мансарде, Бенджамин, а есть из кошачьей миски, если договоритесь с нашим котом. Художник смущенно улыбнулся, в его глазах опять заплясали яркие искорки. Джин хотела было снова возмутиться, но веселые глаза Орсона почему-то ее остановили. - Джин, проводи его и немедленно отправляйся спать, - показывая, что разговор окончен, Гален резко развернулся и начал подниматься на второй этаж. - Джин, милая, как же вы меня выручили, - Орсон сгреб листы из своей папки и взглянул на Джин с неподдельным восторгом, - знали бы вы, как сейчас поступают с такими, как я - не пытались бы возражать против моего совместного питания с представителем семейства кошачьих. Я бы согласился и на худшее. Джин прыснула от смеха и протянула руку, обхватывая ладонь художника, перепачканную углем и пеплом. - Прошу за мной, Бенджамин или как вас еще можно назвать! - Я клянусь, юная фройляйн, что вся работа, проделанная мною в этом доме в недалеком будущем, будет безупречной, а ваш портрет станет жемчужиной среди всех моих прочих творений, - несколько высокопарно заявил Орсон, вытягивая вперед руку и тоже весело улыбаясь, - начну завтра же, а сейчас доброй ночи! Джин отперла потрескавшуюся дверь мансарды и снова поежилась от холода. - Здесь нет парового отопления.. - Ничего, мой дом отключили от обеспечения еще в августе, а несколько раз мне приходилось ночевать на улице, так что я переживу. - Орсон прошел по скрипучим половицам к неосвещенному огромному окну и махнул Джин рукой, - еще раз доброй ночи... Утром юная Эрсо проснулась едва в восемь от громко скрипа над головой, словно кто-то гулко ходил по старым доскам или двигал что-то тяжелое. Она поспешно оделась, неровно застегнув кофточку и поднялась в мансарду, робко постучала, а затем открыла дверь и ахнула. Комната под крышей преобразилась - яркой чистотой засияло окно, стекла были вымыты до блеска, то же самое было с половицами, старые занавески и хлам, годами копившийся по углам, куда-то пропал, никакой паутины и пыли не было и вовсе, а посередине красовался величественный дубовый стол с мольбертом. Если бы не густой запах табака, наполнявший комнату, Джин была бы готова сравнить ее со стерильной операционной... - Орсон, вы самый настоящий мастер! - восхищенно прошептала девушка, касаясь гладкой поверхности стола. - Только у творца может быть так чисто и опрятно... - О, фройляйн, доброго вы мнения о творцах! - Кренник откликнулся из угла мансарды: он и там протирал пыль непонятной тряпкой. - Значит, вы их не знаете, добрая Джин: они все такие schwein, вы бы знали! И если бы добрая ваша служанка не дала мне пару ведер воды, вот тогда я и был бы творцом как по шаблону! Он отложил тряпку, расстелив, и заметил: - Только творить мне нечем больше. Уголь весь ушёл на ваших добрых слуг. Можно ли мне взять из камина ещё? - Всё уже выгребли, - Джин покачала головой, - но вам не стоит тратить потенциал только на уголь. Если вы подождете полчаса, Орсон, я всё добуду - и кисти, и краски, и новую бумагу, а то у вас, я видела, остался только лист... - И тот ушёл, чтобы протереть окна, - Кренник виновато улыбнулся. - Фройляйн, разве отец на вас не рассердился бы за такое? - Пусть дуется: он сам обещал дать вам материалы, а раз уж я к вам ближе, то вам будет приятнее получить их из рук, так сказать, натурщицы, - Джин хитро улыбнулась. - И пару сюрпризов... Только напишите мне всё, что нужно для работы. ...Масло, ткань, бумага, грифели, акварель нашлись почти сразу, только за конскими кистями Джин пришлось зайти в три лавки. Она могла послать служанку, но куда интереснее оказалось самой ходить по пахучим и свежим лавчонкам своими ногами. Тут, среди ароматов свежего дерева, масла, мёда она словно попадала в свою старую сказку на минуту. Видит Господь, теперь и добрый маг у неё появился... Джин зашла ещё в один магазин за теплым одеялом и подушкой, попросив упаковать в плотную бумагу обе вещицы, и только затем заметила, что в конце списка крохотными ажурными буковками было добавлено "лакричные леденцы", а рядом стоял улыбающийся ушастый человечек. Девушка ещё раз задумалась о том, как Кренник, будучи гонимым, сохранил шутливый настрой и ни разу даже не вздохнул от тоски. "А я так смогу, когда буду всего лишь замужем? - подумалось ей. - Орсон ведь свободен, хоть и не совсем, а мне теперь носить испанскую фамилию, как клеймо..."

***

Кренник только закончил с потолком, когда Джин вернулась к нему, таща объёмные нетяжелые пакеты. Она едва уговорила Франца не отбирать их у неё и дать донести самой, и вот сейчас, раскрасневшись от прогулки и ноши, хорошенькая и довольная сидела на кровати. Орсон спустился к ней со стола, и Джин заметила, что искорка во взгляде превратилась в ликование, когда край подушки выглянул из бумаги. - Добрая моя Джин, что вы делаете, - прошептал он, вытягивая толстый ушастый подарок. - Неужели вам не жалко средств на всего лишь художника? - Вы, я вижу, от тепла вовсе отвыкли, - девушка покачала головой и полезла в карман, сосредоточенно что-то ища. - Неужели потеряла... - Фройляйн Эрсо, прошу, больше ничего мне не дарите - уже этого вашего подарка я не забуду никогда, - внезапно горячо попросил Кренник, наклоняясь. - Мне приятно, вы не представляете, как, но ваш отец обрушит на вас весь гнев, а я, право, не хочу, чтобы вы из-за меня страдали. Пообещаете? - И нарушу тут же, - Джин вытянула за завязку толстенький мешочек. - Здесь и лакричные, и мятные, и яблочные, и лекарственные, и ещё разные. Так вам будет легче творить... Орсон потянул веревочку, раскрывая пеструю кучу леденцов в теплой холстине, и всего секунду смотрел на них, а потом трепетно поцеловал ладонь девушки. - Извините за вольность, - почти одними губами проговорил он. - Могу я прямо сейчас начать рисунок?.. - Прямо сейчас не получится, - Джин покачала головой, - нужно обговорить с отцом все подробности, ведь портрет для него. Но я сейчас его позову, и мы быстро все обсудим. - Буду ждать, - Орсон выдвинул на середину комнаты к окну кресло, видимо, одолженное им из малой гостиной, - а пока займусь-ка я нашей экспозицией. Есть здесь поблизости цветочная лавка?.. Через полчаса Джин, выслушавшая от отца длительное наставление на тему, как вредно пропускать завтрак, состоящий из питательной овсянки и копченой рыбы, и вместо этого бродить по всяким магазинам, восседала в своем лучшем сиреневом платье с невообразимо пышным подолом, тесным корсетом и пеной кружевной драпировки в окружении огромных ваз с лилиями, плавающими в прохладной воде, куда Орсон из своей глубокой палитры добавил фиолетовой и лиловой краски, от чего белоснежные лепестки цветков начали постепенно темнеть. - Вашей дочери бы больше пошла сирень, но где же я ее раздобуду в октябре, - с сожалением говорил художник, быстро раскладывая на столе замысловатый пасьянс из бумаги и выставляя на треножниках два высоких мольберта. Гален сменил все же гнев на милость, спрятал свою неприязнь подальше и не без интереса наблюдал за этими приготовлениями, а вскоре к нему присоединился и Кассиан, воспринявший идею портретов с восхищением и тоже заказавший Орсону собственную персону на холсте. - Итак, давайте проговорим еще раз, герр Андер, - художник стремительно наносил на бумагу грифелем летящие едва заметные штрихи, изредка поглядывая на послушно замершую Джин, - и вы, фройляйн Эрсо. До с девяти до полудня я рисую вас здесь, в этой мансарде, затем уходит свет, я спускаюсь в подвал и занимаюсь реставрацией ваших фамильных реликвий. До четырех часов пополудни, затем же я рисую господина Кассиана во дворе при параде и на фоне заката, если будет хорошо с погодой. Ночью же я занимаюсь мраморной статуей в полный рост по своим эскизам. Кассиан согласно кивнул, а Джин слегка нахмурилась, на что Орсон немедленно предостерегающе погрозил пальцем. - А когда же вы будете отдыхать? - едва шевеля губами решилась спросить девушка. Орсон усмехнулся и сунул карандаш в карман. - Поверьте, моя бесценная модель, для отдыха мне хватит пары часов. Я ведь не хочу испытывать ваше терпение слишком долго, поэтому постараюсь управиться как можно скорее. Джин едва заметно вздохнула, но Кассиан тактично отнес это к страданиям невесты из-за излишне суровой шнуровки. Вместо беспочвенных и унизительных упреков он предпочел задать давно терзающий его естественное любопытство вопрос. - Герр Кренник, а зачем вам два мольберта на один портрет? - А? - рассеянно отозвался Орсон, занятый переносом общего эскиза на холст при помощи остро заточенного куска угля - на белой ткани быстро проявлялись знакомые черты Джин, - второй для поправок и корректив, на нем я буду работать для того, чтобы было легче затем ваять из глины и мрамора... Кассин понимающе кивнул и шутливо отсалютовал ладонью. - В таком случае не буду вам мешать. - Конечно, герр Андер, - Кренник вынул из своего весьма необъятного кармана помятую пачку сигарет, - Джин, вы не против?... - Нет, конечно, только не на меня, - позволила девушка. Кассиан, никогда не куривший ничего кроме дорогих кубинских сигар - да и то без удовольствия, а для статуса, - брезгливо поморщился, но ничего не сказал, просто покинул помещение. Джин уселась на обновленную кровать, вдохнула крепкий табак и вдруг поняла, что мансарда кажется ей едва ли не более уютной, чем комнатка, хотя, казалось бы, стерильная чистота, дешёвый табак и старый стол не могут быть уютными. Но среди всего этого жил он - Кренник. Странный, неунывающий и поистине талантливый мужчина... и красивый. Очень хороший собой. Джин не могла, да и не особо старалась понять, что неправильного в евреях видели арийцы, и сама невольно любовалась высоким умным лбом, худыми выпирающими скулами, а особенно, отдельно - глазами цвета весеннего неба. Джин казалось, что и за окном погода стала светлой и напоследок теплой именно тогда, когда Орсон своим невероятным взглядом впервые её очаровал... Работа шла поистине напряженная. Джин могла только поражаться, как Кренник успевает быть весёлым и бодрым, засыпая на два-три часа ночью и посередине дня на двадцать минут. Её портрет был уже подцвечен первым слоем, три из восьми картин подсыхали в мансарде на солнце и в тени - Орсон словно по часам успевал их прятать от выгорания - и удивляли аккуратной правкой. Первые дни вечером сгущались тучи, и Кассиана Орсон изображал его только во дворе, а потом, когда мгла спускалась на Вену, из подвала доносился едва слышный стук - Кренник делал парную статую. Статуя была весьма занимательна, надо сказать. Гален предполагал, что мастер может повторить позу с картины с Францем и служанкой, но Орсон выдумал абсолютно новую, менее затратную, но не менее очаровательную. Андер на ней тоже держал Джин за руку, но в танце, и можно было только гадать - начало ли это вальса или расхождение во фламенко, или, может, грубая, но задорная крестьянская полька? Руки пары были, казалось, сомкнуты, но легко размыкались, и статую можно было превратить в две, тянущиеся друг к другу. Эту задумку и Гален, и Лира, и особо сам Кассиан приняли на ура, а Джин... Джин предпочитала не видеть её вовсе. Ей и в жизни было тяжело от равнодушия к Андеру, а держать его за руку вечно, хоть и в мраморе, казалось пыткой. "Мы не могли бы быть даже друзьями, только добрыми знакомыми, - как-то сообщила она сама себе, ковыряя вкусную вообще-то яблочную запеканку. - Он ведь красивый, импозантный, никогда при мне никого не оскорбляет, никогда при мне..." Это-то "при мне" каждый раз жгло, словно клеймо оставляло на детской наивности. Джин не хотела думать о том, каким может Кассиан за спиной, с другими, с "врагами", но эта мысль сама лезла в голову, особенно тогда, когда она сидела, позируя, в теплой с утра и уютной мансарде, и на румяных щеках, стекая вниз, ненадолго останавливались слёзы. Кренник это видел. Творцы, особенно художники, которым нужно подмечать всё вокруг, никогда не пропускают горя, хоть и тщательно скрываемого. Большинству не хочется как-то реагировать: моё, мол, дело - нарисовать, вылепить, выложить и уйти от вас, герр или фрау, у меня своей тоски по самый воротничок. Но Джин была так молода и так добра, что Орсон твердо был уверен - такие девушки не созданы для печали, и искренне, хоть никому и никогда бы не признался, ей сочувствовал. Он вообще старался больше молчать в этом доме - мало ли что... Вскоре оба мольберта были покрыты ровными слоями быстро подсыхающей краски, наполняющей мансарду своим сильным приятным запахом. Художник укрыл их двумя отрезами полотна и запретил Джин раньше времени смотреть на них, отвернув изображениями к стене. Девушке пришлось усмирить любопытство и набраться терпения. Теперь она больше времени проводила в подвале, наблюдая за тем, как из огромного куска неотесанного мрамора появляется ее фигура. Скульптура Кассиана уже была готова и, укрытая шелком, стояла в малой гостиной. Кренник работал с камнем куда медленнее, чем с красками, ведь малейшая ошибка сулила ему просчет и стоила бы испорченной статуи. Он много времени проводил за геометрическими расчетами, стараясь вывести наиболее точные пропорции, и Джин смотрела, как вместо рисунков из его рук выходят листы, исписанные рядами формул. - Ваши чудесные руки, Джин, мне никак не удаются, - один раз с мимолетным сожалением заметил художник, пытаясь придать форму кистей двум кускам желтой глины, - слишком тонкая работы. Джин машинально кивнула, не открывая глаз от его ловко работавших рук. Они вовсе не напоминали рук утонченного художника, напротив, они были большими, грубыми и сильными, с вечно грязными ногтями и крупными суставами, но создавать фигуры у них получалось очень даже недурно. - Вы не могли бы... дать мне исследовать ваши кисти осязательным путем? - в конце концов отчаявшись попросил незадачливый скульптор, - Простите, если просьба вас оскорбит... Джин молча протянула руки и закрыла глаза. От прикосновения жестких подушечек его пальцев она едва не потеряла сознание, словно крошечная птичка затрепетала в ее груди, ударяясь изнутри о ребра и стремясь вырваться наружу. Орсон с легкостью ощутил этот трепет и истолковал его абсолютно верно. Его пальцы заскользили по кистям и ладоням Джин, словно нежно поглаживая каждый дюйм ее бархатной кожи. Девушка с трудом заставляла себя дышать, ее щеки покрывались стыдливым пунцовым румянцем, а там, где-то глубоко в плотно закрытой раковине ее тела, никогда не знавшего любви и страсти, что-то обрывалось и падало раз за разом подобно тяжелому камню. Эта тяжесть собралась тугой пружиной внизу ее живота, где нещадно давил стальной треугольник корсета, и именно из-за этой тяжести она не решалась открыть глаз. Не решалась, пока не ощутила почти невесомого прикосновения губ к тыльной стороне своей левой руки. - Простите меня, Джин... - еле слышно прошептал Орсон, выпуская ее ладони и ловя ее разочарованный вздох, - я не должен. - Что вы не должны, Орсон? - едва отходя от сумасшедшего ощущения и словно просыпаясь, спросила Джин. - Да, мне, видит Бог, так приятнее, чем когда жених властно цапает за руку, но разве я бы вам запретила... - Джин, вы ещё дитя, к тому же невеста, - Кренник безжалостно покачал головой. - Больше я постараюсь вас не касаться - это может угрожать вам... - Что мне? Что всё время только обо мне? - горячо прошептала девушка, и первое слово вышло свистящим - Джин едва не забыла, что дома ревностный нацист и не в меру заботливый отец. - Что вы сами хотите, Орсон? Если я вам уродлива и не по душе, вы только скажите, и я пойму вас, и всегда буду тихо сидеть, и нервничать перестану! - Не перестанете, милая, - Кренник окончательно отпустил тонкую руку и горько вздохнул. - Как же страшно, что такое дитя нашло что-то в старом художнике, да ещё идеологическом противнике, Джин, но с этим ничего не поделаешь. Я обещаю, милая фройляйн, что закончу работу и навсегда исчезну туда, где вы никогда не окажетесь. Лишь бы вам, крохотному ангелу, никогда больше не попадаться на глаза. Вы подрастете немного и поймёте, что ничего у нас с вами быть не должно и не может. - И не пойму! - Джин что было силы топнула туфелькой по полу, и звук отдался по камням всего подвала. - Вот вы говорите, что не должно, так много чего не должно! Господь не велит убивать, а мой жених убивает, а отец содействует убийствам! Это можно? Это полагается? Художник едва успел несмело покачать головой, и девушка сама сжала его усталую руку и прижала к своей груди. - А раз нет, то ответьте мне на один вопрос, и сейчас же. И без "не должно". Вы меня любите? Хотя бы как сестру или как дитя? - Вы не дитя, фройляйн Эрсо, - Орсон покачал головой и сделал шаг, оказываясь близко-близко к Джин. - И если я скажу вам, я уж погиб, зато живым, как и должен художник. Вы мне были дороги ещё со дня моего спасения, но вы оказались так чисты, вежливы и... что врать, прекраснее любого портрета, что я когда-либо писал. Простит Господь, но я вас тоже люблю... Джин дала одну секунду повисеть в воздухе этому молчанию, а потом, приподнявшись на носочки, впервые поцеловала своего художника. Неловко - и носы ей помешались, и губы оказались сухие, но прикосновение его губ в ответ оказалось горячее и слаще, и горше, чем она могла представить себе. Кренник ответил ей, но не обнял, не прижал к себе, только более крепко сжал тонкие кисти. - Кажется, теперь я понял их, - только и сказал он, открывая глаза и отпуская пальцы Джин, но в этой фразе девушка услышала то, что хотела, и пообещала: - Я никому не скажу, что сейчас произошло, Орсон, обещаю. Но и вы обещайтесь работать хорошо и не очень спешно, и тогда я ещё вас награжу... Джин всегда чувствовала свою власть, и сейчас применить её было необходимо. Она не могла позволить Креннику уйти. Не после его слов... Кисти вышли у него на следующий же день, но в мрамор Кренник их пока не переводил - перешёл на запястья, локти, предплечья. Джин каждый раз замирала, когда он касался всё выше, и когда грубые пальцы, шурша по расстегнутому рукаву, задели плечо, девушка почувствовала что-то грязное, но невероятно нужное, словно очищающее сознание, раскрывающее его грани. Теперь, когда они объяснились, она редко, украдкой целовала своего художника - он бы первым никогда не позволил себе этого, и не так горячо, а едва касаясь губ губами. Но даже этого им было головокружительно много... Все хорошее имеет дурное свойство рано или поздно заканчиваться, вот и работа над статуей кончилась, хотя и заняла она куда больше времени, чем могла бы на самом деле. Орсон резал, дробил и колол огромный неуклюжий и тяжелый кусок мрамора до тех пор, пока не стер ладони до кровавых мозолей и не выпустил из плена каменной материи настоящего живого ангела, обладавшего по какому-то странному стечению обстоятельств чертами Джин. К завтраку в день шестого ноября в столовой обе фигуры были выставлены возле стола, и вся семья собралась вокруг них, будучи не в силах удержать комплиментов и восхищенных вздохов. - Однако когда вы все же покажете нам портрет Джин, герр Орсон? - Кассиан наконец оторвался от созерцания самого себя в качестве застывшего мраморного совершенства, - это ведь главная часть вашей работы. - Вечером он будет окончательно готов, - Орсон потер перевязанные бинтами ладони и улыбнулся, - и тогда моя работа будет закончена. - Отлично, - Гален отодвинул свое кресло, - в таком случае, мы готовы будем с вами распрощаться. Губы Джин горели от запечатленных на них утром поцелуев, кисти ныли - так сильно на сей раз Орсон их сжимал, все тело болело, разбитое страстью, искавшей безуспешно выход и не находившей его. - Я помню про предписание покинуть Вену в однодневный срок. Вечером меня не будет в вашем доме, а послезавтра в городе, герр Эрсо. Джин резко развернулась и убежала из столовой, ее каблуки дробно простучали по паркету, а на самом пороге комнаты з горла вырвались давно сдерживаемые рыдания... Вечером, наплакавшись до нервного болезненного сна и выплакав все слезы до такой степени, что глаза стали напоминать два воспаленных соленых озера, Джин вновь овладела собой и сумела выйти к остальным для того, чтобы увидеть свой портрет. Кренник выставил оба закрытых мольберта в большую гостиную и зажег все люстры. Гален и Лира расположились в креслах, Кассиан и Джин возле них, а слуги столпились возле жарко пылающего камина. - То, что вы сейчас увидите, возможно, неприятно вас поразит или удивит, но это поистине венец моего творения, моя лучшая работа за всю мою жизнь, - Орсон резким движением сдернул полотно, открывая взорам своих нетерпеливых зрителей две картины одного формата и размера. Одинаковая натурщица, одна модель... Но разные сюжеты. На одной из них прекрасная девушка в сиреневом платье в окружении цветов восседает на кресле с высокой спинкой. Яркая сочная цветовая гамма, широкая палитра цветов и точные небольшие мазки делали красавицу с картины живой, головки лилий вокруг нее источали сыроватый запах свежести, каждый лепесток был прорисован по-своему, а золотистый солнечный луч, падавший из окна, слепил глаза, и в его сиянии каштановые локоны Джин словно блистали неземным светом изнутри. Работа была во всех отношениях безупречной и прекрасной. И тем ужаснее казалась вторая. На ней была изображена та же девушка, но экспозиция отличалась как ночь от дня и зло от добра. Вместо сияния солнца с левой части холста лицо девушки, скелет, обтянутый пергаментом тонкой кожи, освещал прожектор с силуэта сторожевой вышки на горизонте. Вместо цветов вокруг худого анорексичного силуэта в полосатой робе с порядковым номером на груди извивались клубки колючей проволоки с сотнями и тысячами скрученных стальных игл. Огромные карие глаза Джин запали в глазницы, голова была обрита ножом, седые и слипшиеся на виске от крови волосы торчали во все стороны, кое-где открывая серую кожу. За ее спиной в темное холодное небо, вспарывая свинцовые тучи, вздымались остовы труб, над которыми вился жирный черный дым, опускавшийся вновь в землю огромными клубами. - Эта картина, на которой изображена не ваша дочь, Гален. Эту еврейскую мадонну зовут Ребекка, Руфь или Шошанна, - голос Орсона звучал глухо, - и она говорит правду, но не ту, что вы хотите видеть. Это правда, которую вижу я, видит Джин, знает Кассиан, но не знаете вы. Это моя правда, правда моего народа и правда Руфи, Ребекки и Шошанны. - Я прекрасно вас понял, Кренник, - Гален кипел, - вы... ты обычный уродец, который безосновательно требует к себе жалости. Убирайся вон. - Гален, но оплата, - едва слышно заметила Лира, кладя руку ему на плечо. Эрсо дернулся, сбрасывая её руку, на висках его напряглись жилы - лицо покраснело, и одну секунду только он выбирал между спокойствием семейных и верностью Гитлеру. - Пошёл вон, жалкий юде!!! Кренник развернулся, накинул свою куртку и спокойно вышел из мансарды. Джин смотрела на отца, и внутри у неё что-то переворачивалось. Нет, никогда бы она не подумала, что её добрый фатер может так омерзительно кричать и так горделиво смотреть на оставшихся... - Раз ты так говоришь с человеком, - тихо выговорила она, - я не хочу разговаривать с тобой сейчас. Позволь мне остаться одной, хорошо? - Но Джин, из-за какого-то еврея... - обеспокоенно начал Гален, но девушка тихо вышла, быстро дошагала до комнаты и уселась на постели. Не хотелось даже плакать: внутри будто резко выключили свет. Совсем. В дневнике, который Джин вела очень аккуратно, лежал набросок, подаренный Орсоном лично ей. На небольшом листке они вместе любовались на закат с покатой крыши, держась за руки. Обычный и невинный рисунок, но и пиджак, и платье можно было аккуратно снять... - Не встретили закат, так рассвет встретим, - прошептала Джин, прижимая рисунок к груди. Дневник, паспорт да пара лент - вот и все необходимое... Едва ночь спустилась на город, Джин с крошечной сумочкой на плече открыла окно. В детстве лазать она любила, но сейчас мостовая казалась такой далёкой и недостижимой... Уцепившись за водосточную трубу, Джин поползла вниз, ступая на тонкие железные прутья, приковывающие трубу к кирпичу. Волосы её развевал ветер, шляпка едва держалась, одна туфля полетела вниз, в лужу, но Джин уже ничего не боялась... Спустившись наконец на мостовую девушка подхватила туфлю и бросилась на поиски Орсона. Тот нашёлся быстро: ссутуленную фигуру Джин разглядела на лавочке в конце параллельной улицы. Кренник держал что-то выпуклое в руке и пытался не продрогнуть под ледяным дождём. "Неужели он опять купил выпивку? - подумала Джин, испытывая горькую тоску и страшную злобу на отца. Кренник обернулся, когда Джин подошла и укрыла его тёплой попоной. Предмет в его руке оказался мешочком с тремя последними леденцами... Под холодными тугими струями дождя, отбрасывающими на лицо Кренника косые тени, Джин несмело улыбнулась и почувствовала, как по ее щекам сбегают слезы. - Джин, пойдем домой, - Орсон крепко сжал ее руку и первым поднялся со скамейки, - согреемся и выпьем вина. Мне жаль, что так вышло... Джин прижала узкую ладошку к его губам и покачала головой. - Твоей вины нет. Ты должен был создать венец творения... Они быстро добрели до того самого дома, где некоторое время назад встретились при совсем иных обстоятельствах. Орсон нашарил в кармане ключи, дверь с натужным скрипом открылась, и на мгновение в темноте прихожей Джин смогла увидеть только край лица своего спутника, его лихорадочно горящие глаза и мокрые завитки волос на щеках. Она взяла его за руку. Его огромная, грубая, сильная ладонь поднялась, и Джин задохнулась, когда его пальцы коснулись ее кожи над воротничком. - Я не ухожу. Я больше никуда не уйду, - дрожа, отчаянно лепетала она. Резким рывком Орсон втянул ее в дом и захлопнул дверь, его ладонь все еще была на ее горле, другой же он обнял ее за талию. - Милая Джин... - горячий шепот прямо над ухом оглушил девушку, прозвучав громче соборных колоколов. Орсон зажег керосиновую лампу, мгновенно осветившую тесный холл своим неровным, но теплым желтым светом, и Джин вновь поймала взгляд своего спутника, боясь смотреть на странные тени, порожденные тусклой лампой. Взгляд художника был полон нежности, удивления, недоверия. Его глаза скользнули по ее лицу и замерли на ее губах, а его рука на ее горле расслабилась и скользнула на затылок, под густые влажные волосы. Джин потянулась к нему, приподнимаясь на носочки и была вознаграждена ласковым мягким поцелуем, касанием губ, от которого в ее груди заплясали сотни и тысячи искр и забилась целая стая птиц. - Открой рот, Джин, не бойся. Она повиновалась, и он вновь поцеловал ее, уже глубже и горячее, принимая ее дрожь и трепет, а заледеневшими пальцами расстегивая ее накидку, путая крючки. Пакетик с леденцами тихо стукнул по столешнице буфета. В сторону улетела попона, накидка, лиф от платья Джин, рубашка Орсона, мокрая насквозь, жесткий каркас корсета, пышная юбка, туфельки, оставляя полуобнаженных мужчину и девушку в коридоре ежиться от сквозняка и по-прежнему жадно целоваться, не выпуская друг друга из объятий. Сквозь тонкую шелковую сорочку Эрсо чувствовала, как лихорадочно горит кожа Орсона, как оглушительно колотится его сердце, и как хриплое дыхание клокочет где-то в груди, поднимаясь к горлу. - Ты же простыл совсем... Вместо ответа Кренник дернул ленту в ее волосах, пышные пряди рассыпались меж худых лопаток, его ладонь мягко зарылась в них и легко потянула. Джин прильнула к его груди, обхватила руками, все еще ощущая слезы на щеках... - Моё дитя, ангел, как ты хороша, - хрипло проговорил Орсон, целуя тонкую шею. От чувственных прикосновений, оставляющих едва различимые следы под щекой, под подбородком, над ключицами, его юная модель откровенно застонала и откинулась на неожиданно стальную в своей надежности руку. - Горячо, господи... - Сейчас позволь мне прерваться, - прохрипел Орсон, ставя руки так, чтобы принять Джин на них. - Перейдём в спальню, так тебе будет удобнее. - С тобой мне везде рай, любовь моя, - Джин слабо улыбнулась и коснулась горячей щеки пальцами. Эти слова, такие важные, она говорила впервые в жизни, и от её шепота Кренник и сам почувствовал мление. Но расслабляться было нельзя, только не сейчас. Он закроет дверь в спальню, уложит Джин на широкую жестковатую кровать и только тогда отдастся её девичьей неге, да... Джин суетливо расстегивала крючки на юбке, краснея от стыда: сегодня она совершенно забыла про панталончики, не рассчитывая куда-то выходить. Орсон отстранил её руки и сам аккуратно разомкнул крючки, и девушка сжалась под жадным взглядом. Нет, до этого её, видит небо, вожделел жених, но с ним это бы не было так сладко и так взаимно... - Всё тебе отдаю и всё ради тебя забываю, - доверчиво, но уверенно заявила она, подтягиваясь и целуя лоб возлюбленного. Орсон наклонился, чуть опустился вниз и поцеловал основание некрупного полушария, мягкий ореол соска, саму вершинку, другую осторожно сжал пальцами и погладил, и нежные стоны девушки почти превратились в возбужденное похныкивание. - Прошу... - Не торопись, моя любовь, и всё будет в полном порядке, - заверил Орсон, почти как к святыне прикасаясь губами к впалому животу, а потом поднимаясь и целуя Джин вновь... - Не могу, не могу, - жалобно заскулила Джин, чувствуя, как, его руки сомкнулись над ней, грубыми кончиками пальцев отыскивая и жадно сжимая ее грудь. Его взъерошенные кудрявые волосы прижались к ее плечу, подобно преданному собачьему жесту, и Джин почувствовала, как острый кончик языка коснулся ее соска. Боль возбуждения между ногами была настойчиво пульсирующей, но Джин не знала, как сказать об этом не сконфузившись окончательно. Все, что она знала о плотской любви раньше позиционировалось как нечто грязное и запретное, а не желанное и приятное. - Расслабься и раздвинь ноги, пожалуйста, - мягким, но настойчивым жестом Орсон надавил на ее бедра. - Согни колени немного, так будет легче. От неожиданного касания прямо в центр ноющей боли Джин вздрогнула и непроизвольно всхлипнула, ощущая, как пальцы исследуют самую сокровенную точку ее тела, безошибочно отыскивая самые чувствительные местечки. Она чувствовала улыбку Орсона на своих губах и не могла удержаться, двигая бедрами навстречу пальцам. Внезапно он остановился и отстранился, ложась на спину и вытягиваясь рядом с ней. Джин оперлась на локоть, приподнялась и села сверху, нависая над художником и вжимая его в кровать. - Я ничего не боюсь. Дай мне самой... Одним плавным глубоким толчком она позволила плоти Орсона войти в ее тело, резкая мгновенная вспышка боли ослепила ее, но всего лишь на краткий миг, а затем ноющее тянущее ощущение пустоты бесследно исчезло, уступая блаженной наполненности. - Ты... - художник приподнялся и помог девушке нагнуться, мягко держа за плечи. - Ты истинная муза, моя Джин... - Давай просто друг друга любить, - тонкий изящный палец накрыл его губы, и Орсон быстро, словно птенец клюнул, поцеловал его. - Всё красивое скажем друг другу потом. - Я буду двигаться осторожно, дорогая, обещаю, - Кренник приподнял бедра, и на миг Джин снова стало невыносимо больно. Девушка прижалась к горячей груди и крепко её поцеловала, жмурясь, но крепкая рука погладила её спину, пальцы пробежали по позвоночнику. - Расслабься, Джин. Движения, сперва плавные, Джин принимала охотно, целуя и гладя губы, щеки, шею. Во время особенно приятной фрикции Джин слегка сжала на горле Кренника руку, но вместо хрипа послышался задавленный стон: - Господи... - Больно? - тут же осведомилась Джин, но на готовые разомкнуться пальцы легли его собственные, и девушка, не понимая, сжала глотку художника вновь. Глаза Кренника подернулись поволокой удовольствия, он ещё крепче прижал к себе так хорошо исполняющую его потайное желание девушку и выстонал: - Не прекращай, Джин... Они стонали - один хрипло, другая звонко, двигались в одном ритме, расшатывая скрипучую кровать, пальцами свободной руки Джин сплелась с пальцами Орсона, сдавила его руку до судорожной боли, а затем, ощущая внутри себя горячую пульсацию, разжала руку и откинулась назад, словно в танце удушающей страсти. Кренник удержал ее от неизбежного падения с кровати и притянул к себе, волну оргазма они встретили вместе и разделили ее пополам, содрогаясь в объятиях друг друга среди смятых подушек. Уже спустя некоторое время, укрываясь единственным одеялом и сонно наблюдая за красным огоньком сигареты Кренника, Джин лениво зевнула и спросила, чуть ли не мурлыкая от ласковых движений ласкающей ее обнаженную спину руки: - Что будем делать завтра? Ведь тебе постановили покинуть Вену... - Я и покину, а ты вернешься домой, - щелчком пальца художник стряхнул пепел прямо на ковер, - попробую уйти пешком, через Альпы, ведь граница закрыта. - Не пойду домой, - Джин мотнула головой и еще теснее прижалась к горячему расслабленному телу, - пойду с тобой. Даже через горы. - Уверена? - в темноте заклубился белый дым, - это будет тяжелый переход... - Если ты не столкнешь меня в ближайшее ущелье, - лукаво улыбнулась Эрсо и снова зевнула, - давай спать, завтра трудный день... Сигарета отправилась в пепельницу на прикроватном столике, а сон, крепкий и безмятежный вскоре сморил двух любовников, давая им время на отдых от жестокой и полной опасности жизни...

***

Джин первой почувствовала, что в комнате стало слишком уж тепло. Она потянулась и промурлыкала: - Орсон, ты камин зажег? - У меня нет камина, дорогая, - немного настороженно, будто и не спал, отозвался Кренник. - Тебе, может, кажется? В этот момент что-то громко треснуло и зашипело, и оба как по команде открыли глаза. На полу валялась значительная часть горящей крыши, пламя подхватило обои на стене и поползло к одеялу. Затрещала несущая потолочная балка, и Кренник быстро и четко проговорил: - Джин, мой паспорт в столе, туда же я положил твою сумку. Хватай и выходи, я достану папку... Кусок крыши отвалился и перекрыл окно, и мгновенно стало нечем дышать. Джин поспешно сорвалась с места, но едва успела вытащить нужное из ящика стола - пламя ухватило его и больно полоснуло ей по пальцам. Девушка вскрикнула от боли, но не успела даже унять её, как громкий треск и крик ужаса привлёк её внимание вновь. Джин обернулась, и сердце её упало. Орсон попытался подняться, но балка рухнула, и его придавило ею до крови. Джин при всём желании не смогла бы поднять ее, но всё же рванулась и потянула вверх. Платье загорелось, дым начал душить её... - Джин, пожалуйста, - прохрипел Кренник, барахтаясь, - уходи, пожалуйста, а я тебя нагоню. Я-то соберусь с силами, а тебе лучше бежать сейчас, пока газ всё не заполонил. - Но Орсон... ай! - Джин дернулась, чувствуя, как обжигает кожу пламя, ползущее вверх. - Не оставлю я тебя, не проси! Пока ты в беде, я не хочу покидать тебя. - Джин, нужно, - сипло, едва слышно проговорил Кренник. Рука его потянулась к девушке, художник удачно подтолкнул её к двери, и единственным вариантом избежать пламени для Джин было выбежать наружу. Те тридцать секунд, что девушка пыталась обойти горящие предметы, прошли для нее в напряженнейших мыслях. "На помощь... во все горло звать на помощь кого угодно..." Но как только Джин пересекла порог, в воздухе что-то свистнуло, и грудь обожгло, как при коликах, только в сотню раз сильнее. Джин подняла голову, и град пуль посыпался на неё сбоку, спереди, снизу... Джин почувствовала, как глаза закрываются сами, вытянула вперёд руку...

***

- Что, вылезать пытался? - Эрсо вышел к пожару, наспех застегивая пиджак. - Вы нашли Джин? Трое солдат обернулись к нему, но на мордах их вместо торжества виднелась мрачная безысходность. - Что такое, парни? - Гален нахмурился. - Где Джин и Кренник? Отвечайте сейчас же! - Художник был в доме, он сгорел заживо, а девушка... Громилы расступились, и Гален увидел Джин. То, что несколько часов назад было Джин, теперь словно сошло со второй картины Кренника. Остаток волос, присыпанный пеплом, казался седым, страшные ожоги на голове испещряли всю кожу, глаза вытекли, оставляя чёрные глазницы, а на груди, плечах и на лбу виднелись несколько черных дыр. Галену показалось, что серое небо, алые кирпичные дома, зелёные деревья - всё это исчезло, будто сорвали плёнку, и остались лишь серые оттенки фотографий. Эрсо упал на колени, не замечая, что колено зацепило дверной крюк и что полилась кровь. Он горько рыдал, обнимая труп Джин, держал, пачкаясь в угле и крови, и в голове его словно стучал молот, разбивая череп...