Разница между падением и полётом

Левой рукой Джашана любовно перебирает свои трофеи, и золотой мелодичный звон вьётся вокруг её смуглых проворных пальцев. Четыре маленьких колечка-серёжки — три для левого уха, одно – для правого, — узкий кручёный браслет, гербовый перстень-печатка, два переливающихся зачарованиями кольца, украшенный аметистами амулет на крепкой витой цепочке… амулет, в сердце которого запрятан палец давно почившего предка, но об этой милой детали Джашана старается без лишней нужды не думать. При всей её симпатии к тёмным эльфам — или, вернее сказать, “при всей её любви к одному конкретному тёмному эльфу”, — некоторые данмерские обычаи по-прежнему кажутся дочери Хаммерфелла форменной дикостью. Правой рукой дочь Хаммерфелла держит игральные карты. Ей трудно сосредоточиться на нынешней партии, но это и не особенно нужно: соперник не в силах ей что-либо противопоставить. Ей трудно сосредоточиться на нынешней партии, когда сидящий напротив неё любовник щеголяет в одних лишь бриджах и тонкой, лёгкой камизе. Чуть сбившийся набок ворот приоткрывает острую кромку ключицы: кожа там чуть светлее, чем на лице и руках — нежная, серо-жемчужная. Дразнит она, и дразнит невыносимо... так же, как дразнит Джашану и юркий розовый язык, скользнувший вдруг по губам, чуть потемневшим от выпитого вина. Жест неосознанный, мимолётный, но кажется чувственным, почти бесстыжим — пожалуй, лишь обольстительней от одного лишь того, что обольстить им Джашану даже не попытались. Подобное, кажется, её будоражит больше, чем обнажённое тело. Желание плещется у Джашаны в низу живота, жжёт её мысли: схлестнуться губами к губам, жадно и зло; сойтись в поцелуе-схватке, поцелуе-ристалище — и схлынуть, легко и дразняще коснуться его зацелованных губ, а следом – ниже, ниже: струиться по гибкой шее, вдыхать его запах — и захлебнуться, и утонуть в ямочке над ключицами. Вычерчивать путь языком, и, обведя эту ямку, отправиться на восток — чуть прихватить зубами серо-жемчужную, нежную кожу подле ключицы, а пальцами, пальцами… – Кажется, эта раздача всё же за мной, – произносит Кериан, и Джашана вздрагивает. Немного растерянно она подмечает, что карт у неё – куда больше, чем следовало иметь под конец игры, а Кериан между тем медленно, драматично выкладывает на стол трёх маркизов. Она отбивается, но остроухий змей кидает ей новые карты — снова отбитые, снова вызвавшие лавину, — и под конец он остаётся с пустыми руками, тогда как Джашана по-прежнему может похвастаться пышным, солидным веером. – Чего только не случается, batek sen, – отзывается она, не особенно-то расстраиваясь своему поражению, и, чуть оттянув мочку, сноровисто избавляется от второй по счёту серьги — золото и сапфиры, недавнее сентинельское приобретение. Джашана передаёт трофей победителю; дымчато-серые, перевитые татуировками пальцы касаются её невесомо, воздушно, почти не задерживаясь дольше необходимого — условия их игры не подразумевают преждевременных послаблений. Но разве возможно совсем от них удержаться? Вторая серьга присоединяется к первой, готовая скрашивать её одиночество; Джашана начинает тасовать карты. Предложить Кериану сыграть в “простачка” оказалось без преувеличения гениальной идеей. Он пришёл к ней прямо с заседания Совета, не успев даже толком переодеться — только набросил сверху бесформенный бурый плащ, чтобы не привлекать по дороге ненужного им обоим внимания. Торговой принцессе Рихада так же не стоит стелиться под тёмных эльфов, как и Брату Великого дома Индорил – коротать вечера в компании хаммерфелльских девок. Но разве это когда-либо их останавливало? Он пришёл к ней прямо с заседания Совета, не успев даже толком переодеться — явился при полном параде. Впрочем, на это Джашана роптать бы не стала: смотрелся Кериан пусть и немного непривычно, но, как и всегда, – восхитительно. Вычурной роскоши он чурался, но выглядеть дорого, внушительно и эффектно умел прекрасно. Джашана могла бы сказать, что эти умения он впитал с молоком матери, но в случае с Керианом эта метафора казалась на редкость неподходящей. Имея сомнительную честь пересекаться с его матушкой в прошлом, Джашана могла только порадоваться, что у данмерских аристократок не принято самим кормить детей грудью: от этой женщины Кериан мог бы впитать один только яд. Как и всегда, смотрелся он восхитительно, — Джашана подозревала, что к этой фигуре подошло бы практически что угодно, — и чистый, пронзительный синий парадных одежд выгодно оттенял его кожу и волосы. Для уроженки вольного солнечного Рихада, где многие традиционалисты и вовсе не стеснялись обнажаться на публике, тёмноэльфийская “многослойность” долгое время казалась смешной почти до нелепости. Но к этому, в отличие от желанья иметь под рукой части тела покойных родичей, Джашана давно притерпелась. Да и в том, чтобы распаковать такой старательно завёрнутый подарок, таится своя, особая прелесть. Нет, истинные проблемы росли из другого корня: Кериан пришёл к Джашане прямо с заседания Совета — ногами, — но в мыслях по-прежнему оставался там, среди поросших бледным косматым мхом старых пней — и за плечом у своего Советника. Против воли она задаётся вопросом: знает ли Гарин? Как торговый партнёр, серджо Советник всегда был любезен с “леди Джашаной”. Но сохранилась бы эта не особенно характерная для данмеров терпимость к чужестранцам, если бы он знал, что “леди” спит с его внучатым племянником? Джашана не хочет об этом думать: не потому, что не может примириться с обречённостью их с Керианом связи, а потому, что счастливых, надвое разделённых часов у них и без того до прискорбия мало. Нет, лишних людей не нужно сейчас — нет им здесь места. Бесплотных призраков необходимо было изгнать из мыслей, и Джашана из Рихада отыскала для этого замечательное решение. У неё была припасена колода карт — пасьянсы прекрасно успокаивают нервы и помогают скоротать время, когда ни для чего другого сил уже попросту не остаётся, — и Джашана решила пустить их в дело. Кериан говорил ей не раз, что в азартных играх ему не везёт так последовательно и всеохватно, что это уже можно считать за везение особого сорта. Почему бы не проверить на практике? Кериан предложение оценил далеко не сразу. – Поверь, душа моя, – сказал он, нахмурившись, – мои поражения будут столь неизбежны и предсказуемы, что радости от победы ты не получишь. Я и правда паршивый игрок. Может, займём себя как-то иначе? – Не важно, насколько хорошо или плохо мы играем. Главное – это поставить перед собой правильную цель, – назидательно проговорила Джашана, приподнимая указательный палец. – Мы будем играть на раздевание. – На… раздевание? – Да. Кериан зримо задумался. – Мне определённо нравится ход твоих мыслей, – усмехнулся он наконец. – Но я не пытаюсь набить себе цену: играю из рук вон плохо, даже в самое простое. А, зная тебя, я уверен, что выигрывать без борьбы тебе быстро наскучит. – Полно, мутсэра, у вас передо мной имеется неоспоримое преимущество! – воскликнула тогда Джашана, заранее задавая игре мнимо-возвышенный, но легкомысленный тон. – Вы явились ко мне в таком торжественном облачении! Я же одета куда как более скромно. Чтобы преуспеть, мне надо выигрывать раз за разом, снова и снова, тогда как уже одна ваша победа может до неузнаваемости изменить ситуацию. В том, что касается количества, Джашана и правда была одета намного скромнее: кроме лазурного шёлкового платья, на ней ничего не было — вообще ничего, и, судя по заинтересованному взгляду любовника, о данной детали он тоже догадывался. Этот аргумент перебороть оказалось непросто. Так и получилось, что в замечательной компании мёда, сыра и бутылки отменного нибенийского они уселись играть в детского “простачка”, разбавленного вовсе не детскими выигрышами. “Неоспоримое преимущество” Кериану не особенно помогало: он и правда не преувеличивал своё невезение в картах. Впрочем, новообретённой весёлости он не потерял, даже проиграв одиннадцать раз подряд. Как и всегда чутко откликаясь на её интерес, из каждого проигрыша он устраивал для Джашаны отдельное представление. За индорильским наплечником, сверкающим золотой эмалью, дружно последовали и другие предметы гардероба, чьих правильных данмерских названий редгардка и не пыталась запомнить. А Кериан всякий раз раздевался медленно, плавно, тягуче — ловкие пальцы наигранно-долго возились с застёжками и завязками, — и с невозможной, пронзительно-хищной улыбкой смотрел Джашане в глаза. Стоит ли удивляться, что после такого зрелища в какой-то момент самообладание у Джашаны всё-таки отказало? Двенадцатую игру она, наделав кучу бестолковых ошибок, в итоге проиграла. – Ну же, госпожа, теперь ваша очередь! – “подбадривал” её Кериан, когда она замялась, ещё не решив до конца, что именно будет делать. Джашана в ответ, чуть повозившись с застёжкой, протянула ему свою сапфировую серёжку. Трофей у нежданного победителя вызвал неудовольствие. – А вы играете грязно, леди! – сказал он с шутливым укором. Джашана ему подмигнула: а как же иначе? И снова игра пошла своим чередом, но Кериан с поистине восточным коварством решил отплатить любовнице той же монетой. Проиграв в двенадцатый раз, он уже взялся за ворот того, что у данмеров сходило за котту… но вместо неё стянул и с мрачной торжественностью вручил Джашане свой аметистовый амулет с пальцем любимого прадедушки в сердцевине. Но она не унывала: немного настойчивости, и вскоре дойдёт черёд и до котты! Так в итоге и получилось. Однако зрелище это производит на Джашану куда как большее впечатление, чем она рассчитывала: пересыхает во рту, и путаются мысли, и хочется плюнуть на все эти игры, хочется просто и безыскусно взять то, что принадлежит ей по праву: губами, зубами, ногтями клеймить его, слизывать кровь, сцеловывать стоны... Джашана сдерживается. Часть её — колкая, злая и жгучая, как ледяное пламя, та самая часть, что позволяется ей единолично распоряжаться четырнадцатью кораблями и говорить на равных с заносчивой остроухой знатью — просто не позволяет Джашане из Рихада не довести предприятие до конца. Оставить свой замысел незавершённым, несбывшимся. Согласиться на меньшее, чем то, чего она для себя захотела. Джашана тасует и раздаёт карты; в основании не разыгранной пока колоды ей ухмыляется лихо маркиз сердец. Джашана играет дерзко, рискуя без всякой на то нужды — и всё равно выигрывает. – Кажется, прекрасная госпожа загнала меня в угол, – улыбается Кериан. Он улыбается краешком рта, чуть заметно, и взглядом – лучисто и ярко, ох, ослепительно ярко! Вздымается на ноги, точно морская волна, и брызжет пеной камизы в сторону, на соседний стул — туда, где угнездилась и остальная его одежда. Во рту у Джашаны пересыхает вмиг; она против воли стискивает бёдра, но влажный жар — и в голове, и в низу живота, и между ног — даже не думает угасать. Что она там твердила считанные минуты назад? Что хрупкая, пограничная не-одетость якобы будоражит больше, чем обнажённое тело? Брехня! Кого она обманывает? Быть может, если бы его наготу, даже частичную наготу, Джашана видела хоть немного, да чаще, то впечатления выцвели бы, утратили яркость и блеск. Но слишком часто всё у них происходит в спешке, с не поднятыми забралами: слишком часто – лишь задранные вверх юбки и наскоро распущенные завязки. Джашане ведома сладость каждого вырванного зубами мига — страх и азарт, горячая, страстная ярость. А на границах их мира – эхо, реальное или мнимое, чьих-то шагов, что грозят им разоблачением... Даже сейчас душу схватывает восторгом, когда любовник Джашаны обнажается для неё выше пояса. Он похож на ночное небо в лучистую многозвёздную ночь – в ночь, осенённую полными Массером и Секундой. Кожа — Джашана знает — на ощупь горячая, мягкая, гладкая… слишком, казалось бы, гладкая для того, кто в юности пусть и недолго, но был наёмником: только один совсем небольшой шрам прочерчен на левом боку. А под горячей и гладкой кожей играют тугие, словно из стали отлитые мышцы... Джашана пьёт это сверкающее полуночное небо, ласкает касанием-взглядом и острые, чётко очерченные ключицы, и тёмные, точно подкрашенные чернилами соски, и тонкую, словно дорожка Массера на серебристой поверхности вод, линию рыжих волос, что тянется от пупка и — Джашана помнит — до паха. Кериан садится, скрыв за столом свой плоский литой живот, расцвеченный лучиком Массера, и Джашана шумно, прерывисто выдыхает. Любовник смеётся над ней — немо, бесшумно, одними глазами, — и начинает перетасовывать карты. Татуированные ладони словно одеты в подобия кружевных перчаток — коротких, чуть не доходящих до запястья. Пальцы – длинные, ловкие, а мускулистые руки словно отлиты из стали, но над столом – порхают легко, как крылья. – Твой ход. Джашана проигрывает с треском — а как же иначе? В какой-то момент она даже забывает, во что именно они играют, и начинает торговаться за прикуп. Да и как тут сосредоточиться на игре, когда усидеть на месте – уже испытание, что едва ей по силам? Джашана ёрзает чуть заметно, тщетно пытаясь унять сладостный зуд между ног, и Кериан спрашивает, мерцая полуулыбкой: – С чем госпожа расстаётся на этот раз? Можно было бы, например, достать и колечко из носа? Но день был долог и многотруден, а ночь, лучистая многозвёздная ночь Дешаана манит её, щедрая на молчаливые обещания. – Для победителя у меня есть достойнейшая награда. – Не так уж давно я умудрился проиграть одиннадцать раз подряд. Не думаю, что было бы честно называть меня победителем, – откликается Кериан. Но Джашана к нему не прислушивается: плавно, неспешно она поднимается из-за стола и на ходу поддевает одну из завязок, что за спиной, а после – вторую, третью... Платье соскальзывает, словно змеиная кожа, и Кериан хрипло и глухо вздыхает в ответ: кроме колечка на пальце, колечка в носу и колечка в пупке, шпилек и пары домашних туфель, на леди Джашане совсем ничего не надето. – В бездну всё, – полузвериным рыком звучит в тишине, и Джашана смеётся, не в силах сдержать пьянящего душу веселья. Джашана смеётся, запрокинув голову, и забывает следить за любовником: слишком хмельно, слишком тягуче-сладко, слишком бурлит в крови распитое на двоих нибенийское. Джашана смеётся, но вскрикивает невольно, когда любовник подхватывает её на руки. – В бездну всё, – повторяет он и сосредоточенно, целеустремлённо несёт её в спальню. Руками его обвив, Джашана закрывает глаза: дышит прерывисто, жадно, спрятав лицо у него на груди и каплю за каплей вбирая в себя его пряный и терпкий запах. Голые ноги забавно шлёпают по паркету; поскрипывает поддетая дверь, что очень удачно открывается вовнутрь... Джашану сажают на загодя разобранную кровать, и шёлк простыней привычно холодит кожу. Она открывает глаза и провожает взглядом крепкую, упругую задницу: Кериан зажигает огонь и достаёт ей зелье с каминной полки. Иную женщину, может быть, опечалила бы подобная прагматичность и недоверчивость: что же он, голову не потерял от страсти, раз может ещё бояться нежданных детей? Но Джашану их разделённая на двоих ответственность только воодушевляет: именно в этом ей видятся подлинные поддержка и уважение. А дети? Дети и правда были бы им обоим очень некстати. – Какие-то планы? – спрашивает она, откупоривая флакончик. – Конечно, – звучит в ответ — без тени улыбки в голосе или в лице. – Я даже сложил об этом прекрасное хайку. – Ммм? Даже с босыми пятками Кериан умудряется выглядеть серьёзно, чуть ли не возвышенно. Не изменяясь в лице, он возводит очи горе и важно, торжественно произносит:

– Ноги тебе раздвинув, К нему припаду — Любимому лакомству.

Джашана не может сдержаться: прыскает со смеху, пряча невольно отблески своего веселья за смуглой ладонью. – Мне определённо нравится ход твоих мыслей, – отвечает она наконец. – Но это всё же не хайку: здесь семь-пять-семь, а не пять-семь-пять. – Какой кошмар, – соглашается Кериан, не отступаясь от принятой им серьёзности. – Я просто чудовищно просчитался. Хорошо, что рядом нет акавирцев, готовых спросить с меня за попранные традиции. А ты мне, надеюсь, эту ошибку всё же простишь, моя госпожа. И он опускается на пол, садится у леди Джашаны в ногах. Снимает ей туфли и бережно, аккуратно кладёт их в сторону, словно бы те сделаны из хрусталя, а не из кожи и бархата. Дымчато-серые пальцы его горячи, как застывшее пламя: жгут её ступни, лодыжки, колени, и — Джашана покорно разводит ноги — нежную кожу на внутренней поверхности бёдер. Она подаётся навстречу и тянется жадно, отчаянно. Касается рыжих волос, жёстких от лака: он пришёл к ней прямо с заседания Совета, не успев сбросить с себя всю шелуху неуместного официоза. Коротко остриженными ногтями Джашана царапает нежную кожу подле затылка, висков и ушей и выцарапывает себе ответные, влажно-тягучие стоны. Similibus enim similia gaudent, так? Подобное радуется подобному? Тягуче и влажно ей, влажно и горячо. Джашана смотрит на Кериана из-под ресниц и обжигается — о пурпур румянца, о капельки пота на лбу и висках и о трепещущие крылья острого носа. О, разве можно себе представить зрелище прекраснее? В нервно-неровных тенях на его лице по неосторожности можно и утонуть. Губы, и зубы, и юркий язык — дразнят, не подступаются к цели и только блуждают кругами, медленно лишая Джашану рассудка. Она уже было решает взять дело в свои руки — в каждом возможном смысле, — но Кериан, словно почуяв её взбунтовавшиеся мысли, наконец приступает к выполнению своего обещания. Джашана откидывает голову, закрывая глаза, и гортанно, протяжно стонет. Как это только возможно? Вглубь, до самых корней души, до сладостно-льдистой боли и до бессильно дрожащих пальцев — и выше, выше, выше, с каждым движением, с каждым вздохом? Губами и языком, носом, невыбритым подбородком он ведёт её всё выше и выше — куда-то за грань миров, в холодное зарево пляшущих Магне-Ге. Всхлипывая, почти до крови закусывая губу, она теряет последние остатки контроля. Шёлк простыней холодит разгорячённую спину, но у Джашаны жидкий огонь струится внутри и застывает свинцом в низу живота. Быстрее, слаще, глубже — выше! Пальцы на бёдрах горячие, злые, резкие — держат на этой земле. Ловкий змеиный язык уводит в Забвение. – Подожди… – пытается прошептать Джашана, но с губ вместо слов срываются неразборчивые полустоны. – Остановись, я… готова, я… подожду… Она не видит, но чувствует — представляет яснее, чем по плоти — его улыбку, похожую на удар шехая. Конечно, Кериан и не думает остановиться и лишь накрывает руками её безвольные пальцы, ведёт её вдаль, и это... Достигнуть вершины Башни. Взорвать себе горло криком. О, Тава, даруй же мне крылья свои, чтобы я не разбилась о землю! В теле моём не осталось целой кости. Какое-то время Джашана не чувствует ничего — и чувствует слишком много, и с головою тонет в невыразимой, невыносимо-пронзительной сладости. – Почему ты ещё одет? – недовольно бурчит она, немного придя в себя. – Раздевайся! – А госпожа умеет уговаривать, – хмыкает Кериан. Джашана любезно решает прийти ему на помощь, и это равно прекрасно и дико: схлестнуться губами к губам, жадно и зло, и чувствовать, верно, свой вкус на кончике языка — тягучую, пряную, пьяную сладость. Когда им всё-таки удаётся ненадолго прерваться, Джашана сноровисто избавляет любовника от остатков одежды и на мгновение замирает. – ...Восхищена вашей выдержкой, серджо, – только и может сказать она. – Ибо мне ещё лишь предстоит научиться облагораживать моё восхищение, – откликается он с серьёзным, скорбным лицом. – Любовь моя непредумышленно принимает форму копья.* – А с этим, серджо, я с удовольствием вам помогу, – обещает Джашана. – Времени у нас вдосталь. Ночь, лучистая многозвёздная ночь Дешаана принадлежит нынче только лишь им двоим… и разве этого мало? Джашане знакома цена каждого счастливого часа.