Бабочка

Когда бабочке отрывают крылья, она умирает. Нет, конечно же, не сразу. Сначала несчастное насекомое долго мучается. Оно пытается взмахнуть крыльями, улететь подальше от своей неминуемой смерти, но вместо этого лишь жалко ползает на подгибающихся тонких ножках, а жизнь лишь медленно утекает из ее хрупкого тельца. Я помню, как еще детьми мы с Шенноном ловили бабочек. Этому развлечению поспособствовал отец, когда купил нам большой сачок с длинной алой ручкой. Тогда мы еще часто выезжали с родителями за город, были счастливой дружной семьей, ничем не отличающейся от остальных. На всю жизнь мне врезалось в память, как одним солнечным душным утром Шенн и я убежали в лес. И там открыли по-настоящему ценное и волшебное для детского восприятия сокровище. Луг, заросший зеленой сочной травой, такой высокой, что при желании в ней легко можно было спрятаться, а по нему рассыпались разноцветные полевые цветы, напоминающие мозаику. До сих пор помню сладковатый, даже пряный аромат, витающей в воздухе. Шенн первым сбросил с ног сандалии и, зажмурившись то ли от яркого слепящего солнца, то ли от необыкновенного удовольствия, прошелся босиком прямо по луговой траве. Я последовал его примеру и, осторожно коснувшись голой ступней изумрудного ковра, ощутил божественную прохладу еще не испарившейся под упрямым солнцем росы. Мы звонко смеялись, носились как сумасшедшие по лугу, приминая траву, срывали охапками цветы и подбрасывали их над собой высоко в воздух, как конфетти. Затем, обессилевшие и счастливые, упали рядом и остались лежать донельзя довольные среди этого великолепия. И вдруг мы увидели Ее. Бабочку лимонного цвета с такими большими прозрачными крыльями, что я невольно удивился: так странно они сочетались с ее крохотным, бархатным на ощупь тельцем. Она беззаботно уселась на только раскрывшийся пронзительно голубого оттенка цветок и, как мне на секунду показалось, хитро взглянула на меня своими черными глазками-пуговками из-под мохнатых бровей. Пока я не отрываясь смотрел на это изумительное существо, Шеннон протянул руку и крепко обхватил красную ручку сачка. Миг, и он словно взлетает в воздухе, накрывая сеткой лимонное чудо. Даже сейчас, тридцать лет спустя, я вижу перед собой лицо брата с застывшим на его мягких, похожих на женские, чертах выражением сладкой боли и отрешенности. Он не спеша опускает сачок на землю и чуть отодвигает сетку. Я подхожу к нему и, заглядывая через его плечо, наблюдаю, как бабочка машет крыльями в безуспешной попытке выбраться из ловушки. Шеннону же быстро надоедает роль простого наблюдателя и он, слегка прижав бабочку пальцем, с силой выдирает ее прекрасные прозрачные крылья. На секунду он зажимает их в своем маленьком загорелом кулачке, а потом раскрывает ладонь и подставляет ветру помятое великолепие. Тот тут же подхватывает его и уносит куда-то в высь, в чистую голубизну сияющих небес. Но я лишь смотрю на испачканные пыльцой пальцы брата, вглядываюсь в его широко распахнутые глаза. Он все также стоит, не двигаясь и даже не дыша, пока я опускаюсь на колени рядом с брошенным сачком, внутри которого, покачиваясь на дрожащих тоненьких ножках, медленно, миллиметр за миллиметром, ползет бабочка, а точнее то, что от нее осталось. И я смотрел на нее, пока она не перестала шевелиться и лишь тогда почувствовал, как по моим щекам бегут обжигающе горячие дорожки слез. Я гашу уже пятую за это утро сигарету, и, подойдя к большей кровати, на которой раскинувшись спит Шеннон, замираю над ним и начинаю пожирать глазами любимые черты. Его прекрасное тело сейчас скрыто от моих глаз шелковой простыней и я даже невольно ей завидую. Грудь Шенна вздымается и опускается в такт мерного дыхания. Я любуюсь его словно выточенным из мрамора лицом, смягченным сном и кажущимся мне по-мальчишески юным. Сейчас он кажется мне кротким ангелом, но разве не Шеннон этой ночью судорожно кусал мои губы, не он ли заставлял меня стонать и прогибаться под собой? Порой я думаю, что-либо в его теле уживается сразу два человека, либо у него просто два сердца. Каждый раз, когда мы с Шенноном занимаемся сексом, в моей голове начинает лихорадочно крутиться одна и та же мысль, что наша жизнь - грязь. Грязь... Извиваясь в пароксизме страсти под братом и позволяя ему подчинять себя его силе, вот тогда я измазываюсь в этой липкой темной жидкости. Измазываю ей и всю душу. И не в моих силах смыть ее с себя. Наверно, для Шеннона я такая же лимонная бабочка, как та, которую он убил тридцать лет назад. И когда-нибудь он вырвет мои крылья, также сомнет их, а затем развеет по ветру и, отойдя в сторону, будет равнодушно наблюдать, как я умираю. Жалкий и беспомощный, без моих крыльев и его любви. Но это все будет после, а пока я медленно опускаюсь на пол рядом с кроватью, на которой спит мой брат, и осторожно беру его ладонь в свою. Спи, Шенн, спи... А я буду охранять твой сон точно также, как делал ты, когда мы были детьми.