«Гарри, Гарри, Гарри…
Мой почерк может быть тебе не понятен, или мои ошибки будут уничтожать твои глаза, но я пишу это письмо. Сидя в своей новой комнате в квартире, посреди этого огромного Парижа. Мы только что приехали. Бартоломью очень угрюмый и злой. Слава богу, в моей двери есть щеколда. И я начинаю это письмо вот так, потому что это первое, что пришло мне в голову и переписывать его я не собираюсь. На самом деле, я засыпаю, у нас уже довольно поздно, и может быть я допишу письмо завтра. А может вообще не допишу. А может разорву его на кусочки прямо сейчас. Я не знаю, что и сказать тебе. Просто хочу, чтобы ты знал, что я помню тебя. И я скучаю. И я люблю тебя. Только не давай это письмо маме. Я позвоню ей. Но тебе я хочу отправить письмо. Потому что это романтично. И еще я хочу, чтобы ты знал, что я не люблю Бена. Он черствый, очень агрессивный и неприятный. Я люблю только тебя. И я надеюсь, что ты любишь меня тоже. Не уезжай в Америку. Я вырасту и выйду за тебя замуж. А еще я хочу, чтобы ты рисовал только меня. Не рисуй никого другого. Я люблю тебя.PS. Я забыл поздороваться. PРS. Где-то на бумаге могут быть жирные пятна. Искренне твой Луи»
Я спрятал письмо в карман. В тот день я не пил, я сидел в комнате Джоанны. За окном пошел дождь. Она выглядела как лишенная жизни кукла. Минуты тянулись, она спала, я вернулся сюда неделю назад. Дори собирала белье с веревок на улице, ведь его мог снова намочить дождь. Капли барабанили по крыше, радио затрещало помехами. В спальне горела всего одна лампа, Дори кормила Джоанну ужином, жидким крем-супом, потому что та не могла проглатывать твердую пищу. Доктора приходили каждый вечер, что-то делали, меряли. Ничего хорошего или плохого не говорили, посоветовали Дори сходить в церковь и надеяться на Бога. – Поберегите Луи, мистер Стайлс. Утро девятнадцатого июля стало для нее последним. Через четыре часа после того, как скорая забрала тело Джоанны, они вернули ее обратно. В городской больнице нет изолированного места для зараженного трупа. Когда я попытался объяснить, что у нас даже не заказан гроб или отсутствует выкопанная яма на кладбище, они не совсем вежливо пояснили, что хоронить Джоанну тоже нельзя: вирус может заразить землю. Они помогли нам перевезти ее тело в крематорий. Спустя время я стоял в гостиной перед погребальной урной с прахом Джоанны. Все для этой женщины закончилось слишком быстро. Я не сообщил об этом ни Луи, ни Барри, но на мои просьбы в больнице не говорить им об этом, они лишь помотали головой и сказали, что родственники обязаны быть уведомлены. Не знаю, как отреагировал Луи или Барри, телефон на стене в кухне разрывался, трезвонил так, что было слышно в Марселе, но я не брал трубку. Сад Джоанны вял, на глазах цветы превращались в палки, торчащие из земли. Я выпил последнюю чашку кофе в Аллоше, первым же поездом из Марселя поеду в Париж. Мой мозг был пуст, мое сердце было разбито, мое тело не хотело двигаться. Это то, как я чувствовал себя. Кто знал, что это лето станет таким особенным. Рано утром я уже был в Париже, сидел в такси с конвертом, где был указан обратный адрес новой квартиры Джоанны. Придерживая свою шляпу, я посмотрел вверх, на крышу дома, пробежал по окнам вниз. Здесь всего пять этажей, вход с внутренней стороны улицы, широкие лестницы. Я поднимаюсь на третий этаж, в восьмую квартиру. Стою у двери пару секунд, затем мягко стучусь. Бартоломью открыл мне, понурое темное лицо не поднялось на меня. Я поздоровался. За мной закрыли дверь, он ушел на кухню. – Где Луи? – мне не хотелось показывать свои эмоции этому человеку. – В своей комнате, – он отмахнулся, – на двери висит рисунок. Я прошел в гостиную, оставил свой чемодан и обувь здесь. Квартира была большой и очень светлой, красивой. В коробках все еще лежали различного рода вещи, к которым поленились притронуться. Под рукой я держал небольшую коробку с обмотанной целлофаном и клейкой лентой погребальной урной. Дверь с рисунком была заперта. В письме Луи упомянул, что у него в комнату есть замок. Я постучался, затем последовала тишина. – Луи, открой, пожалуйста, дверь, – никакого движения в комнате, не слышно даже шороха, наручные часы показали 6:53. – Луи, милый, открой дверь, – совсем ничего, как будто мальчика не было в комнате. – Луи? Я знаю, что ты не спишь, – я снова постучался. Мягко, очень мягко. – Луи, пожалуйста, или я уеду сейчас же, – давить на него было не самым верным в моей ситуации, но наконец-то на мои слова отреагировали. Замок щелкнул, на ручку несильно надавили, дверь потянули на себя медленно, Луи стоял в ярком свете утреннего солнца в светлой пижаме, с большими мешками под глазами. Он не посмотрел на меня, сразу спрятался в ткань моего пиджака, обнял за талию, я опустил голову, чтобы посмотреть на него. Редкие всхлипы с икотой, Луи прокашлялся, усилил хватку, напрягся. Мы сделали по небольшому шажку друг от друга, я поставил коробку на стол, Луи стоял в начале комнаты, протирая глаза длинными рукавами спальной рубашки. Он посмотрел на меня, его глаза были очень красными. – Как тебе Париж, Луи? – я остался у стола, мальчик только закрыл дверь на щеколду. – Плохо, – он выдохнул, голос задрожал. – Я не спал всю ночь, так что… – взялся за свои локти, сжал пальцы сильно. – Что в коробке? – держался слишком спокойно. – Там, – я взглянул на него. Опустевший взгляд, мимолетное желание упасть, – там прах твоей матери. Ее не разрешили хоронить. – Папа тоже в вазе. Это было его желанием, – завивавшаяся челка спадала на левый глаз. – Иди сюда, – я распахнул руки для объятий, Луи подошел с изменяющимся лицом, кривившимся в эмоциях. Я взял его на руки, поцеловал в лоб, он лег на мое плечо, обхватил шею. Мой пиджак быстро впитывал его слезы, я стал носить Луи по комнате, успокаивая легким пением неразборчивых строк. Париж нежился в солнечных лучах, на улице вовсю играла жизнь. Мы провели длительное время в его кровати до десяти часов, Бартоломью ушел еще в начале восьмого. – Ты вернешься в Америку? – нам всегда хватало пространства в одноместной кровати. – Да, Луи, там мой дом, – он опустил голову, мялся. – Я не уеду сегодня или завтра. Но я все равно буду должен вернуться. – Я думал, что ты не бросишь меня, – я взял его ладонь в свою руку, целовал пальцы. – Я не брошу тебя, – его детский взгляд на вещи меня смешил. – Ты бросишь меня. – Мы придумаем что-нибудь, – я поцеловал его нос, он поднял голову. Выдержка в пять секунд – и он цепляется за мои губы, я кладу ладонь на его лицо, Луи не хочет прекращать. Через еще пару секунд мы вынужденно оторвались, посмотрели друг другу в глаза, Луи улыбнулся. Я оставил несколько поцелуев на его лице, встал, он посветлел. Его краткий взгляд на коробку на столе привел его в чувства, он встал за мной. Их квартира была красивой, было видно, что ремонт делался со вкусом, помещения копировали точь-в-точь картинки из модных журналов и каталогов мебели. Но копировали без бешеного фанатизма, с понятием стиля и меры. Мне нравилось. Мальчик проводил меня на их просторную кухню с балконом, куда мы вышли, откуда открывался вид на Париж, на соседние дома, богатые окна, лавочки с цветами. – Позавтракаем в том кафе? – Луи держался за перила, жмурился от яркого солнца. – Нет, – он окинул взглядом место, о котором говорил я, повернулся ко мне. – Не хочу выходить на улицу, – опустил перила, вышел на кухню. – Ладно, – я последовал за ним. Мы завтракали медленно, Луи сидел расслабленно, засмотрелся на мультфильмы, что шли в это время, смеялся. Я не мог оторвать от него глаз, намазывал на хлеб масло, кофе прочистил мое горло. Барри не было уже довольно долго, Луи переоделся и умылся, распаковал урну, поставил ее в своей комнате, но не стал грустить. Он, улыбаясь, затащил мой чемодан в одну из спален, которых, к слову, в квартире было четыре, плюс еще гостиная, достаточно вместительная, но, к сожалению, проходная. Джоанна и Барри планировали еще ребенка, насколько я понял, в одной комнате отсутствовал ремонт. Я стал помогать Луи раскладывать вещи, которые одиноко валялись в коробках, мы открыли везде окна и поставили одну из пластин Бартоломью. Музыка была веселая и задорная. Я не знал, насколько останусь в Париже, но мне не хотелось уезжать. Совсем. – Луи, мальчик мой, я дома! – пьяный Барри ввалился в квартиру с протяжным стоном. Я растерялся. – Луис! – Барри упал в прихожей. – Иди в свою комнату, – сказал я мальчику, сам пошел к распластавшемуся на деревянном полу человеку. – Не трогай меня! – он был агрессивен, но слаб, я подхватил его, уложил руку на шею. – Ты убил мою женщину! – его слова были неуместными и сумбурными. – Я убью тебя! – я молился, что он не напугал Луи. Пьяные люди не были мне приятны. Я затащил его кое-как в спальню, уместил на кровать. Я ушел, закрыл дверь. Мужчина еще что-то пытался высказать, но я плохо слышал его, не понимал, что он пытается донести. Я зашел в комнату Луи, он сидел на кровати вместе с погребальной урной, держал ее крепко, не плакал, но все равно выглядел грустным. Я не решался подходить к нему, но и выйти из комнаты, оставить его одного будет чем-то совершенно неприличным. Поэтому я стоял у двери, облокотившись, слушал лишь дыхание этого мальчика, четкое, правильное, он пытался что-то показать мне без слов и движений, одним своим видом. Глаза его выкрасились в темно-синий, руки напряглись. – Это не из-за смерти мамы, – выдыхает, встает, ставит вазу на стол. – Барт пил четыре дня назад. Запер меня здесь на целый день и вернулся только ночью. Он кричал, – Луи держался. Он показал мне, что он очень сильный. – Я ненавижу то, что он называет меня Луисом. И оскорбляет тебя за то, что ты американец, – поднимает голову, смотрит на меня. Глаза его стали снова голубыми, радужка четко очерчена синей полосой. – Как только мы сели в поезд, он стал расспрашивать меня о том, что ты заставлял меня делать, – я молчал, смотрел на него нахмурившись. – Он играет хорошего папочку только при маме, – Луи подошел ко мне, я выпрямился, опустил голову. – Не оставляй меня с ним. Мне и не пришлось. Остаток дня мы провели за телевизором, немного посидели на балконе, поговорили, вечер он провел в моей комнате, ведь там была двухместная кровать, но Луи и не пытался занять свою половину. Держа его в своих объятиях, я читал ему книгу, несерьезную, смешную, он улыбался, а когда я стал читать тише, он быстро уснул, и я устроился рядом с ним, его тело грело мое сердце. Утром я проснулся первый, оставил его в кровати, сопящий носик его поежился, он отвернулся. Вернее, я встал вторым, Барри уже был на кухне, завтракал таблетками и очень дешевым пивом. – Доброе утро, – я пытался быть вежливым, делал себе кофе. – Вам так нравится спать с маленьким мальчиком, – я прекрасно его расслышал, но решил переспросить. – Простите? – повернулся к нему, свел брови на переносице. – А вы что, плохо слышащий? – он глотнул пива из бутылки. – Вам нравится спать с детьми? – А вам нравится напиваться и пугать ребенка? – чайник быстро закипел, воды там с натягом хватило на эту миниатюрную чашечку, я налил кипяток. – Сегодня к нам придут органы опеки и нотариус. Я хотел попросить вас уйти на неопределенное время. – Зачем это? – Луи не должен думать, что у него есть кто-то, кроме меня. Вы не должны в этом участвовать. – Я не уйду, у меня есть право выбора. Не думаю, что они найдут что-то против вас, не волнуйтесь. И они нашли? Луи проснулся примерно в десять часов утра, Барри накормил его, прибрался в доме, насколько хватило его сил и терпения, и стал ждать этих людей, которые вот-вот решат судьбу Луи. Бартоломью не успел сделать даже предложение Джоанне, их отношения не были никак задокументированы, поэтому ему пришлось самому все решать с опекой. Барри не сказал Луи, что он является его настоящим отцом, не хотел травмировать ребенка, на которого взвалилось столько всего, наверное, я надеялся, что он делает это из благих побуждений. К двум эти люди, одетые в приличные костюмы, с чемоданами в руках, какими-то бумагами, пришли, вели себя крайне воспитанно, Луи боялся. Я решил не встревать. Закрылся в своей комнате, отвлекся на книгу. Что там именно происходило, я не знал, слышал, как они задавали вопросы то Луи, то Бартоломью, что-то обсуждали между собой. Через минут так тридцать пять в мою комнату вошел Луи. – Мистер Стайлс, они хотят поговорить с вами. Я встал, поправил свои брюки и волосы. Все-таки, надо выглядеть подобающе. У нас, в Америке, принято пожимать всем руки, но эти люди сразу пригласили меня присесть. Луи стоял у моего стула, на столе лежали бумаги. Они говорили по-французски с приятным акцентом. – Мистер Стайлс, мы хотели удостовериться, что вы самый ближний из имеющихся у Луи родственников, – их речь была медленной. – Да, я его двоюродный брат по линии отца, – странно было говорить это. У Джоанны сестер и братьев не было. – Понимаете, вот в чем дело, – их было трое, они уставились на меня, Барри выглядел расстроенным, – мы не можем так просто отдать мистеру Валуа Луи, потому что мужчина крайне неподходящий. На него есть несколько жалоб от соседей и судимость за мелкое воровство, – мне захотелось посмотреть на Барри вылезшими на лоб глазами, Луи положил мне руку на плечо. Я сдержался. – К тому же, у мистера Валуа нет работы. Жил он на деньги, отправленные ему умершей миссис Томлинсон, – один из них писал что-то на чистом листе бумаги. – Мы хотели спросить у вас, готовы ли вы взять опеку над Луи? Конечно, такой вопрос не решается за минуту, у вас будет время передумать. Это то, чего боялся Барри? Не знаю, каким местом он думал, но так легко Луи смог бы попасть в приют. Я думал, я понимал, что они не отдадут его так просто, возможно, они дадут Бартоломью какой-то срок, чтобы найти работу, чтобы исправиться, но мальчика они не оставят. Или, по их взгляду было видно, что они понимают, что я подхожу по всем критериям, и они согласны отдать мальчика мне. Во Франции очень чтут детей, всячески защищают их, сразу же безоговорочно забирают у несостоявшихся родителей. Я чувствовал, как Луи смотрит на меня, стоя за спиной. Он боялся, что я не соглашусь. – Я готов, – да, такое не решается за минуту или две, просто, я давно все решил для себя. Они забрали мой паспорт, задали несколько вопросов по поводу места жительства и работы, спросили, в каких я отношениях с Джоанной и Николасом – моим дядей. Я им понравился. Я уточнил, что если стану опекуном Луи, то увезу его в Америку, Барри пытался высказать что-то, но эти приятные мужчины ответили, что в этом нет ничего плохого до того момента, как Луи пожалуется на меня. Мальчик был счастлив. Я не верил в судьбу или что-то в этом роде, но сегодня эта чертовка решила поиграть со мной. – Гарри, – поздним вечером я стоял на балконе, осматривал Париж в сиянии садящегося солнца. Желтые переливы заигрывали с небом. – Гарри Стайлс, – я не поворачивался, Луи подходил медленно. – Гарри Эдвард Стайлс, – он обнял меня сзади, уперся лбом в спину, вдохнул и выдохнул громко. – Я люблю тебя, – я улыбнулся. Проехавшая машина кинула на меня отблеск солнца. – Я тоже люблю тебя, Луи, – мальчик вдыхал вечерний воздух, приятный запах засыпающего Парижа. – Я же обещал тебе, что не брошу. Барри снова исчез, но мы не волновались за него, легли в постель, Луи рассказывал мне историю о динозаврах, напавших на Африку, которые вылезли из океана. Я улыбался. Его нутро светилось ярким пламенным огоньком, Луи спрятался под одеялом, а потом снова вылез с криком «бу!», я засмеялся. – У тебя красивый смех, – сказал он, в комнате горел свет, который мешал нам. – Мистер Стайлс, – он лег на спину, раскинул руки в стороны, – я никогда не чувствовал ничего такого, что чувствую рядом с вами, – он повернул голову на меня. – Вы тоже? – Я тоже, – и я не могу сказать, что соврал. Луи был притягательным, вызывающим, нежным. Он был живым, цветущим, и этим привлек меня. Он рассказал мне об отце. О том, какими они были близкими. Мой дядя был младше моей мамы на лет восемь, когда родился Луи, ему уже исполнилось пятьдесят, но он не стал стареть – наоборот, – он стал живым, он полюбил жизнь заново, его выдавала лишь его пробивающаяся седина. Он был под стать молодой Джоанне, подарившей ему долгожданного сына. Николас вел небольшой бизнес, мог позволить себе посидеть с сыном, провести с ним много времени. Джоанна быстро вышла из декрета, отправилась на работу, а Ник воспитывал Луи, лелея его и всячески обхаживая. Мальчик любил отца, тот никогда ни в чем не упрекал его, поддерживал, когда Джоанне захотелось отдать Луи на танцы, тот сначала спросил у мальчика, а потом принял решение. Николас был образцовым отцом, играл с сыном, дарил ему подарки, не отказывал в мелких вещах. Да и в больших тоже. Луи не вырос избалованным, он вырос нормальным ребенком. Поэтому потеря отца, хоть и не биологического, но родного и любимого, привела его в шок и абсолютный ступор. Луи буквально потерялся и не знал, что ему делать. Они были лучшими друзьями всю его жизнь. В полдень следующего дня мы с Луи отправились в мэрию, где мне вернули документы, нас встретили двое из тех мужчин, что приходили вчера, я держал Луи за руку. Они еще раз поговорили с нами, а затем пожелали удачной жизни. Новой удачной жизни. Луи был вне себя от счастья, по возвращению домой нас встретил угрюмый Барри, который ничего не сказал, мальчик стал собирать вещи. Ему не терпелось покинуть город вместе со мной. До вечернего поезда оставались часы, но Луи уже сидел в своей комнате рядом с чемоданом, он собрал все. Меня смущало только быстрое течение времени. – Надо упаковать вазу, – попросил он меня, я с радостью помог ему. Барри сидел на кухне, пил что-то в не вызывающей доверия бутылке, не интересовался нами, нашими действиями. Когда мы выходили из квартиры, к вызванному мной такси, он даже не попрощался с нами, Луи выжидающе на него глянул и вышел за мной. Он не будет скучать по всему этому. Мы уезжали обратно в Аллош, ведь я оставил там все свои холсты и половину вещей, Луи тоже хотел много чего еще забрать. В поезде он следил за дорогой, могу с уверенностью сказать, что он не спал всю ночь, смотрел в окно. Утром он был очень сонный, засыпал в такси, было интересно наблюдать за ним. – Мы полетим в Америку сегодня? – мы завтракали у дома, за столом на заднем дворике, кто-то хлопнул нашей калиткой. – Нет, Луи, полетим мы только послезавтра, – из-за дома появилась молодая соседка, что заигрывала со мной больше всех. В руках она несла пирог. – Добрый день, – она лучезарно улыбалась, я встал. – Хотела просто принести вам такой небольшой презент, – она передала мне пирог. – Я так рада, что вы вернулись. – Мы улетим в Америку скоро, – она посмотрела на Луи, потом на меня. – Правда? – переспросила она низким дрожащим голосом. – Да, Луи переезжает в Америку со мной, – я кладу руку на ее плечо. – Анжела, не хотите составить нам компанию? – я посмотрел на Луи, ему эта затея не понравилась. – Да нет, что вы, у меня еще много дел дома, я пойду, – она опустила голову, пьяно улыбалась. – Даже на кофе не задержитесь? – Нет, я не пью кофе, спасибо. – А на чашечку чая? – Луи злобно на меня посмотрел, я все еще держал Анжелу за плечо. – У нас есть прекрасный травяной чай, немного расслабитесь перед тяжелой работой по дому. – Ну, разве что на совсем небольшую чашечку чая, – она потерла лоб, присела на мой стул. – Сейчас я вернусь, – сказал я, подмигнув Луи, подтолкнув его на разговор с Анжелой. Я заметил, как сильно он ревновал. Я быстро нарезал нам ее пирог, вообще, я не был любителем таких блюд, к сладкому совсем не питал никакой привязанности. Я вынес пирог, принес третий стул себе, снова оставил их одних. Луи не говорил с ней. А я предложил ей провести с нами время, потому что Анжела была одинокой, присматривала за своим больным дедушкой, скорее всего, потеряла веру в людей и красивое будущее уже давно. Так просто молодые, красивые, обаятельные девушки не остаются на короткой привязи в маленьких городах. С ее внешностью она могла стать хорошей моделью или даже актрисой, но судьба приготовила ей совсем иную жизнь. Я вернулся к ним вместе с чашкой, Анжела тихо меня поблагодарила. – Так вы уезжаете, да? – она сделала совсем небольшой глоток, держала чашку кончиками пальцев, элегантно. – Да, я теперь законный опекун Луи и забираю его с собой, – мальчик притронулся до моей ноги своей под столом, я напрягся. – Гарри теперь мой папочка, – Анжела удивленно на меня посмотрела, я отмахнулся, задержал дыхание. – Не слушайте его, я все еще прихожусь ему двоюродным братом, – деревья пропускали совсем немного света подступающего на самую вершину неба солнца. – Ах, понятно, – она быстро допивала свой чай. Мы ее смущали. – Мне, в принципе, уже пора, я и не собиралась оставаться у вас. – Даже не отведаете своего пирога? – я вскочил за ней. – Нет, у меня дома точно такой же, дедушке может понадобиться моя помощь, – она тут же ушла, не дав даже проводить ее до калитки, та также хлопнула. Я сел на место, ее чашка была наполовину полной. – Ты делал это специально? – Луи уплетал ее пирог с огромным удовольствием. Ему надо было научиться манерам, хотя бы немного. – Делал что? – я понял его, но решил переспросить. – Заигрывал с ней, зная, что ей все равно ничего не светит, – он протер лицо майкой. – Ты можешь разбить ей сердце. – Ты так волнуешься за ее сердце, – я расслаблено на него посмотрел. Луи встал, вернулся в дом, ничего не ответил мне. Я видел, что он просто злился, думал, что я променяю его на кого-то постарше, опытнее. Он думал, что я забрал его не потому, что люблю. Я еще немного посидел за столом, наблюдал за Анжелой из-за клематиса, покрывшего забор плотной стеной. Она пару раз глянула на меня, когда я ловил ее глаза, она быстро отворачивалась, вскоре вернулась в дом. Я сделал то же самое, нес домой грязную посуду, мимоходом увидел Луи на диване в гостиной. Он спал, сложив руки под щекой, на уголках его губ собралось варенье и крошки. Я наблюдал за ним, стоя в дверном проеме, вспоминал Джоанну. Секунды складывались в моменты, которые я так отчаянно запоминал, открыл свой альбом, сделал несколько небольших зарисовок. Впервые я взялся за карандаш за две недели. Луи долго спал, я не мешал ему. Я убирался в доме перед нашим отъездом, еще раз позвонил в кампанию, где взял билеты. Удостоверился, что выбрал правильное время, что мы успеем или не приедем слишком рано. Я сидел в своей комнате, паковал картины в плотную бумагу, завязывал бечевкой, ставил их у стены, складывал мольберт, собирал, в общем, все свои рабочие принадлежности. Луи плавно, деликатно появился в моей комнате, я сидел на полу. – Что делаешь? – небо налилось румянцем, таким светло-розовым, беззаботным. – Упаковываю свои холсты, – он протянул руку к брошенному мной маленькому отрезку веревки. – Выспался? – Ага, – он игрался с ней. – Погуляем немного? – поднял свои сонные глаза на меня. – Конечно, я сначала уберу все. Он кивнул, помогать мне не стал, зашел в свою комнату, постоял у заправленной кровати. Все вокруг окрасилось в поздний цвет, солнце садилось за облаками, мы вышли. Я замечал, как его глаза охватывают территорию, как они пытаются быстро все запомнить, или же быстро все выкинуть из головы. Луи не хотел прощаться со всем вот так. Его рука крепко держала мою, мы молча шли, я рассматривал дома и сады. В конце улицы, когда мы уже вышли на соседнюю, Луи развернулся, предложил вернуться. Он подумал, что не справится со всем этим. – Ты говорил, что Америка красивая, – впервые одноместной кровати не хватало. Луи лежал на мне. – Да, она красивая, но я живу в большом городе, где нет ничего такого, – в моей комнате, как и во всем доме уже было темно. – Почему ты не путешествуешь по Америке? – его сердечко быстро билось, подбородок упирался в мою грудь. – Потому что не хочу. Я никогда не рассматривал Америку как что-то живописное, подходящее для путешествий. Вообще, у нас много туристов, но я даже не знаю, что привлекает их в нашу страну. – Но ты был хоть когда-нибудь в других городах? – Конечно, мои родители живут в Вашингтоне, я там и родился, потом переехал в Нью-Йорк. А моя сестра живет в Индианаполисе. Я много где бывал, потому что я езжу на выставки, знакомлюсь со многими людьми. – Здорово, – он посмотрел мне в глаза. – Ты возьмешь меня на какую-нибудь из выставок? – На все, – Луи улыбнулся. – Гарольд, – мои руки лежали на его спине, он прижался щекой к моему телу, – твое сердце так сильно бьется. Ты чувствуешь мое? – Да, Луи, я чувствую твое сердце. Мы так и уснули, а утром я обнаружил его почти что под собой. Он свернулся в клубочек, прижался ко мне, спрятался под рукой. Я улыбнулся, похлопал его по плечу, слабо, чтобы не разбудить. Я пролежал с ним еще сорок минут, мы встали вместе. Утро плавно перетекало в день, день в вечер, мы немного искупались на озере, вернулись домой и рано легли спать. Поезд из Марселя отходил утром, мы должны были успеть. Я проснулся в одиночестве. – Луи, что ты делаешь? – он сидел на коленях у клумбы в саду. Я только-только открыл глаза. – Надо собрать эти луковицы лилий. Они погибнут, – он протер лицо предплечьем. Я дрогнул от холода быстро меня накрывшего, как волна. – Луи, я живу в квартире, боюсь, что у меня нет подходящего для них места, – он повернул на меня голову. – Ну пожалуйста, можно я заберу их? Они были очень важны для мамы, – я наконец-то проснулся. – Конечно, я пойду переодеваться. Мы воспользовались машиной Джоанны, чтобы не ждать такси в пять часов утра, потому что если в Париже с этим проблем не было, то из Марселя в Аллош никто охотно ехать не захочет. Мы уже были на вокзале, Луи захватывало новыми ощущениями, он держал в руках коробку с двумя тщательно упакованными погребальными урнами родителей. Он не хотел отпускать их. Чемоданы не были уж очень тяжелыми, мои холсты занимали много места в купе, нас ждала достаточно долгая дорога, к нам никто так и не присоединился. Я смотрел на Луи, который держал коробку и мною подаренный самолет, вздыхал, его колени выглядели более и менее целыми, он заскучал по своей жизни, по своим приключениям. Я зарисовывал его скучающее личико в блокноте, рядом приписывал время и место, что мы проехали. Мы так и не заговорили, Луи только с тоской на меня смотрел время от времени, уже стал жалеть, что мы уезжали. В один момент я прочитал в его глазах желание вернуться к Барри. Париж принял нас, как самых преданных французов, мы сразу же поехали в аэропорт, проверили документы и все в этом роде, билеты. Я решил оставить все наши вещи в аэропорту, в комнате хранения багажа, мы с Луи отправились в кафе неподалеку, он был голоден. Мы не навещали Барри, хорошо провели время и набили свои животы, Луи расслабился, больше не выглядел так, как будто совершил ошибку. Он улыбнулся мне мимолетно, держал самолет левой рукой крепко. Я говорил уже, что запомнил все эти дни лишь частично, в виде серых картинок, и единственное, что я действительно хорошо запомнил – это лицо Луи, когда он увидел самолет, настоящий большой самолет, на котором мы собирались лететь, сквозь стекло. Вот тогда оно действительно засветилось, его восторг нельзя просто описать словами. Он приоткрыл рот, сжал мою руку, стюардесса вышла к нам. Ощущения, сравнимые с экзальтацией, полностью перекрыли все, что он чувствовал до этого. Его глаза были способны осветить весь этот ничтожный, в сравнении с Луи, Париж, его сердце забилось чаще, мы заняли свои места. Он даже не боялся взлетать, сжал мою руку потому, что был просто в бешеном восторге. Я бы отдал все на свете за то, чтобы видеть его таким постоянно. Полет рядом с ним не был длинным и муторным. Могу с уверенностью сказать, что это единственный полет, который мне вот так запомнился.