banlieue

Луи игнорировал меня четыре дня. Четыре дня он делал вид, что любит Бартоломью. Я провел четыре дня в одиночестве, от которого уже отвык, с грудой литературы на полу, оставленными на деревянном столе следами от кружки с кофе, с бутылкой второсортного вина и холстом. Мы так и не поняли, куда делся Луи в тот день, почему был такой счастливый, почему поменялся. Почему так крепко спал. Джоанна приболела, но продолжила ходить на работу, задерживаясь там. Барри и Луи были лучшими друзьями, устраивая театральные постановки каждый день. Я каждое утро и каждый вечер выходил на улицу, наблюдал за всеми, читал книги и пил кофе так, как делал это всегда. Только Джоанна, как казалось, не перестала замечать меня. Изредка болтала со мной по душам. Дни снова стали солнечными, лицо Бартоломью стало темнее от загара. Луи обгорел на солнце, но проводить на улице много времени не перестал. Мы иногда, мимоходом, переглядывались, и я замечал, что он сожалеет. Это было обычное утро, Джоанна уже принесла мне кофе, сегодня она не пошла в больницу. Я стоял в двух шагах от окна, где видел немного выглядывающий из-за дома стол, за которым они завтракали. Я повернул голову влево, посмотрел на небольшую фигурку самолета из дерева. Я сделал ее для Луи, но не знал, как вручить. – Луи, будь осторожен! – я слышу отчетливый топот и этот противный акцент. Делаю глоток. – Ладно, Барт! – Луи останавливается у моей двери. Я ставлю чашку на стол, стою около него, слежу за дверью. Чувствую, как Луи тянется к ручке, затем останавливается, собирается постучаться. – Луи, чего застрял? – он резко делает шаг в свою комнату, а затем выбегает из нее. Снова топот, последующая тишина и одиночество. Луи лезет на дерево, вместе с той же трубой из газеты, Бартоломью делает вид, что он преступник. Луи спрыгивает, стреляет из сложенного пальцами пистолета, убегает за дом. Я слышу только его задорный смех и стук в комнату. – Одну секунду, – я отхожу от окна и достаю руки из карманов брюк. Джоанна зашла в комнату. – Ох боже, Гарри, вы давно окно открывали? – она сразу подошла к окну, я стоял у двери. – У вас очень душно, как вы спите здесь? – Не знаю, в Нью-Йорке окна – последнее, о чем я думаю, – она открывает окно полностью, протирает подоконник полотенцем. – Мы, мы едем в парк аттракционов в Марсель, – смахивает пыль со стола, не задев ни одной вещи. – Хотите с нами? Вы мало бываете на улице, – уголок ее рта дернулся вверх. – Ну же, будет весело, – я не был поклонником таких развлечений, сложив руки на груди думал. – Ладно, почему бы и нет, – она расцвела. – Можете собираться. Обычное утро, подплывающий незаметно полдень, я медленно одевался. Дверь в мою комнату была закрыта, но не была заперта, я сидел на кровати, смотрел в распахнутое окно. Быстрый топот и за ним тихий размеренный шаг, за стенкой послышался мужской голос. Напротив моей двери кипела жизнь, внезапно замершая в считанных миллиметрах от деревянной поверхности. Послышался неуверенный стук. – Можете войти, – дверь заскрипела протяжно, Луи открывал ее осторожно. – Доброе утро, – я встал с кровати и взял свою чашку со стола. – Вы едете с нами? – Да, – я глотнул кофе вместе с крупицами, – конечно, ни за что такое не пропущу. Луи улыбнулся, он так и не отпустил дверь, потянул ее за собой уже уверенно и быстро, без характерного скрипа. Я вышел из комнаты минутой позже, когда услышал, как Бартоломью ушел вниз. Я тоже спускался, дома было тихо, Джоанна надевала сережки у зеркала в прихожей. – Выглядите великолепно, миссис Томлинсон, – она кокетливо посмотрела на меня в отражении зеркала, улыбнулась. Луи очень похож на нее. – Вы тоже ничего, мистер Стайлс, – я подставил ей свой локоть, она с радостью скрестила со мной руки. Мы вместе вышли из дома, Барри курил у машины, но когда заметил нас, спешно выкинул сигарету в траву и подошел к ступенькам. Джоанна закрывала дверь ключом, я отпустил ее и прошел мимо Бартоломью. Луи уже сидел в машине, смотрел на нас. Я сел рядом с ним, снимая свою шляпу. Бартоломью вежливо открыл даме дверь с водительской стороны и сам сел справа. Луи посмотрел на меня и улыбнулся. Мы наконец-то двинулись. Валуа посматривал на меня через зеркало сбоку, Луи был нетерпелив, поэтому не мог усидеть на месте. Джоанна спокойно вела машину, сильно не торопилась и через каких-то сорок минут мы были в Марселе. Мое сердце трепетало, мы ехали по знакомым мне улицам, я видел столики на тротуарах, за которыми любил сидеть. Мы подъехали к парку, там было много людей, было шумно, везде летали шары. Луи выбежал первым, машина еще была на ходу, совсем медленном, Бартоломью пошел вслед за ним. Я не торопился. Осмотрел место, сидя в машине, затем вышел, внимание мое привлекла огромная вывеска, которая переливалась на солнце. «Добро пожаловать», – гласила она. – О, мистер Стайлс, давно не виделись, – ко мне подошел мужчина с девочкой двух лет на руках. – Ох, Циско, я так рад тебя видеть! – я действительно был рад. Его дочка тянула ко мне свои руки. – Привет, Элизабет, – мой друг охотно передал ее мне. – Давно здесь? – к нам подошла Джоанна, она сильно не торопилась в парк. – Мы только в парк, я сейчас живу в Аллоше, – я передал ребенка в руки отца. – Ох, это твоя дама? – Циско снял шляпу, Джоанна кивнула головой. – О, нет, что ты, это жена моего умершего дяди, – Элизабет начала скулить, мой друг уложил ее на плечо. – Она очень устала, мы были у врача сегодня, – он похлопывает ее по спине. – Нам пора, увидимся еще! – Конечно, Циско! – Джоанна берет меня за локоть. – Какой приятный молодой человек, – мы идем к вывеске, Луи и Барри потерялись в толпе. – Ребенок отнимает у него слишком много времени, – она не собиралась отпускать меня. – А что с его женой? – Умерла при родах, – на этом мы закончили, гуляли по парку, осматриваясь, ища знакомые лица. Люди улыбались мне, наверное, вспоминали, что когда-то мы встречались, а я тосковал. По этому месту, по этому складу жизни, по этим громким улицам. Мы заметили Луи у очень быстрой карусели, Бартоломью уже сидел на своем месте. Мы присели на лавочку в теньке. – Чего же вы не катаетесь, Гарри? – Джоанна поправила свои бусы. – Не люблю я такие развлечения, – играла музыка, мимо нас пронеслись девушки на роликах. – Луи выглядит счастливым. – Он уезжает завтра, – она пробормотала эти слова, как будто боялась, что я услышу. – Вы доверяете Бартоломью? – мы смотрели на лицо Луи, сияющее от адреналина, кружащееся в смехе. – Мне было двадцать семь, когда мы с твоим дядей задумались о детях. Ничего не выходило, поэтому он отправил меня на отдых в Париж. Барт торговал фруктами на рынке. Он сделал мне большую скидку, потому что я ему понравилась. У нас закрутился роман. Я приехала обратно уже беременной. – Ох, женщины, – я все еще не отрывал глаз от Луи. – Барри ведет себя очень озлобленно. – Иногда, да, я согласна, но он хороший человек. Я ничего ей не ответил. Мне должно быть все равно на чужую личную жизнь, на чужих любовников. Луи бегал по парку, не зная, что попробовать первым, Барт ходил за ним по пятам, изображал хорошего отца. Средний из него актер, если быть предельно честным. Мы с Джоанной все там же сидели, купили себе мороженого и прошлись по парку, молодые девушки и парни предлагали нам сыграть в лотерею, испытать судьбу, покрутить колесо фортуны. Джоанна решила, что собьет пять банок за раз. За это ей предлагался медвежонок. Она решила попробовать. – Джо, ну же, я верю в вас, – я стоял рядом, будучи совершенно неуверенным в ее победе. Она сбила три банки подряд, без какой-либо подготовки. – Два патрона – две банки, – проговорил мужчина, что держал медвежонка, дразнил им Джоанну. Вокруг столпились люди. – Тише, – произнесла она, прицелившись. Я все еще сомневался. – И игрушка ваша! – она сбила эти банки этими легкими патронами, забрала свою сумочку у меня, взамен вручила медведя. – Джоанна? – я остался с кучей вопросов. – Мой папа учил меня стрелять, когда я была маленькой. Мы провели здесь около трех часов, Луи все еще радовался жизни и бегал вокруг. Четкие линии молодого тела просвечивались через тонкую ткань рубашки, его ладони часто трогали Бартоломью. Энергия заполнила воздух в пределах парка, Луи крутился как волчок, он подбежал к нам. – Откуда у вас медведь? – он запыхался, отрывочно дышал, Джоанна прижала его к себе и гладила по голове. – Твоя мама заслуженно отстреляла его, – отвечаю ему я, к нам подтягивается Барри, держащийся за сердце. Вся его рубашка насквозь промокла. – Ох, Барт, что с тобой? – Джоанна бросает Луи, подбегает к умирающему мужчине. – Да так, жмет сердце, – Луи грустно на меня посмотрел. – Я хочу мороженое, – он протянул свою руку. Джоанна стояла у скорчившегося Барри. – Джо, там через дорогу есть аптека, – она подняла на меня глаза. – Я могу присмотреть за Луи, тем более, фармацевт может оказать помощь. – Да, ладно, мы скоро вернемся, – Барри выгнулся, Джоанна придерживала его. – Лу, мальчик мой, веди себя хорошо. – Хорошо, мам, – они стали медленно двигаться к выходу. Луи снова посмотрел на меня. – Пойдем за мороженым? – Пойдем, Луи. Надо сказать, Луи не отделался одним мороженым. Он захотел вафлю в шоколаде и сладкую вату. Я не был против. Мы сидели на лавочке, я держал этого медведя, Луи облизывал свои пальцы. Он был такой, такой, боже. Такой прекрасныйкрасивыйизумительный. Он облизывал свои руки нарочно, я сначала сделал ему замечание, а он просто продолжил, посматривал на меня, пытался соблазнить, наверное. Мы сидели только вдвоем, фоном играла музыка и проносился детский смех, я смотрел на него прищурившись. Его рубашка была заправлена в шорты из брючной ткани темно-серого цвета, подтяжки держали их на худощавом теле. Джоанна с Бартоломью где-то задержались, солнце стало опускаться. – Я хочу на ту карусель, – он указал пальцем на большие качели, катавшие людей по кругу. – Надо подождать твою маму, – он, растопырив пальцы, держал руки на уровне груди. – И тебе надо умыться, боже, Луи, – я улыбнулся, когда заметил шоколад на уголках его рта. – Ты такой ребенок, – протянул ему платок из кармана брюк. – Спасибо, – его руки все еще были липкими, но Луи не думал о них. Мы встали, он потащил меня своими грязными руками к карусели. Он очень долго стоял у нее, смотрел на меня огромными глазами, полными мольбы. Люди должны были сидеть попарно там, и до четырнадцати лет детей самих не пускали. Я использовал этот аргумент, чтобы подождать Джоанну и Барри, но Луи не хотел даже слушать. Его лицо выражало ненависть ко мне, он опустил голову, озлобленно напрягаясь. С этого момента для меня все замерло, кроме него. Растрепанные волосы, кристально чистый белый ворот рубашки, темные побитые коленки. К нам подошла Джоанна и забрала медведя, я не заметил ее. Я протянул деньги на билет кассиру. Луи схватил два билета и потащил меня к карусели. Мы сели, нас пристегнули. Луи уже был встревожен, ожидал нашего подъема. В память врезался момент, как нас подняли в воздух, Луи схватил меня за руку, улыбался. Он смеялся, мы закружились, нас отнесло немного влево от центра. Я ничего не чувствовал, кроме жизни. Кроме настоящей и красивой жизни, Марсель кружился перед глазами, солнце уже было достаточно низко. Луи поцеловал меня в щеку и прошептал быстрое «спасибо, Гарри». Мы стали кружиться медленнее. И помню я только дорогу домой и картинный закат, вылившийся красками в моем небольшом альбоме, красное лицо Бартоломью и бледное лицо Джоанны. Луи с аппетитом поел, я ужинал вместе с ним, Барри отдыхал в спальне. Джоанна сообщила, что у него поднялось давление. Поздно вечером они стали собирать вещи. Я стоял в дверном проеме вместе с чашкой кофе. Луи выглядел грустным. Он не хотел принимать в этом участия. Он сидел за своим столом и с печалью следил за своей матерью. Уже было поздно, Джоанна заставила Луи принять ванную, в нем пропала жизнь. Я не спал. Я не мог уснуть, понимая, что этот мальчик исчезнет из моей жизни. Возможно, навсегда. Ночи были светлыми, негрубыми светлыми, луна бросала голубое свечение в мою комнату. Я как всегда стоял у окна, замечая, как гаснет последний огонек в доме напротив. Я вспоминал, как проводил ночи в Нью-Йорке, я не скучал по этому месту. Дверь в мою комнату была приоткрыта, на ночь я не любил закрываться. Было уже около двух часов утра, я сидел на кресле, рядом стояла лампа, которую я включил, чтобы почитать книгу. Пришлось надеть очки. Я услышал движение в комнате Луи, но счел их за простое желание мозга уснуть. Шаги становились громче. Я боялся, что разбудил кого-то. Небольшая рука потянулась к ручке, дверь толкнулась внутрь. Луи закрыл ее за собой. – Я не могу уснуть, – глаза глубокого темного оттенка синего блеснули. – Что случилось? – его нижняя губа подалась вперед, подбородок напрягся. – Я не хочу уезжать, Гарри, – из глаз капнули первые слезы, Луи бросился ко мне на руки. Всхлипы, бившие в такт и в сердце, издавались в пустой комнате, я щелкнул выключатель лампы. Луи съежился у меня на руках, поджал ноги, спрятал половину лица в груди. Его слезы капали, я держал его крепко, его тело было холодным. Минуты длились вечность, я поцеловал его в макушку и погладил по голове. Я поднял глаза на самолет, который стоял на шкафу. Луну прикрыли облака, в комнате стало темно, я все еще мог разглядеть плачущее лицо Луи. Всхлипы стали еле слышными, он протер тыльной стороной кисти глаза, снова лег на меня. Слезы перестали капать, но его грусть не прошла. – Я не хочу уезжать, – снова произнес он сквозь усталость. Не поднимал на меня глаза. – Я знаю, Луи, – он игрался с ремешком моего халата. – Можно поспать с тобой? – Конечно. Я отнес его на кровать, лег рядом. Нам вполне хватало одной подушки. Луи сложил руки под щекой, его глаза все еще слезились. Я смотрел на его лицо, он изо всех сил старался уснуть, но ничего не получалось. Луи еще не уехал, но я уже скучал по нему. Я придвинулся, обнял его за плечи, он снова издал протяжный всхлип, обхватил мою шею мертвой хваткой. Он снова плакал. Я пытался подарить ему свое тепло, свою заботу и любовь. Луи притих спустя несколько минут, кажется, уснул. Я не отпускал его, держал хрупкое тело руками, гладил по спине. Та ночь просто въелась в мой мозг, и я не знаю, как описать то, что я чувствовал. Луи влюбил меня в себя? Определенно. Невинное обаяние и детское желание познавать мир взяли меня в тиски. Но вместе с этой ночью, в моей памяти осталось и это болезненное утро. Проснулся я уже без Луи, от криков Бартоломью, какой-то оживленной спешки в доме. Место на кровати, где спал Луи, еще было теплым, я буквально выбежал из комнаты. Внизу лестницы на чемодане сидел он, Джоанна протянула ему леденец, пытаясь оживить мальчика. Я почистил зубы и спустился на кухню. – Мистер Стайлс, как спалось? – я стоял у чайника, выглядывая Луи, Джоанна крутилась рядом. – Нормально, не мог заснуть долго, эта карусель перед глазами, – в дом зашел Барри. – Поедете с нами? – Нет, что вы, не хочу портить прощание, – Луи зашел на кухню. Он выглядел озлобленным на весь мир. – Что хочешь, солнце мое? – Джоанна старалась изо всех сил развеселить Луи. – Я только попью воды, – он посмотрел на меня. Я отвернулся, наливая кипяток в чашку. Я сидел в своей комнате с завесой пара от кофе, смотрел на фигурку самолета, что стоял на столе. Я покрасил его и сделал максимально реалистичным. Я не знал, как вручить его и что сказать, но он прекрасно подходил как прощальный подарок. Они уже складывали чемоданы в багажник, Валуа тоже не был рад, что ему спихивают ребенка, как я заметил по его выражению лица, по очевидно недовольному выражению лица. Я вышел на улицу. Начал идти к машине, Бартоломью вежливо пожал мне руку. Я смотрел на Луи, занявшего свое место. Джоанна копошилась в доме, боялась, что забыла дать что-то своему сыну. Тот смотрел на меня несколько очень долгих секунд, а затем сорвался и вышел из машины. Мы немного постояли напротив друг друга, я упал на колени, Луи схватился за меня, обнял очень крепко. Я обнял его в ответ, мы стояли долгую минуту вот так. – Не забывай меня, Гарольд. – Никогда, – я вдохнул поглубже аромат вишни и лилий, Джоанна вышла на улицу. Я отдал Луи самолет, его ярко-голубые, лазурные глаза снова блеснули, но я заметил в них радость, а не печаль. – Прощайте, – слезы снова показались на его лице. – Я вернусь за тобой, – мы сохраняли дистанцию. Луи сел в машину вместе с Джоанной, повернулся назад. Они отъехали, Бартоломью смотрел на меня через открытое окно, Луи держал в руке самолет, мы следили друг за другом сквозь заднее стекло. Машина скрылась за горизонтом, я стоял на улице еще несколько долгих минут. Я думал, что на этом закончится мое увлекательное знакомство с новым миром. В тот же день, не дождавшись Джоанны, я уехал в Марсель к своему другу, потому что не знал, что делать дальше. – Ох, Гарри, приятно снова тебя видеть, – Циско держал свою дочь на руках. Она бормотала что-то на французском. – Я поживу у тебя немного, Аллош не мое место, – я зашел в дом вместе с небольшим чемоданом. Я оставил много вещей в том доме. – Конечно, мы с радостью примем тебя, – Элизабет была очень уставшей. Я любил Циско, любил его гостеприимность и непоколебимый дух, он сразу принялся за воспитание дочери в одиночку, не принимая помощи. Их домик был очень уютным, тем более здесь всегда была комната для меня, я помню, как помогал им с ремонтом детской, когда его жена была беременна. Женщина была невообразимой красоты, тонкий стан ее радовал глаз, хозяйственность не мешала ей быть очень обаятельной и посещать светские мероприятия. Жаль, она не знала английского, переехала в Марсель из Испании. Ее портрет, нарисованный мной, все еще висит в их гостиной. Вечер медленно приблизился, мы оставили ребенка с няней, которую Циско хорошо знал, сами отправились в паб. Нам давно хотелось посидеть вот так, за стаканом виски, хотелось просто расслабиться. Циско говорил, как он любит дочь, сколько он отдает ей, сколько получает взамен. Я любил детей, но я не понимал, как кому-то захочется добровольно взяться за их воспитание. Вырастить человека, полноценного, адаптированного под общественные рамки, вырастить эту самую единицу человечества. Дети, они требовательные и привередливые, они не всегда понимают, что делают что-то неверно, они растут. Циско сказал мне, что я ничего не смыслю в семейной жизни, и сказал он это так, как будто я много потерял. А я знал, что я не должен зацикливаться на семейном благополучии, мне нравится моя работа и мое увлечение. Мне нравится то, что делаю, хоть иногда я устаю, или мне все быстро надоедает. Алкоголь заставил мой мозг чувствовать себя в черепной коробке словно в карцере, я не заметил, как мы под шумок истощали запасы заведения, пили уже третью бутылку. Обычно я строго себя контролирую, но сегодня что-то пошло не так. Или я хотел, чтобы это что-то шло не так. Мы с Циско добирались домой пешком, с двумя дамами, укутанными лисичьими шубками, под их заводной смех и завесу дыма. Я уже было потянулся к сигарам, но что-то мелькнуло перед глазами, меня переклинило. В дом Циско этих женщин я не пустил, под плач Элизабет мы с ними распрощались, как и с няней. Я сел на пуф у двери и начал разуваться. Бетти требовала внимание отца, но тот еле держался на ногах. – Что с ней? – я был удивлен, что нашел силы говорить. – У нее режутся зубы, передние мы еще как-то пережили, но эти… – он качал дочь на руках, она все продолжала плакать. – Ей надо немного помассировать десны, только очень аккуратно, – я попытался встать. Если бы это был не Циско, мне было бы стыдно. Но об этом никто, кроме него, не узнает. – Я своими пальцами делать этого не буду. – Я тоже, – я сделал несколько шагов к ним. – Няня уже ушла? Надо было не отпускать ее так рано. У нее тонкие аккуратные пальцы, она бы справилась. – Ты должен попробовать. – Я? – девочка не могла сомкнуть зубы, лежала на руках отца с приоткрытым ртом. – Ты что, я очень пьян, еще задену ей что-нибудь, – я снял пиджак, закинул его на плечо. – Ты давал ей болеутоляющее? – уходил, не дождавшись ответа. – Ей нельзя давать болеутоляющее, Гарри. Я забыл, как уснул, но помню, что проснулся рядом с Элизабет, которая закинула на меня свои ножки и, весело дергая ими, отбивала мне ребра. Вместе с девочкой на руках, я спустился на кухню, дом был пустой. В записке, что оставил Циско, было сказано, что он уехал по делам в соседний город, я, если сам того пожелаю, могу вызвать на дом няню, деньги в тумбочке с наклейкой. Я огляделся. Вот и тумбочка с наклейкой, вот и свежие купюры. – Бетти, ты завтракала? – я все еще спал, мало что соображал. Девочка помахала головой. Кажется, ее зубы больше не болели. – Нет? А будешь что-нибудь? – я открыл холодильник, проверил шкафчики. Здесь не было ничего здорового и достаточно сытного. – Не будешь? – она прикрыла ротик руками, снова помахала головой. – А животик не болит? – снова отмашка. – А скажешь что-нибудь? – Дядя, – она ткнула в меня пальцем, я заметил, что спал в майке и брюках. – Дяде надо принять ванну. Ты посидишь немного одна? Она кивнула, я оставил ее в ее комнате с игрушками. Быстро стер с себя грязь, остатки алкоголя, вышедшего вместе с потом, переоделся. День был сказочно прекрасным и насыщенным солнцем, мы отправились в город за покупками. Надо научить Циско ухаживать за дочерью. В аптеке мне посоветовали детскую мазь для десен, Бетти вела себя хорошо. Была очень спокойной. Когда мы пришли домой, она была уж очень голодной, поэтому съела огромное яблоко, сквозь боль и красные глаза, а затем уснула. Я старался намазать ей десны, но мои большие пальцы с этим не справлялись и я решил оставить это дело на потом. Я читал книгу на улице, наслаждался солнцем, отвлекался всеми возможными способами. Здесь соседи не были такими приветливыми и красивыми, как у Джоанны, они все смотрели на меня, как на коренного американца, попивающего кофе, они считали, что я строю из себя интеллигента, потому что «американцы не могут быть такими умными», «вы уверены, что коренной американец?» и тому подобное. Но только здесь, в самом городе люди были приятные и очень свежие, узнавали меня, здоровались, расплывались в улыбке. От книги и размышлений меня оторвал дикий плач, даже не плач, а рев. Элизабет проснулась от зубной боли. – Тише, только не плачь, – я безуспешно пытался втиснуть палец в ее напряженный рот. Она вырывалась, била меня ногами. – Элизабет, я только помогу твоим зубкам, – она меня не слушала. Дети – это тяжело. Я буквально сжал ее своей рукой, ноги зажал бедрами. – Тише, тише, я помогу тебе, не бойся, – как будто говорил не с человеком. Она продолжала сопротивляться. Мазь частично была на деснах. – Будь хорошей девочкой, Элизабет, – она укусила меня за палец. Передние зубки были уж очень острыми. Я стерпел. – Тихо, уже все, все, я тебя отпускаю, – вынимаю свой окровавленный палец. Мазь щипала мне рану, Бетти вроде выглядела довольной. Через полчаса у девочки разыгрался аппетит, а боль отступила, поэтому она хлопала по своему животику ладошками. – Серьезно, Элизабет? Моего пальца было мало? – она просто стояла и улыбалась. Элизабет набралась сил, начала бегать по кухне, изредка ударяя меня своей куклой по коленным суставам, мои ноги подкашивались. Я сидел вместе с ней на заднем дворике, девочка совсем не скучала по папе, дергала меня поиграть с ней. Мяч покатился к забору, я сел на траву, потому что устал, болела голова. Элизабет не понравилось, что я расселся. Она мычала что-то, заставляла меня подняться. Мы еще немного поиграли, я был измотан, день близился к смысловому его завершению. В саду кроме травы и одной скучной груши не было совсем ничего, поэтому я, взяв девочку на руки, пошел вниз по улице, любуясь красками цветов соседей. Она медленно засыпала, опрокинула голову на мое плечо, ручки болтались, я мягко похлопал ее по спине, увидел мутный свет фар и подъезжающую машину Циско. Теплый вечер на улице, под тихую классику, теперь уже с кофе и круассанами мы провели медленно, неторопливо, Циско не переставал благодарить меня. Элизабет крепко спала в детской, мы ближе к одиннадцати перебрались в дом, разговаривали о планах на будущем. – Vous dites que son nom était Louis? (Ты говоришь, его звали Луи?) – Oui, Louis, beau nom français. (Да, Луи, прекрасное французское имя.) – Louis, huh, simple garçon de la banlieue? (Луи, хм, простой мальчик из предместья?) – Oui, juste un garçon de la banlieue. (Да, просто мальчик из предместья.) Следующим утром я покинул Марсель. Вернулся в Аллош, все еще не знал, что делать. Хотелось вернуться в Америку, читать книги и пить кофе. Джоанна приветливо приняла мое отсутствие. Она стала выглядеть хуже. Больше о моем возвращении сказать нельзя было. Дни стали серыми, Луи не заполнял пустоту, было одиноко, я очень быстро отвык от одиночества. Последующие дни, вплоть до самого возвращения в Америку, я помнил лишь в виде серых картинок.