banlieue

– Кстати, у твоих родителей очень много твоих картин, – мы завтракали дома только что доставленной пиццей, потому что у меня ничего не было. – Я знаю, – чемоданы все еще были в прихожей, мы были измотаны. – У тебя много комнат в квартире? – Луи болтал ногами, специально задевая меня. – Тут всего три комнаты, не считая совмещенную с кухней гостиную, но две из них – это библиотека и студия, – до этого он лежал на диване, пытаясь справиться с болью в ногах. – Боже, – он протяжно выдохнул, – я так и знал, что ты будешь супер скучным. – Супер скучным? – он запихал в рот последний кусочек. – Ага, – ответил он, не в силах произнести полноценное слово. – Теперь покажешь мне квартиру, – стряхнул крошки с рук. – Можешь осмотреть ее сам. – Ладно, – спрыгнул со стула. – Только руки помой. Уже наступил август, я думал о том, в какую школу отдать Луи. Когда опека над ним переходила ко мне, я даже не сомневался, что получу ее, и нет, я не пытаюсь поставить себя выше других, я не последний человек в обществе. Не могу сказать, что пользуюсь огромной популярностью, но мои картины часто узнают. Просто я не такой человек, который любит хвастаться. Насколько я понял, проблемы с опекой появляются только тогда, когда опекунов несколько и они либо одинаково хороши, либо один из них подал прошение в суд на заседание, где и будет решаться судьба ребенка. Я никогда не воспринимал эти процессы, так как считал их издевательством над детьми. У детей младше тринадцати даже ничего не спрашивают. Я никогда не возвращался так поздно, письмо из университета лежало в горе других писем. – А кто это? – Луи стоял у фотографии, что висела на стене в гостиной. – У него лицо знакомое… – Это Дэвид Боуи, – он медленно повернулся. – Что? – удивленно и восторженно посмотрел на меня. – Тот самый? – Да, Луи, тот самый, – он пялился на меня. – Что? – Ты встречался с Дэвидом Боуи и у тебя даже есть фотография с ним? – Да, у меня еще подписанная пластинка есть. – Покажи, – Луи подошел к столу, смотрел на меня. – Пойдем, – я вытер руки салфеткой, встал со стула. Тогда его восторгу точно не было предела. Во Франции Боуи знали, но как-то огромного ажиотажа вокруг него не было, Луи сказал, что видел его по телевизору, слышал песню. В библиотеке у меня был и свой личный кабинет, там я хранил все, что было для меня важным. Газеты, страницы журналов, на которых я появлялся, на самом деле, они давно для меня ничего не значили. Я подал Луи выпуск журнала People семьдесят шестого года, на обложке которого тоже был Боуи. И он тоже был подписан им. – Я не знал, что ты так популярен, – он потянул руку к шуфлядке, где находились те самые статьи обо мне. – Это было так давно, – интерес к Боуи у него пропал. – Ну вот же, прошлогодняя статья, – Луи держал в руках газетные листы. – «Гарри Стайлс раскритиковал произведения Виллема де Кунинга». Зачем писать о таком? – Потому что Виллем де Кунинг достаточно почитаемый человек, у него есть медаль Свободы, и он старше меня в два раза. – Что такое медаль Свободы? – он пробегался глазами по статье. – Это такая медаль от президента, которую дают людям, участвовавшим во Второй Мировой. – То есть, тебе нельзя было говорить о нем что-то? – Да, мне нельзя говорить о нем что-то. – А что такое «абстракция»? – Это такое понятие, которым называют картины, на которых непонятно, что именно нарисовано, простые фигуры, пятна. – Как рисунки маленьких детей? – Да, только там больше цвета, и они должны иметь смысл. – Тебе не нравятся его картины? – Как сказать, они совершенно непонятны. То есть, в них нельзя увидеть эмоции или чувства, это буквально ничего не значащая мазня. – Я не понимаю, как тогда его картины могли принять где-то. – Я даже не знаю, как объяснить. – Можешь не объяснять, мне все равно не очень-то интересно, – он опускает глаза на статью. – А можно я почитаю их все? – Конечно, – Луи вышел из комнаты. Я разбирал наши вещи, к счастью, в моей комнате был большой шкаф, который относительно пустовал, вся одежда мальчика спокойно там уместилась. Луи лежал на диване в гостиной, читал все статьи обо мне, был крайне заинтересован. Все мои холсты в запечатанном виде отправились в студию, там уже было много таких, я их редко вешаю, люблю, когда они стоят у стены. Я наводил порядок в квартире, она немного запылилась за полтора месяца. Я был счастлив, что наконец-то оказался в Нью-Йорке, в родной квартире. – Луи, пойдешь со мной, нам надо набить холодильник, – он лежал на спине, закинув ноги на спинку дивана. – А? – я стоял у стола, просматривал письма. – Ты что-то говорил? – он повернул голову в мою сторону. – Да, не хочешь прокатиться по городу? – декан уже звал меня на работу. Обычно я сам приходил тогда, когда мне было удобно. – Конечно, – он оставил бумаги на журнальном столике. Луи сидел на переднем сидении моего Крайслера 300, выпуска шестьдесят шестого года. Да, видеть восторженное лицо мальчика уже не было чем-то уж очень знаменательным. Он, как мне казалось, уже на все так реагировал. Солнечный денек позволил нам откинуть крышу, в Луи была неподдельная детская радость, он внезапно почувствовал себя на вершине мира. Нью-Йорк был чем-то совершенно новым для него, я с улыбкой наблюдал за ним, еще немного, и он мог бы лопнуть от переполняющих его чувств. Луи катил тележку в магазине, смотрел на все с особым интересом. И, о господи, как же по-своему он жевал жвачку. Тогда я думал, что ничего, кроме нас, нет. Продукты в бумажных пакетах стояли сзади, Луи забрал мои солнечные очки, включил магнитофон. Он тогда был свободнее всех, на светофоре, приспустив очки, посмотрел на водителя справа, потом на меня. Его улыбка в тот день сияла ярче, чем солнце. – А куда ты поставил погребальные урны? – Луи на полу в гостиной, частично уже на коридоре и на кухне, разбирал свои подарки, которыми его подкупала мама. – Они в спальне, на подоконнике, – я готовил нам ужин. – А лилии? – он был окружен оберточной бумагой и коробками от игрушек. – Я отдал садовнику одну, он сказал, что попробует ее вырастить. – Вот тут, на столе, – Луи глянул на стол. – Надо посадить их, – ему было лень вставать. – Подай, пожалуйста. – Я занят, – он, скуля, выдохнул. – Я посажу их завтра, – продолжил потрошить коробки. – У тебя на балконе они будут прекрасно смотреться. – У меня нет ничего, во что мы бы могли посадить их, – я повернулся к нему с ложкой в руках. – Завтра купим, – каким-то образом он рвал коробки голыми руками. – А я буду спать с тобой? – Да, – я снова стал к нему спиной. – А мы же живем в богатом районе? – я не знал, к чему был этот вопрос. – Да, в достаточно обеспеченном и приличном районе. – А я буду учиться в специальной школе или простой? – В какой захочешь, – я уже ставил тарелки на стол. – Иди вымой руки. На этом его расспросы закончились. Вернее, я их закончил, я очень устал, не знаю даже, почему. Луи смотрел телевизор, вечер мы проводили тихо, я заставил его прибрать все картонные остатки от коробок, он цокнул и нехотя встал со стула. Внезапно раздался телефонный звонок, Луи подбежал первым. – Это тебя, – он передал мне трубку, сам вернулся на диван. – Да? – Мистер Стайлс! – декан. – Как я рад, вы порадовали нас своим возвращением! – Мистер Родригес, – редкостной изменчивости человек, – я получил ваше письмо. – Да, я сначала хотел выслать его во Францию, но вскоре подумал, что вы там его все равно не прочитаете. – Вы были правы, и вы все равно не знаете адреса. – Завтра я жду вас на работе, – его тон голоса меня совсем не радовал. Хотя, он относительно задорно говорил. – На десять, – я взглянул на Луи, он был занят телевизором. – Я приду не один. – Ах, я все ждал, когда вы скажете, – я не понял его. – О вас уже написана статья в Нью-Йорк Таймс! Какая-то журналистка ехала с вами на одном поезде! – Зачем им это надо? – я потер глаза, спросил у самого себя. – Ну, Гарри, ты достаточно популярен с самой первой твоей самостоятельной выставки, – уже говорил со мной, как с другом. – Все еще вспоминаю этот семьдесят четвертый. Удивительное было время. – Да все уже давно прошло, они могли бы отстать от меня. – Она, возможно, ваша самая ярая поклонница, у вас всю вашу жизнь не было партнеров, ребенок же не мог появиться из воздуха, – задор в голосе был только у него. Я еще раз глянул на Луи. – Мог, на самом деле, – Родригес выдохнул в трубку. – Вы взяли его из приюта? Решили остепениться? – Дастин, не думаю, что это твое дело. – Ладно-ладно, завтра на десять, я жду тебя! Ректор уже все уши мне выела! Я повесил трубку. – Кто это был? – Луи посмотрел на меня. – Мне надо на работу завтра, – я устало посмотрел на него. – Я пойду с тобой, да? – пил сок из пакетика, жевал трубочку. – Да, – я уперся о стену. – Ладно, – он снова уставился в телевизор. – Там будет скучно, Луи. – Поэтому ты такой грустный? – Нет, – я встал ровно, подходил к нему. Не хотелось говорить Луи, что сейчас его жизнь может стать достоянием общественности. Одной статьей они не обойдутся, это же Нью-Йорк Таймс. Я помню, когда моя выставка получила много одобрительных отзывов от критиков, от других художников, даже от де Кунинга, я стал действительно популярен, был самым молодым, как мне сказали, художником, получившим так много признания, самым успешным молодым художником, вот тогда они заездили мое имя так, что людей уже тошнило. Я назвал выставку просто – «Жизнь», где были показаны самые удачные мои работы, с семнадцати лет. Около тридцати пяти картин сначала попали в Метрополитен-Музей Искусств, куда тогда, в этот знаменитый и почетный музей, завозили только самое ценное. Не могу сказать, что мне не помогали родители, сестра, ректор университета, где я уже преподавал. Возможно, частично мою известность мне купили, но выставку быстро стали рвать на куски, меня приглашали в университеты, музеи, театры, где я мог бы показать им все это, рассказать обо всем этом. От репортеров тогда действительно не было отбоя, они выжидали меня у апартаментов, часто ловили в общественных местах, но я залег на дно через год, картины все еще висят в музеях, некоторые из них выкупили богатые из богатых, я как-то и не придавал этому значения. Фурор прошел только через три года, когда я продал свою картину за немалых сорок три миллиона американских долларов. Люди тогда вспыхнули и скоро погасли, обо мне как-то и перестали говорить. И я был рад. Но в семьдесят восьмом году, когда я посетил уже застоявшуюся выставку де Кунинга, вернее то, что от нее осталось (он тоже продавал свои картины, с особой страстью), и сказал то, что его абстракция странна и непонятна своему другу, почти на ухо, об этом все быстро узнали, Нью-Йорк Таймс кидался своими заголовками. Виллем де Кунинг даже высказался по этому поводу на телевидении. Утром я быстро покормил Луи, он, прихватив с собой статьи, что не дочитал вчера, и самолет, горел желанием увидеть университет. Я медленно собирался, нехотя надевал костюм. – Гарри, ты не хочешь ехать на работу? – на светофоре я оглядывался. – М? – я снова нажал педаль газа. – Нет, нет, просто что-то неважно себя чувствую. – Надо было остаться дома, – он был в моих солнечных очках. – Эти люди так странно одеты, – пара молодых людей стояла на тротуаре. – Почему? – Слишком ярко, нет? А у той девушки юбка очень короткая, – я улыбнулся. – Это еще не короткая, Луи, – он посмотрел на меня. – Бывают короче? – Конечно, это же Нью-Йорк. На первом этаже здания меня уже ждал Дастин. Я осматривался, словно параноик, Луи свободно зашел сам, я взял его за руку, чтобы успокоить самого себя. – Все еще пьешь кофе из МакДональдса? – Луи снял свои очки, я нес портфель. – Тут новая статья в Нью-Йорк Таймс, – Дастин протянул мне газету. – Шустрые они, – Луи изучал обстановку. – Ты же знаешь, я не буду ее читать. – Дай своему сыну почитать, – Родригес наклонился, улыбнулся Луи. – Меня зовут Дастин Родригес, – протянул ему руку. – Луи Томлинсон, – тот пожал ее. – Нам пора, – я потащил мальчика за собой. – А газетку? – Дастин смотрел нам вслед. – Обойдемся, – выкрикнул я. В общем, ректор, будучи той еще стервой, заняла меня работой, мне относительно нравилось то, что ей было плевать на мое материальное состояние. Луи она спокойно восприняла, сама мать четверых детей, которых я знаю лично, они хорошие люди. Леди Кэмпбелл была удивительной женщиной, строгой, независимой. Сама вырастила детей, мужчин использовала. Она была моим кумиром, когда я только начал работать здесь. Луи заинтересованно читал статьи обо мне, читалось все с неослабевающим любопытством. Мне надо было перепроверить все списки учащихся, прочитать программу своего предмета, сделать поправки. Луи сидел рядом со мной, за кафедрой, пил чай, принесенный ему Дастином. – Я подумал, что твой сын мог быть голоден, – в салфетке Родригес притащил кекс. Я не обратил на него внимания. – Будешь, Луи? – мальчик странно на него посмотрел. – Спасибо, – он положил бумаги на стол. – Ого, ты читаешь историю Гарри Стайлса с точки зрения журналистов? – этот задор в голосе не пропадал. Луи не понимал его, сегодня он был серьезен. – Ну да, типа того. – А не хочешь вот это почитать? – он протянул мальчику вчерашний и сегодняшний выпуски нью-йоркского ежедневника. – Дастин, тебе лучше покинуть помещение прямо сейчас, – меня это раздражало. – А что? Ему должно быть интересно, что о нем пишут, – я напрягся. – Обо мне? – спросил Луи с набитым ртом. Он посмотрел на меня. – Да, о тебе, ты теперь тоже популярен! – он оставил газеты на столе. – Не буду мешать. – Ты не хочешь, чтобы я их читал? – Луи запил кекс чаем. – Там что-то плохое написано? – Я сам не знаю, что там написано, – я взглянул на газеты, я не хотел, чтобы о Луи говорили. – Я не буду читать, если ты не хочешь. – Почитай вслух. Первым он читал выпуск вчерашнего дня. Сел за парту напротив, отдаленно, но читал громко и четко.

«Гарри Стайлс отсудил сына у неизвестной прессе женщины

"Не выпускайте Таймс сегодня! – услышали мы от нашей коллеги, вездесущей миссис Бейли. – У меня есть сенсация! – она позвонила нам с вокзала в Вашингтоне. – У Гарри Стайлса есть ребенок!" Каждый в нашем скромном офисе был удивлен, слегка шокирован. Тут же мы и объяснили задержку ежедневника на целых два часа! У всемирно известного художника, молодого и красивого Гарри Стайлса есть ребенок! Господи, да мы все просто в восторге! "Его зовут Луи, – передала она нам уже на следующей станции поезда. – У меня всего пятнадцать минут, – мы все навострили уши, было интересно. – Имя мальчика – Луи, ему на вид лет одиннадцать, – мы были не в себе. Гарри одиннадцать лет навещал ребенка во Франции и наконец-то отсудил его у матери. – Он взял у мистера Стайлса всю его красоту, – женская часть наших работников погрузилась в невообразимую эйфорию. – Он двадцать минут не упускал из рук книгу". Луи Стайлс – звезда, нужная этому миру? Или Гарри, будучи очень скромным и воспитанным, произошедшим из самих Томлинсонов, научит и его скромности? Будем держать вас в курсе.

Тейлор Мур и Диана Бейли специально для Нью-Йорк Таймс. 1 Авг. 1979.»

– Я даже не похож на тебя, – Луи разочаровано на меня посмотрел. – Они такое всегда пишут? – Они хотят снова, чтобы я был в центре внимания, – не хотел говорить ему это. – Меня даже не зовут Луи Стайлс, – цокнул. – А мы можем сказать им правду? – Надо подождать, так быстро все не делается. У них уже со стопроцентной вероятностью припасены статьи на неделю вперед. – Чертова клевета, – проговорил он, – такое даже читать никто не будет. – Луи, все это читают. Им интересно, что происходит в жизни других людей. – Посмотрим, что во второй, – Луи взял ее в руки. – Они нас сфотографировали! – он передал газету мне. – Да уж, – мы в магазине. Ничего удивительного. Конкретно всех я в лицо не помню, поэтому претензий предъявлять некому. Снимков было несколько, все они качественные. – Давай, – я вернул ему эту удивительную газету.

«Гарри Стайлс с сыном. Эксклюзивные фото

Если вы ждали этот выпуск с нетерпением, только чтобы почитать статью о Луи – ранее неизвестном сыне Гарри Стайлса, то вот она, и я, специально для вас, подготовил несколько фотографий, по которым вы можете понять, насколько Стайлс младший является копией Стайлса старшего. (фото 1) Я заметил их в местном супермаркете, Гарри расщедрился мальчику на сладости. Вы только посмотрите (фото 2), Гарри самый настоящий любящий отец! Луи так повезло с ним! Ох, сколько бы из нас захотели быть детьми Гарри Стайлса? (у меня не хватало эмоций, я даже не знал, какие заядлые фанатики там работают) Тысячи, миллионы по всему миру. Тогда я понял восторг моей коллеги Дианы, мальчика действительно надо увидеть вживую, чтобы понять, насколько он прекрасен. Хотели бы мы узнать, что именно вытерпел Гарри, чтобы отсудить, нет, отвоевать своего сына у его матери. Но, к сожалению или к счастью, мы можем только поддержать его. Все мы знаем, что Гарри любит Францию и ездит туда еще со своего студенчества. Пока вы будете наслаждаться фотографиями (фото 3, 4, 5), мы будем держать вас в курсе!

Тейлор Мур специально для Нью-Йорк Таймс. 2 Авг. 1979.»

– Почему они говорят, что ты отсудил меня? – Луи выглядел расстроенным. – Что вообще значит «отсудить»? – Это когда родители разводятся, и суд должен решить, у кого останется ребенок. Или когда родители даже не были женаты, но они оба хотят быть с ребенком, но не хотят быть вместе. – Это неправда, – его глаза заслезились, мое сердце сжалось. – Мои мама и папа любили друг друга, они просто умерли, – я встал, подошел к нему. – Зачем они такое пишут? Никогда не думал, что ложь в газете может так сильно кого-то расстроить, я держал Луи на руках, утешал, говорил, что они ничего не знают, поэтому пишут такое, и лучше даже не читать это. Мне кажется, Луи просто затосковал по дому, по старой жизни, такое будет происходить с ним еще некоторое время, он очень маленький, чтобы как-то побороть это и не поддаваться эмоциям. Тихий плач его заполнил не только аудиторию, но и мое сердце, он успокаивался. – Гарри! Там репортеры! – отлично, в аудиторию ворвался Дастин. – Ой, что-то случилось? – Тебе лучше уйти, – я похлопал Луи по спине, он, кажется, засыпал, слишком много всего происходило в последнее время. – Мистер Стайлс, вам лучше задержаться ненадолго, там репортеры внизу, – в помещении появилась ректор. – Не пускайте их, пожалуйста, это все-таки частная территория, пусть проявят хоть долю уважения. – Они выследили тебя по твоей машине! Ох, этот крайслер… – Мистер Родригес, прошу вернуться в свой кабинет, – сказала она строго, этот раздражающий человек ушел. – Я могу вызвать полицию, но вы же знаете, свобода печати и эти новые законы, – я кивнул ей. – Боюсь, они не уйдут отсюда, вынудят вас выйти к ним с мальчиком. – Да, эти звери не дадут проходу, – я посадил Луи на парту. – Все будет хорошо, Луи, не волнуйся, – я повернулся к ректору. – Вы присмотрите за ним? Я спущусь к ним, если они хотят сенсацию, они ее получат. – Конечно, мистер Стайлс. Я медленно спускался вниз, слышал этот гул, как будто там собрались журналисты всех изданий, что были в Америке. И их действительно было много. Вся эта ситуация заставляла меня снова ненавидеть людей здесь. Я спустился, ко мне тут же подбежали ребята с камерами штатских каналов, люди фотографировали меня. Боже, эти ощущения одновременно приятные и такие отвратительные. Вроде бы, я популярен, а я люблю популярность, признание, уважение, мои картины все еще пользуются спросом, на аукционах так и просят меня хоть что-нибудь еще продать. На них все еще делаются критика и отзывы. Но с другой стороны, они лезут во что-то священное, в мою неприкосновенную жизнь, я и не думал, что все так обернется, я надеялся, что у прессы не будет ко мне интереса. Ко мне подсунули микрофоны, люди достали свои блокноты. – Я бы хотел попросить вас, – застрочили быстро, метко исправляли слова на те, которые хотят услышать от меня люди, – не трогать меня и Луи, позвольте ему освоиться без всеобщего внимания, – они молчали, не знали, что и сказать, думали, как бы вывернуть мою речь так, как будто я оскорбил кого-то. – Спасибо. И я ушел, в след еще несколько вспышек, снова восторженные возгласы, они получили то, чего не хотели, но я больше ничего им не скажу. В тот вечер меня показали по всем государственным каналам, по новостям передали мои слова, лицо было засвечено вспышками. Мой телефон трещал, утром почтовый ящик был завален приглашениями на тв-шоу и письмами от женщин, которых я никогда не видел, которые говорили, что готовы стать матерью моего сына. Который сыном мне и не являлся. После этих громких слов, которые всеми любимый Тейлор Мур растянул чуть ли не на пьесу, Нью-Йорк Таймс печатали лишь по статье в неделю, что-то вроде «был замечен», «по слухам», «из неопределенного источника стало известно». Я снова не мог спокойно выйти на улицу, у моей машины крутились люди. У дома, слава богу, никто не поджидал меня и Луи, более крупные издания для широкой общественности напечатали еще одну статью, как бы сборную от Нью-Йорк Таймс, где спокойно изложили то, что мальчику хорошо со мной живется. Не без моего вмешательства, конечно, не без помощи моих друзей.

«Луи Стайлс. Не затмит ли он папочку?

Первого августа в Нью-Йорк Таймс впервые упомянули новенького отпрыска знаменитости – Луи Стайлс, которого окрестили "восходящей звездой". Единственное, чего не хватает мальчику лет одиннадцати для того, чтобы носить такое имя, – талант. Из чего наши нью-йоркские коллеги сделали такие выводы – мы даже и предположить не можем, но их статьи так и кидаются этими пафосными словечками. Так кто такой Луи Стайлс? Второго августа, когда американские журналисты со всех штатов ринулись в Нью-Йорк, только чтобы написать самую сочную статью, у которой будет настолько кричащий заголовок, что он затмит все, Гарри Стайлс сказал: "Прошу вас не трогать меня и Луи", – заботящийся папочка, подумали все. Но писать не перестали. Это единственное, что мы услышали о Луи из уст его отца, и мне кажется, этого достаточно. После мальчика ловили с Гарри Стайлсом несколько раз в разных кафе и парке, он выглядит действительно счастливым. Но где талант? Чем он затмит папочку? Если честно, мы любим Гарри Стайлса и уважаем его, но ведь ребенок совсем и не похож на него, не находите? По просьбам Гарри, мы и не будем говорить вам о наших догадках и обо всем этом, это действительно не должно касаться общественности, нельзя втягивать детей. Здесь я бы хотел обратиться к нашим нью-йоркским коллегам: перестаньте нести чушь, это непрофессионально, и проявите уважение, личная жизнь должна оставаться личной.

Фотоматериалы прикреплены. Мартин Рассел. 27 Авг. 1979.»