banlieue

Мы с Луи остановились на самой простой средней школе, он будет учиться так же, как и все дети. Август быстро пролетел для нас, ничем особым не выделялся, лилии на балконе уже взошли, там появились довольно-таки массивные стебли, Луи ухаживал за ними бережно. Америка ему нравилась, единственное, по чему он действительно скучал – игры на улице и велосипед. Я боялся, что жизнь в высотке сделает его ленивым, но мои опасения были напрасными. Луи добровольно попросил меня отдать его на балет, потому что ему действительно нравится танцевать. – Браво, – я хлопал, Луи шел за мной между сидениями в театре. – Как всегда бесподобна, – мы подходили к сцене, на которой девушка только что прекратила двигаться. – Гарри! – она мне улыбнулась. – Я так рада тебя видеть! – она спустилась к нам, в зале было темно, свет давали прожектора на сцене. – Я пропустил твое выступление с Черным Лебедем, – обняла меня быстро, учащенно дышала. – Ничего, я там немного все испортила, – она была возбужденной. – Ты не могла все испортить, – она выглядывала на смущенного Луи за моей спиной. – Твой сын? Пресса кишит статьями о вас, – она улыбнулась. – Я Елена, – я повернулся к ней боком, показывая Луи. Елена Хейс – икона балета, удивительная девушка тридцати четырех лет, преподает балет в этом театре для совсем маленьких и подрастающих. Я познакомился с ней после ее дебютного выступления, мы быстро сдружились. Нам даже приписывали роман, но она вышла замуж, родила скоро ребенка, выступала, будучи беременной, со специально составленной для нее постановкой о беременной женщине. Я тогда даже пустил слезу. Она на сцене вытворяла нечто, нечто настолько особенное и неповторимое, что принесло ей такую популярность. Она была очень хорошим другом и постоянно помогала мне. – Это была незаконченная программа для зимнего фестиваля балета, – мы подходили к залу, где она тренировала детей. – Выглядит чудесно, – я вел Луи за руку. – Так, ты хотел заниматься балетом? – она открывала дверь ключом, помещение было большим. – Он до этого занимался балетом во Франции, ему бы хотелось продолжить, – Луи смущался, держал свою сумку с формой. – Значит, он уже подготовлен? – мы остановились у двери, Елена прошла дальше. – Да, но он все лето не занимался, ему надо размяться, наверное, – Луи уж очень смущался. – Хей, все в порядке? – я наклонил голову. – Да, – Луи повернул голову на девушку. – Я видел вас по телевизору, – мы с Еленой улыбнулись. – И что, теперь ты меня боишься? – она подходила к нам. – Нет. – Хочешь показать мне что-нибудь? – Я мало что помню. – Не волнуйся, я не буду судить тебя строго, – она потрепала его щечки. – Иди в ту комнату, переодевайся, мы подождем тебя, – подмигнула. Луи свободно, уже не стесняясь, пошел в раздевалку. За ним закрылась дверь. – Так он что, твой сын или мне не стоит верить всему, что я читаю в газетах? – Как сказать, – я сложил руки на груди. – Газетам лучше не верить никогда, – она разминалась у станка. – Это сын моего дяди, – не смотрела на меня. – Твой кузен? – Да, – я следил за ней. – Мой дядя умер чуть меньше четырех месяцев назад из-за инфаркта. Его жена сказала, что он оставил дом мне, но на самом деле, она как бы подарила его мне. Она уже переезжала в Париж, но заболела чем-то страшным. Инфекция убила ее полтора месяца назад, мне пришлось забрать Луи, чтобы он не остался совсем один. – Благородно, – быстро села на шпагат. – Типичный Гарри Стайлс, – посмотрела на меня. – Ну да, я не мог оставить его, я к нему привязался. – Пресса такое уже с вами натворила, – встала ровно. – Страшно читать. – Ты же знаешь, что у меня особенные отношения с нашим ежедневником. Они все такие мелочные, – Луи вышел к нам. – Готов? – он осторожно подходил к Елене на носочках, его спина держалась ровно, мышцы были напряжены. – Давай сначала немного упражнений выполним? – Хорошо. Они стали крутиться у станка, Луи легко садился на шпагат, Елена хвалила его за каждое его маленькое движение. Я бы делал тоже самое. Через минут семь разогрева, она освободила ему пространство, Луи растерялся, взглянул на меня, я дал ему немую поддержку. Он встал, словно по струнке, опустил голову. То, что было дальше, отняло у меня дар речи. Я плохо разбираюсь в балете, во всех этих названиях, могу узнать разве что по музыке, но в комнате было очень тихо. Шуршала только ткань его футболки и тонких рейтуз за пару с черными пуантами, ленты которых поднимались до его колена. Прыжок, поворот, он смотрит на себя в зеркало, прыжок, выглядит уверенно, хорошо держится на паркете. Снова прыжок, поворот, поворот, шпагат в воздухе. Его ноги обрели особые черты в полете, фигура извивалась, под футболкой показывался худой живот, ребра. Он деликатно порхал. Что-то защемило в груди, казалось, что это просто невозможно. – Возмутительно! – Луи стоял в финальной позе, был напряжен. – Ты двигаешься лучше наших танцоров балета! Твой Щелкунчик просто восхитителен! – она переигрывала, но я это одобрял. Я все еще хлопал, Луи посмотрел на меня, восстанавливал дыхание. – Я беру эту приму! Прямо сейчас беру в балет! И не отпущу! – подбежала к нему, обняла. – Умничка! – Елена была такой. Мы покинули театр через часа два, у Елены как раз была тренировка, она предложила Луи остаться, освоиться. Он согласился, мы посетили ресторан неподалеку, мальчик перенервничал, был голоден, мы с Еленой говорили о своем. У Луи, кажется, появились друзья, девочки и мальчики лет тринадцати-пятнадцати, Елена предложила отдать его в группу постарше, он был невообразимо талантлив. Некоторые спросили у Луи, что он делает с популярностью, но мальчик только отмахнулся и сказал, что это не популярность. Я гордился им и был очень удивлен и рад. – Я правда хорошо станцевал? – спросил он у меня уже дома. – Да, – я поцеловал его в лоб. – Правда-правда? – он смотрел мне в глаза. – Да, милый, это было действительно красиво. – Я так боялся, я знаю ее, я часто видел ее по телевизору. – Ты прекрасно показал себя, молодец, – снова поцеловал в лоб. – Луи, я горжусь тобой, – он улыбнулся, смущенно отвел глаза. – Ты мой герой, – губы встретились в яром стремлении показать все, что хотелось сказать. Влечение одного тела к другому было сильным, Луи прижал руку к моему сердцу, второй держался за шею. На диване в гостиной было удобно, я уперся правой рукой о его спинку, левой придерживал Луи за талию. Было медленно, было страстно, французское окно, что было за моей спиной, трещало от переполняющего комнату сексуального напряжения. Я прошелся языком по нижней губе Луи, мы оторвались, рвано дышали. – Я люблю тебя, – напряжение никуда не девалось. – Я тоже люблю тебя, – поэтому мы снова поцеловались. Первый день в школе Луи волновал меня больше, чем его. Он не боялся. А у меня подкашивались коленки, ведь я оставлял его одного на полдня. Ну, как одного. Я оставлял его без себя на пол дня. В не совсем знакомой ему стране люди могли относиться к нему не так, как ожидалось, или его уже могли как-либо дразнить из-за частого бессмысленного появления в популярном ежедневнике. Я поправлял галстук Луи, провел руками по брюкам. Он уже был без настроения. – Гарольд, все будет в порядке, – никогда бы не подумал, что кто-то будет успокаивать меня. – Я надеюсь, – я не мог отпустить его, мы стояли на парковке у школы. – Я тебе обещаю, – я сидел на корточках, не знал, как правильно отпустить его. – Ладно, – я встал, прижал его к себе в объятиях, – веди себя хорошо. – Угу, – поправил портфель на плечах. – Я пойду. – Я заберу тебя. – Хорошо, – он махал мне вслед. Я помахал ему. Ладно, признаюсь, это не совсем обычная школа. Немного строже, немного лучше. Не мог я так просто спихнуть Луи на произвол судьбы в самую обычную школу. Во Франции нет таких школ, там все либо гимназия, либо лицей, я боялся, что свобода действий его изменит, расслабит. Луи действительно прекрасно учился, но его баллы не волновали меня – я не моя мать. Оставив Луи здесь, я сел обратно в машину, в зеркале заднего вида приметив пацаненка с камерой, который тут же отвернулся и пошел своей дорогой. Чертовы журналисты. Я приехал в университет, заметив своих учеников в холле, они приветливо здоровались со мной. День обещал быть хорошим.

«Луи Стайлс пошел в школу»

Дальше заголовка я даже и читать не захотел, Дастин притащил это после второй пары, одна из моих учениц посмотрела на меня странно, спрятала такой же выпуск в свою сумку, я выдохнул громко, раздраженно, окинул взором фотографии. Не понимаю, чего добиваются Нью-Йорк Таймс, откуда вдруг такой интерес? В конце как всегда имя Тейлора Мура. – А у вас будет еще выставка? – парень в аудитории поднял руку, я никак не мог начать пару. – Я думаю, у меня есть несколько новых картин, что я хотел бы показать, – я делился с ними всем, о чем они спрашивали. – Но в то же время, я не хочу показывать их, я не хочу осквернять их важность. Они действительно важны для меня. – А ваш сын? Он проявляет интерес к искусству? – Конечно, каждый человек проявляет интерес к искусству, – я крутил ручку пальцами. – Искусство – это все, что нас окружает, – они повторили за мной хором. – Молодцы. После третьей пары я забрал Луи из школы, он был расслаблен, отчужден, я не мог вытянуть его на разговор. Я не хотел оставлять его в аудитории, первокурсники могли завалить его и меня личными вопросами, с ним согласился посидеть Дастин. Он был рад больше, чем Луи, я потрепал мальчика по голове. Он был совсем без настроения, как и я. Вечером того дня Луи как-то странно себя вел, ничего не поел за ужином, со мной не разговаривал. Родригес сказал мне, когда привел его обратно, что мальчика доставали в школе, но сам он ничего мне не сказал. Сентябрь точно так же пролетел, Нью-Йорк Таймс ничего более не писали, даже не публиковали фотографии, я расслабился. Луи ходил на балет, его все нахваливали, он редко бывал таким замкнутым, я могу сказать, обычно был громким и веселым, активным. Его старания меня радовали, я гордился каждым его достижением, рисовал. Много рисовал, его, пейзажи, что мы видели, когда уезжали на выходных, его. Луи наслаждался каждой минутой, проведенной со мной, проведенной здесь. Вскоре он стал добираться до школы сам, возвращался домой тоже сам, проводил день один, иногда со мной, чаще всего был окружен игрушками, что моя мама подарила ему. Он был обычным ребенком, без повышенного к нему внимания, любил сладости, мультфильмы, проводил время в парке. Только со мной, в школе он общался со сверстниками, но за порог школы это не выходило. На занятиях по балету его тоже никто не трогал. Кто-то из-за его статуса, кто-то просто завидовал, ведь Луи действительно был хорош, Елена сказала, что такому не научиться, надо иметь особенный врожденный талант. Когда я смотрел на него, что-то внутри щелкало, каждый раз, я ощущал, как сильно хочу его защитить, как сильно хочу любить и заботиться. На его осенних каникулах мы посетили одно светское мероприятие, где я впервые показал его миру. Там было много людей, много журналистов, они не могли отстать от нас, но я и Луи ничего им не говорили, хотя они встревали в личные разговоры. Мальчик был в очень хорошем настроении, его манеры смешили всех вокруг, он был неуклюжим, врезался в официантов. Один раз Луи назвал меня «Гарри», тогда я заметил ползущие на лоб глаза одного журналиста, который услышал это, который записал это, сфотографировал. Нам с Луи пришлось выйти в туалет, чтобы поговорить. – Мне называть тебя папой? – все кабинки были пусты, но я закрыл дверь, просто на случай. – Да, пока они здесь, тебе лучше не называть меня по имени, они кучу всего напридумывают, а потом выпустят это в свет, – мы стояли близко друг к другу. – Лучше действовать так, как они хотят. – Ладно, – он улыбнулся, – папочка, – бровь дернулась вверх. – Только не папочкай, – он приблизился. – Как скажешь, папочка, – опустил руки на мои бедра. – Луи, нам надо идти, – провел пальцами вниз-вверх. Я улыбнулся, было щекотно. – Тс-с-с-с, – положил руку на промежность, – папочке будет хорошо. – Луи, нет, – потянул меня на себя галстуком. – Я не принимаю отказ, – поцеловал мой подбородок, сжимая пальчики на брючной ткани, стало жарковато. – Тебе лучше не расстраивать меня, – еще раз прошелся влажными, горячими губами по подбородку, поцеловал в губы. Он мял мои яйца, я ничего не мог с собой поделать, просто поддался. Я не понимал его, не принимал реальность. Такую реальность. Он еще несколько раз поцеловал меня, я уже был возбужден, кто-то дернул ручку. Луи затолкал меня в кабинку, закрыл дверь, в туалет зашли, я услышал, как официант извинялся перед кем-то, звеня ключами. Мальчик опустился на колени, я немо простонал, уперся в стену, держался за бочок унитаза. Боже, он со страстью и без терпения расстегнул мои брюки, горячее дыхание разряжало воздух, я был не в силах взглянуть ему в глаза. Он спустил брюки вместе с бельем, горящими пальцами провел по горящей плоти. Затем он прошелся по члену языком, остро, дерзко, я опустил голову, заметил его ухмылку, снова закрыл глаза. У него во рту было жарко, тесно, я ослабил галстук, под пиджаком в рубашку впитывался пот. Мальчик исследовал своими бархатными губками каждый миллиметр, я прикусил язык, старался совсем не издавать никаких звуков. Луи взял член полностью, провел кольцом по всей длине, достал, ладошка нахально щемила яички. Мне пришлось сильно напрячься, чтобы не застонать в голос, он опять ухмыльнулся. Он снова взял член, немного подержал его во рту, языком нашел расселину, проехался по ней. Перед глазами темнело, я думал, что потеряю сознание, Луи еще раз вобрал мой член полностью, медленно выпускал его, снова проглатывал всего меня. Он беззастенчиво доводил меня до оргазма, ноги схватила своеобразная судорога, я закусил губу, в туалет кто-то зашел. Луи ускорился, наконец-то убрал руку, мне стало легче. – Кончи в меня, папочка, – мы были одни. – Нет, нет, иди, я сам, – я был на грани, но мне не хотелось этого. – Точно помощь не нужна? – он ухмыльнулся, встал с колен, находился в миллиметре от эрегированного члена. – Точно, – я учащенно дышал, сердце качало кипящую кровь очень быстро. Луи вышел, сполоснул свой рот, ушел в зал. Я думал, что упадка не дождусь, быстро закончил все сам, вытерев бедра и половой орган туалетной бумагой. Хотелось верещать. Откровенно хотелось верещать. Я не помню, чтобы женщины делали такое со мной. Это вообще точно был Луи? Я не уверен. Я не уверен, с кем живу. Я вышел из кабинки абсолютно красным, мужчина странно на меня глянул, я приводил себя в порядок. Холодная вода не смогла привести меня в чувства. Весь оставшийся вечер Луи провел не со мной, разговаривал с людьми, куда более старшими, чем он, в раз пять точно, я смотрел на него издалека, пил слабое шампанское. Луи тоже смотрел на меня, неоднозначно облизывая губу или даже палец. Я улыбался каждый раз, когда он так делал. Он ни разу не назвал мое имя в тот вечер, даже когда мы приехали домой, говорил «папочка» в каждом предложении. – А тебе понравилось то, что я сделал тебе в туалете, папочка? – он уже лежал в постели, я очень медленно, из-за ступора, переодевался. – Луи, – я сел на кровать боком к нему, – я люблю тебя. – По-взрослому? – он был раскрыт. – Да, – я стал тащить его за ногу к себе, он не сопротивлялся, но и не помогал. – Я тоже люблю тебя по-взрослому, папочка, – он закрыл лицо подушкой. – Да? – я прошелся рукой, щекоча, вверх по ноге до низа живота, что выглянул из-под рубашки и пижамных штанов. Резинка нижнего белья дернулась. – По-взрослому? – я тянул его рубашку вверх, наклонялся к его смуглому телу. – А не врешь? – оставил поцелуй возле пупка. – Гарольд… Папочка, – сказал он в подушку, убрал ее с лица, но не отпустил. – Уже пора спать, – еще пара поцелуев на животе, поднимаясь к солнечному сплетению. Луи засмеялся. – Хватит, щекотно же, – посмотрел на меня. – Гарри! – выкрикнул, когда я стал быстро щекотать его. После того случая мы стали куда ближе, чем были до этого, теперь Луи делился всем, что его волновало, что его расстраивало. Не стоит упоминать, что я несколько раз находил его в ванной плачущим, вместе с фотографией родителей, но такой небольшой разрядки хватало ему на недели две, может три, я поддерживал его. На улице мы не вели себя настолько открыто, одно сомнительное издание выпустило в свет статью о том, что мальчик находится в сексуальном рабстве, потому что так сказала одна учительница, которая преподает что-то у Луи. Я не отреагировал на это, Луи как-то тоже, но общественность подняла эту тему, и вскоре закрыла ее, когда ко мне в квартиру одним пасмурным вечером нагрянул полицейский, который вежливо расспросил меня о Луи и Луи обо мне. Пришлось рассказать ему все, хотя об этом знали только ректор и Елена, он пообещал держать это втайне, журналистам сказал только, чтобы те заткнулись, иначе за распространение таких слухов им будет грозить минимум штраф, максимум – закрытие издательства и переиздание закона о свободе печати. То есть, я рассказал ему все то, что посчитал нужным рассказать. Наши отношения не заходили очень далеко, для людей я заботливый отец. – Ты думаешь, мне стоит? – я посещал некоторые из тренировок Луи, особенно те, что они проводили на сцене театра. – Конечно! – он лучше всех знал постановку «Щелкунчик», Елена хотела подготовить его к фестивалю. Это могло привлечь к мальчику некоторых особ. – Я боюсь, я же не настолько хорошо танцую, тем более мы учим совсем не то, что надо для фестиваля, – мы возвращались домой, он был не уверен. – До фестиваля еще два месяца, ты успеешь подготовиться, – я не заставлял его, пытался доказать, что это действительно прекрасный шанс. – Правда? – Луи, я верю в тебя, ты должен попробовать. – Я не думаю, что у меня получится, – уверенность в себе испарилась. – Давай ты начнешь готовиться, но если передумаешь, то откажешься? – Ладно. Люди спрашивали меня о сыне, всем было очень интересно. Нью-Йорк Таймс ничего более обо мне не писали, разве что, мои картины наконец-то вернулись в город, Метрополитен-Музей почетно расположил их у себя, в зале с классиками, вроде да Винчи, Пикассо, Ван Гога, Санти. Я думал вернуть их родителям. Я перестал рисовать на некоторое время, картины получались однотипными, везде Луи выглядел одинаково, мне хотелось проветриться. Холода медленно подходили, я думаю, организм Луи не был готов к такому, морской климат в Аллоше приносился с Марселя, там никогда не было холодно, мальчик быстро заболел. Мы не могли сбить температуру несколько дней, к счастью, детский терапевт быстро нам помог. Приближалось Рождество, перед которым следовал день рождения Луи. Мы отметили его в детском кафе, куда позвали нескольких детей, взрослых из нашего окружения. Луи был рад. Я не знал, что именно подарить ему, портрет уже давно был нарисован, очень красивый, висел в моей студии. Мы вернулись домой очень уставшими, полными восторга и веселья. – Мы утром едем к твоим родителям? – мы закинули подарки под сверкающую елку в гостиной. – Ага, – свет горел в прихожей, – утром поезд. – Может мы позже приедем? – мы с Луи грузно упали на диван. Детские игры были очень веселыми и тяжелыми. – Нет, моя мать будет злиться, – смотрели на огни. – Уф, – он вставал, я потянул его за руку на себя, – Гарри… – У меня тебя есть подарок, – он сел на меня, положил голову на плечо. – Ты мне уже много всего подарил, – он вздохнул, в квартире было очень жарко, мы сидели в теплых свитерах. – Это кое-что особенное, – я достал из кармана брюк цепочку с небольшим кулоном. – Смотри, – он мало что смог разглядеть при свете гирлянды и еле доходящему к нам свету от лампы в прихожей. – Это что, настоящее сердечко? – подвеска была сделана из чистого серебра, форма подгонялась под натуральное человеческое сердце. – Да, – я помог застегнуть цепочку, Луи спрятал кулон под ворот свитера. – Я люблю тебя. – По-взрослому? – По-взрослому. Я медленно стягивал его утепленные джинсы, под ними прятались потерявшие свой загар, немного красные и горячие бедра. Луи лежал на кровати, я навис над ним, его глаза блестели при свете уличных фонарей. За штанами на пол пошли носки, Луи был расслаблен, щеки горели. Свитеров на нас уже не было, я поставил колено на кровать, поцеловал Луи, мои отрастающие волосы мешали, он попытался заправить прядь за ухо. Пальчики его ощупывали кулон, он смотрел куда-то за мной, глаза налились слезами, я не придал этому значения. Я запустил руки под футболку, его соски уже были твердыми, грудь вздымалась высоко, но размеренно. Я аккуратно ощупал его ребра, целовал шею, Луи мял кулон в руках, как-то сопел носом. Я опустил руки к бедрам, мягко сжал левое, мальчик выдохнул. – Луи? – посмотрел на меня. – Все в порядке? – Я не, – отпустил кулон, уставился в потолок. – Я хочу спать, – снова взглянул на меня. – Хорошо, почему не говоришь ничего? – я встал. – Не знаю, – он поднялся на колени, поворачиваясь, дополз к подушке. – Прости. – Не за что извиняться, Луи, в следующий раз скажешь сразу, договорились? – Да. Точно не знаю, во сколько он проснулся, но намного раньше меня. Луи быстро утер слезы у зеркала в ванной, когда я постучался, ничего не сказал. Первый день рождения и Рождество без родителей дались ему тяжело. Он не хотел показывать этого, в поезде тоже мало говорил, я думал, что в Вашингтоне он развеселится. И Луи действительно посветлел, когда наш поезд остановился на вокзале, когда нас встретил водитель. Мы приехали туда рано, папа был рад нас видеть, мама стояла с чашкой в руках, приветливо улыбалась. – Санта кое-что оставил для тебя, Луи, – отец пошел с ним в гостиную, наши вещи понесли в комнату. – Я надеюсь, ты сделал из него человека, – мать была собой. – Нет, мам, у меня нет времени его воспитывать, – я так же уходил в гостиную. – Ты можешь доверить его нам. – Мам, ты же знаешь, – я шел медленно. – Где сейчас Джемма? – В Канаде, вместе с мужем и детьми. – Что они там делают? – Отдыхают. – Мама, она видеть тебя не хочет, – останавливаюсь. – Прими это уже наконец. Я продолжаю идти, размеренно, мама смотрит вслед, ничего более не говорит. Она не хотела принимать этого. Но Джемма разговаривала со мной пару дней назад. Она попросила купить билеты на фестиваль. Моя сестра говорила, что она не может простить себе кое-что, что она сделала. Я поддержал ее, хотя не одобрил поступок. У них с мамой не было ничего общего. – Вы знаете, я не верю в Санту, – Луи сидел на полу у огромной рождественской елки, – но спасибо за все это. – Погоди, ты не веришь в Санту? – папа изображал удивление. – Нет, его не существует, – почти все подарки были для Луи. – Как не существует?! – Пап, ему уже тринадцать, он на это не клюнет, – мне принесли кофе. Настроение сразу улучшилось. – Ты же поверил, – Луи засмеялся. – Гарри до пятнадцати лет верил в Санту. – Ты преувеличиваешь. – Нет, я говорю все так, как было, – мама появилась в гостиной. – А еще ты плакал, когда узнал, что все эти годы ты верил в ложь. – Пап! – Луи захохотал. Папа смеялся вместе с ним, мама смотрела на мальчика. Я наслаждался своим кофе под медленный джаз, Луи был завален игрушками, лежал на полу. Родителей рядом не было. Не могу сказать точно, но мне кажется, что он был счастлив. Луи обрел покой или что-то в этом роде. Я любил родительский дом за то, что здесь была такая атмосфера. Дом украшали всякой яркой белибердой, замок по-настоящему сиял по вечерам, повсюду стояли маленькие елочки, украшенные шарами, в доме было тепло, пахло печеньем, которое стояло в вазе на столе в гостиной. Атмосферу все эти люди умели создавать. Поэтому я так сюда несся каждый год. В Нью-Йорке я раньше даже елку не ставил, мне с ней помогали либо Дастин, либо девушки, которым посчастливилось оказаться со мной в декабре. Луи валялся в оберточной бумаге, коробках и игрушках, вместе с одной завалявшейся среди всего книгой, которую приготовил отец. Он смотрел куда-то вверх, руки раскинул. – Луи, может, печенья? – я взял одно и надкусил. – Мы с тобой не завтракали даже. – Гарри, я люблю тебя, – я перестал жевать, затупил. – Я не знаю, что было бы, если бы во Франции не было всех этих законов об опекунстве, – он не смотрел на меня. – А что такое «возраст согласия»? – Ну, – я не знал, как объяснить ему, – это возраст, с которого уже можно соглашаться на секс. – То есть, пока мне не исполниться столько лет, я не могу соглашаться на секс, иначе тебя посадят? – я чуть не подавился. – Да, как-то так. – А с какого возраста можно соглашаться? – По-моему, с пятнадцати или шестнадцати, я точно не знаю. Мы закончили наш разговор, Луи с папой играли в нарды, я расслаблялся рядом с ними, сидел в библиотеке. Мы ждали праздничного ужина, который провели бы вместе, как семья. Обычно, моя сестра хотя бы оставляла письмо или что-то вроде, но Джемма не хотела возвращаться сюда. Луи также подарили свитер, простой свитер с какого-то показа мод, который моя мама посетила, он с гордостью носил его и вытирал об него руки. Моя мама не могла смотреть на это, не сидела с мальчиком в одной комнате. – Так, вы тоже приедете посмотреть на меня? – праздничный ужин начался. Обстановка была подходящей. – Да, Луи, я бы хотел посмотреть на то, как ты выступишь. – Я о-о-о-очень долго готовился. Я старался! – Да, ты действительно старался, – моя мама настойчиво смотрела на него, мне стало бы неудобно от такого взгляда. – И с чем же ты будешь выступать? – она смотрела брезгливо. Как будто сомневалась в Луи. – Это секрет! – весело сказал он и улыбнулся. – Вы сами увидите! – я понял, как сильно люблю его и почему. – Я заинтригован! – мы оба посмотрели на отца. Мама все еще смотрела на Луи. – Я знаю, что ты можешь показать! Далее ужин проходил мирно, в Луи уже ничего не лезло, но он хотел попробовать все. Я не хотел с этим затягивать, поэтому взял обратные билеты на вечерний поезд. Луи вышел из-за стола первым, наверное, хвастался подарками перед прислугой, которые с удовольствием подыгрывали. Мы все еще сидели за столом, играла музыка, нас никто не трогал. Я видел, мама хотела сказать что-то, хотела выговориться. Она стеснялась только папы, ведь он говорил, что я молодец. – Гарри, – мы стояли с отцом у окна, наблюдали за Луи, который утонул в снегу. В Нью-Йорке мало где найдешь такие сугробы, – ты ни капли его не испортил, – мама сидела в нескольких шагах от нас, вслушивалась. – Как его учеба? – Все нормально, – я глотнул кофе. – Он старается и у него получается. Четверки только по математике и английскому. – У детей Джеммы не было ни одной четверки, – вдруг отозвалась мама. Папа повернулся к ней. – И ты говоришь, что я не умею воспитывать детей. – Энн, это мужской разговор, не встревай, пожалуйста, – отец посмотрел на меня, затем снова в окно. – Он молодец. Хорошо держится, я так горжусь им. – Я тоже, – я снова сделал глоток. Вторая рука была в кармане. – Он вырастет хорошим человеком. – Я надеюсь, – пар кофе плыл вверх, Луи делал снежных ангелов, нам уже надо было возвращаться. По приезду домой, Луи уже был очень уставший, в поезде засыпал. Дома он снял только куртку с шапкой и обувь, закатился, буквально, в гостиную под елку, куда мы складывали все его подарки. Целая тонна всего, чего можно было подарить. Пока я возвращал все вещи на места, приводил квартиру в порядок, Луи уснул под елкой, обняв энциклопедию по машиностроению, которую подарил папа. Уже было очень поздно, но я не хотел спать, заварил себе кофе при свете елочной гирлянды и лампы, что давала штучный свет около плиты. Луи лежал под елкой, я не знал, что делать со всеми его подарками. Через двадцать дней он должен будет выйти на сцену вместе со взрослыми. Елена сказала мне, что это не будет целая программа, Луи просто должен будет исполнить свою часть, это не полноценная постановка. Я помню, когда в самый первый раз сидел на балете, был еще не просвещен и не заинтересован, умирал от скуки, два часа беспрерывно бегающих людей туда-сюда, иногда подпрыгивающих, просто вывели меня из себя. А потом я вырос и полюбил балет. Я смотрел на спящего Луи, пил кофе, уголки губ медленно поднимались вверх, он засопел громче, перевернулся на другой бок. Я отнес его на кровать, раздел и укрыл одеялом. Он обнял меня, когда я наконец-то лег в постель, всю ночь не отпускал, так и не дал уснуть. Я думал, что мне нужна вечность, чтобы понять его, и секунда, чтобы снова перестать понимать.