Драматическая буффонада

Как смел он так пахнуть духами! Так дерзко перстнями играть! Как смел он засыпать цветами Мой письменный стол и кровать! (Н. Гумилёв)

Он привык считать себя гениальным манипулятором. Шутка ли: под сиянием его ярких, совершенно колдовских глаз даже самые черствые сердца наполняются неизбывной нежностью. Его волосы мягче, чем косский шелк — золото и мед по плечам. Его улыбка — вечная зависть всех на свете Джоконд, а легкость его шагов не прервет и самый чуткий сон (не встревожит, не насторожит — пока не станет уж совсем-совсем поздно), а под мягкими-теплыми-детскими ладонями распускаются цветы и встает радуга (да, и радуга в том числе). Имя ему — Флафф. Нет на свете ни сурового воина, ни гордой царицы, ни даже шизоидного психопата с неконтролируемой агрессией и горой трупов в анамнезе, что посмели б не покориться воле славного мальчика с гипнотическим взглядом (ах, эта весенняя зелень радужки — цвета клевера на полях, — не спрячешься, не отвернешься). Вот так раз — и перекачанные тестостероном мужики, груды мускулов в темной вязи татуировок приобретают обыкновение дарить плюшевых зайцев своим пассиям (с буйным нравом и прокуренным голосом), а взамен получать — не каблуком в переносицу, а самолично испеченный шпинатный пирог да мазок теплых губ по небритой щеке. Вот так два — и серийные убийцы, терминаторы со стальным взглядом, мрачные и неразговорчивые мизантропы обнаруживают в лексиконе бессметное количество уменьшительно-ласкательных вариаций, а все «солнышко-зайчик-котеночек» вдруг оказывается так легко произнести вслух, когда есть кому. Вот так три — и даже офисные стервы на звонких шпильках, рушащие судьбы и финансовые пирамиды одним щелчком наманикюренных пальцев, враз готовы мурлыкать гортанно и нежно. И планировать совместную старость в окружении дюжины внуков, и таять, таять, будто пломбир на палочке, от букета ромашек, надерганных из соседней клумбы. Он всесилен, маленький мальчик в извечных пушистых шарфах и футболках с веселеньким принтом, и кедах, раскрашенных в цвета летнего неба. Власть его безгранична, слово его бесспорно: даже Святой Канон отступает с пути, не решаясь перечить. «Жили долго и счастливо» — вот она, настоящая классика жанра, древняя, аки мир, бесконечная, как само время. Если кому-нибудь и удается не прогнуться под теплыми руками, не отдаться силе всепоглощающей ласки — мягкому веянию шоколадно-цветочной любви, то разве что только... Только... Флафф готов рвать и метать, когда сквозь нежную пастораль, самолично построенную и взлелеянную всем сердцем, прорезаются когти Ангста. Беспринципного садиста. Тихой степной гадюки, забирающейся за шиворот, отравляющей кровь единым касанием. Ложкой дегтя в медовом рае. Ангста, сволочи и ехидны. Хёрт-Комфорт, верная соратница в борьбе с этим типом, конечно, старается ежечасно прийти на помощь: вдвоем легче отвоевать себе приличный кусок текста — но нервы гадкий мудак успевает подпортить изрядно. Усугубляется дело тем, что у мудака — ледяная бездна антрацитовых глаз и безбожно сексуальный голос (им бы только и произносить, что «солнышко» да «любимый» — так нет же). Длинно-тонкие пальцы музыканта или убийцы, просто созданные для того, чтобы нежно скользить по коже или ласково перебирать волосы. И упрямо поджатые губы, на которые так и просятся очаровательные пошлости под игривый смех. У мудака — сложный характер и тяжелая рука (пробовал, знает), и кошмарные, совершенно неандертальские представления о романтике. А что гаже всего, только он, он в силах противиться волшебству изумрудного взгляда. Лишь ему плевать троекратно — что на солнечную улыбку, что на томный шепот (на убойную силу феерической няшности — тоже). И только его, именно его больше всех на свете хочется приручить. Укутать тонко-пастельно-муаровой шалью, хоть на мгновение открыть дверцу в тот карамельно-зефирный мир, где гуляют под дождем, держась за руки, и едят мороженое, не боясь располнеть. Где поцелуй в щеку не сулит крест на Голгофе. Где лавочка в темном парке — одна на двоих — и закат, и плед, и чай в термосе (никаких ножей в спину), а «ночной мотылек» — это то, что сядет вдруг на ладонь, летя к свету, а не шагнет тяжело из соседнего переулка (тушь в потеках, синяки на запястьях и стрелка вдоль чулка от чьих-то неаккуратных пальцев). — Милый, мне холодно, — сообщает Флафф, когда они идут к парковке после затянувшегося симпозиума. В стылых глазах мелькает тень интереса: этот язык Ангст понимает. — Нет, постой, ты должен немедленно остановиться, затянуть мне потуже шарф и согреть дыханием пальцы, а не лыбиться, как последняя бесчувственная сволочь! — На тебе нет шарфа, — фыркает его спутник, и впрямь сволочь, без никаких «как». — Зато в машине есть коньяк. Представляешь, мы будем гнать на полной скорости, некуртуазно глушить Хеннесси из горла и подпевать Металлике. Как Вишес и Спанджен. У меня тоже есть нож, между прочим. Если вдруг хочешь... — Не хочу, — рявкает Флафф, забывшись. И под чужим удивленным взглядом тут же дует капризно губки, возвращая статус-кво умилительного котенка. — Сволочь, как есть сволочь. Зачем я только с тобой связался. Попытку научить эту каменную глыбу быть хоть капельку романтичным (с кодовым номером семь тысяч четыреста тридцать) можно считать официально провалившейся. Флафф гениален и неутомим, любой усомнившийся волен становиться к стенке, закрывать глаза и ждать крика «пли». — Пойдем на крышу, — говорит Ангст. — Сверху купол небес, под ногами — трущобы, и мы ровно посередине, танцуем на битом стекле... Ну чего ты так смотришь, я же не сказал, чтобы прям босиком. Можно обутыми. — Ливень за окном, — мурлычет Флафф, приземляясь на чужие колени. В пушисто-розовом мягком свитере, в вызывающе тесном дениме шорт да носочках с помпонами: стиль решают детали. С метеорологами, между прочим, договориться — сродни всем подвигам Геракла вместе взятым, но чего не сделаешь во имя собственного счастья в личной жизни. — Давай лучше пить горячий шоколад под одним пледом, а потом я пирог испеку. Черничный. В фартучке на голое тело, и возможно даже разрешу тебе немного... Эй, ты меня слушаешь вообще? — Ненавижу пироги, — бормочет Ангст, явно уже находясь на полпути к миру грез (в стиле Хичкока или Гуччионе, кто там его разберет). На вариации экстренной побудки (поцелуем, пинком, слезами — в разнообразных пропорциях) не реагирует, гад, вот от слова совсем: остается утешать себя мыслью, что засыпать на груди любимого, тесно сплетясь в объятьях — это тоже вполне ничего. Просыпаться от ломоты в шее и боли в отсиженной ноге уже, правда, в разы менее весело, так что попытку номер семь тысяч восемьсот три можно смело считать растоптанной на корню. Флафф вздыхает. Ангст льет терпкий черный мальбек в бокалы на тонких ножках, скрипка выплакивает надрывно «Муки любви», розы благоухают тягучим дурманом. В окне — полноликая луна среди клочьев седых облаков, в глазах напротив — искры и черти, и Бездна. Та, в которую если долго смотреть... Флафф смотреть не рискует, конечно. Так только, иногда, украдкой. — Я мороженое заказал, — говорит он зачем-то. — Клубничное, с шоколадом. Ангст вскидывает тонкую бровь, но молчит; это придает смелости. — Мы могли бы, ну, знаешь, кормить друг друга. С ложечки. Или измазаться им, или даже затеять дра... Эй, стой, куда ты?! Попытка номер одиннадцать тысяч сто двадцать считается укатившейся в тартарары.