Драматическая буффонада

Значит, первой умрет не моя утонченная лирика. Значит, бесы не ждут петушиного крика вослед. Все слова о любви возвышаются в ранг панегирика. Все слова расставанья вплетаются в жесткий сонет. (А. Белянин)

— Объявляется перерыв, — сообщают с трибуны, и Ангст, убаюканный было вкрадчивым голосом Мистики, открывает глаза. По правую руку Детектив увлеченно строчит что-то в блокноте — вдохновился, видимо, концептуальными идеями таинственного оратора (у этого парня с Мистикой давно тесные отношения: стоит только сойтись — и такого наворотят, закачаешься). Ангст подумывает уж, не набросать ли и себе пару-тройку заметок на перспективу, но пока сюжет идет своим чередом: сестра в коме, возлюбленная — с лучшим другом, на носу — годовщина родительской смерти. Можно передохнуть, пусть героем поочередно займутся помощницы — Дисфория и Депрессия, две горячие штучки в траурном крепе. Неотступные и утонченно безжалостные. Слэш по левую руку хихикает над очередным каламбуром сидящего рядом Юмора. Даже странно, эти двое нечасто находят общий язык. То ли дело, когда за работу берется профессионал: от одной мысли о том, каким может быть этот хохмач под его, Ангста, властной рукою, становится жарче на градус-другой. Когда тот, распростертый, согласный на все, преобразившийся в Горькую Иронию, шепчет свое сардоническое «ненавижу», Ангст готов простить ему идиотское выражение лица все остальные двадцать три часа в сутки. Ну, или почти готов. — Идем кофе пить, насидитесь еще, — маячит над плечом Антиутопия. Экшен, потягивая тройной виски со льдом из охотничьей фляги, ворчит, что он слишком стар для такого дерьма, а вот Ангст поднимается, тянет за рукав синего вицмундира: — Пошли. — У меня мессия в тюрьме за попытку переворота, — шепчет Антиутопия, цепляясь за его запястье. Пальцы такие же ледяные (впору мериться температурой), и бескрайняя Антарктида в глазах. — Его мать убили у него на глазах, его сестру отдали коменданту колонии. А ледники тают, так неумолимо тают... Там же люди, понимаешь? Если мессия не выживет, человечество потеряет надежду. — Так ты хочешь поработать вместе? — ухмыляется Ангст. Антиутопия клонит голову к его плечу: — Да. Эспрессо (одинаково черный, без сахара) они пьют молча, не чокаясь. За сломленного горем мессию, покончившего с собой в тесной каменной клетке. *** У Хёрт-Комфорт, полноватой и шумной, маниакальная стадия биполярного расстройства.* Если депрессии и ремиссии еще вполне удобоваримы, то, эйфорически фонтанирующая псевдо-гениальными идеями, она становится совершенно невыносимой. Хуже этого только то, что, вмешавшись в сюжет (и поизгалявшись вдоволь над чужим, между прочим, трудом!), она нередко приводит за собой... — Боже, какой он миленький! — слышится от двери. Щелкают фотокамеры, журналистки помоложе визжат так, будто увидели помесь котенка мейн-кун с купидоном Буше, и — контрольным в затылок — слух режет звонкое, радостно-праздничное: — Извините, я опоздал! Помяни черта к ночи. Антиутопия тихо отходит в сторону, обсудить с кузеном Постапокалипсисом грандиозный совместный проект (в трех томах с продолжением), и Ангст остается один — лицом к лицу с этим. Эфемерно-зефирный Флафф — тонкокостный, медововолосый, с глазами цвета ирландской весны. Мальчик-солнце, мальчик-вечные-восемнадцать. Слишком пестрый, слишком улыбчивый, приторный до отвращения — абсолютная мерзость! — он беспечно шагает ближе, под убийственный прицел чужого взгляда. «Сэр, расскажите, над чем Вы сейчас работаете! — заливаются репортеры наперебой. — Ваши кожа и волосы идеальны, в чем секрет красоты? Маски, кремы, особенная диета?» И, наконец, предпоследней каплей: «Ах, как волшебно вы смотритесь вместе! Между вами что-то есть?» — Нет, естественно, — фыркает Ангст презрительно. — Да, возможно, — одновременно с ним хихикает мелкий гаденыш, алея ланитами. — А разве нет? — ухмыляется стерва ER где-то сбоку. И вот это уже — да, та капля, что последняя из последних. Ангст выхватывает флягу из рук курсирующего мимо Экшена, пьет, не чувствуя вкуса, и уходит на свое место, не слушая разочарованных вздохов прессы или — тем паче! — несносного юнца. Дело, конечно, не в золоте волос и не в тонких ключицах. Не в тягучей патоке слов и улыбок, пусть и стоит дурнота комом в горле: как только у таких не слипается в стратегически важных местах (впрочем, знамо дело, как). И не в розовых блестках даже, невесть откуда успевших насыпаться на рукав дорогущего пиджака (Ангст счищает их брезгливо, костеря про себя дурновкусие и идиотов, в разных ракурсах). Суть в другом. У него такие мальчики — как по щелчку выключателя — курят ментоловые, нюхают кокаин, пудрят фарфоровые пальцы, сжимают подушечками виски. Захлебываются кровью-слезами-воем, грязью Парижских каналов и воздухом Нью-Орлеанов. Под Стинга, под Моцарта, под Кэтти Перри, вызывающе порочные или демонстративно фригидные, когда боль вгрызается в сердце тисками — ни выдохнуть, ни вдохнуть, — они, повинуясь его ласковым пальцам, безропотно и покорно совершают фатальный шаг. На войну, под венец, в шелковистые путы бордельных стен. С крыш высоток или мостов, прочь от колющих игл его нежной любви, обреченно и сломлено — ах, скорее, навстречу свободе. Все как один. До единого, каждый. Каждый — только не чертов Флафф. Дело не в долге и не в азарте, даже не в имени. Ангст бесстрастен и невозмутим, словно айсберг В-15 (у высокого искусства нет равных, и дешевое бульварное чтиво — не конкурент ему ни малейшим боком), но когда сопровождаемый бессчетными вспышками и счастливым повизгиванием особенно впечатлительных личностей Флафф садится напротив и нахально улыбается прямо в лицо — вот назло, самой светлой и нежной из всего арсенала улыбок, — руки так и чешутся приложить эту мерзость лицом об стол, чисто в воспитательных целях. Или, может, сперва приложить, а затем разорвать вызывающе узкие джинсы — и закрепить урок. Чтоб запомнил надолго. Чтобы не смел больше. А Флафф смеет, конечно. Стоит дискуссии вокруг провокационного — на грани фола — доклада очаровательной мисс Романтики разгореться пожарче, он щурится лукаво под тяжелым, темным, что те омуты, взглядом. И, наконец, выдает бесстыдно: — Наш Ангст, кажется, скучает. Может быть, потому что ни капли не смыслит в том, как это — быть романтичным? Терпение, от которого к этой минуте и так остаются одни ошметки, летит к чертям, и Ангст вскакивает, опрокинув стул. И говорит, говорит — сам не слыша себя, взахлеб. О Россетти с Джейн Берден, о романтизме и фандёсьекле, и Чайльд-Гарольде у ног Инесы. О Лире с Офелией, о Фаусте и Темпесте. Хвалит Бальмонта и критикует Шиллера, цитирует что-то из раннего Брюсова или позднего Лорки, и бодлеровское “Sed non satiata”, пока цепкие пальцы SM не дергают за рукав раз-другой, а после тянут в объятия — мол, достаточно, хватит. — Милый, какой же ты у меня умный, — мурлычет Флафф, сверкая очами, и ненавидящий весь мир в целом (этого идиота — в частности) Ангст позволяет тройняшкам усадить себя на место. — Как я тебя люблю.