Хотите бить...

~~•~~       «Мы завтра играем против соседнего университета. Не хочешь прийти?»       Ойкава перекатывается со спины на живот и гипнотизирует экран в ожидании моментального ответа. Того, конечно же, не оказывается. Тихо вздохнув, он решает немного выждать. Судя по часам на тумбочке уже довольно поздно и лучше бы ему все же лечь спать, но этого делать отчего-то совсем не хочется. Намного сильнее хочется получить ответ, намного сильнее хочется вновь, уже завтра, перехватить тлеющий взгляд оливковых, манящих глаз, но…       Возможно, он действительно зря надеется. Возможно, у Ушиджимы-сенсея есть жена. Возможно…       Отложенный на тумбочку телефон тихо вибрирует спустя пару минут, и Ойкава чуть не скатывается с постели, дергаясь слишком резко. Он молчаливо убеждает себя, что это — лишь игра. Что на самом деле нет никаких чувств, кроме легкого удовольствия от чужой заинтересованности.       Пальцы соскальзывают по чувствительному экрану. Ладони потеют. Ойкава врет. Пока что лишь себе, но, по его мнению, это простительно. Ему уж точно.       «Откуда у тебя мой номер, Тоору?»       Чуть официально, чуть грубо… Парень буквально видит, как между бровей Ушиджимы-сенсея образуется хмурая складка, пока он пишет ответ для него.       Несмотря на то, что на улице уже глубокая ночь и мешать чужому покою в столь позднее время слишком нетактично, Ойкава не извиняется. Его пальцы буквально парят над экранной клавиатурой, пока он, прикусив язык, пишет новое сообщение, а его сердце бьётся где-то в горле. Если сейчас Ушиджима-сенсей не сделает ему дисциплинарное замечание, он сможет завтра забрать у Ива-чана свои деньги за выигранный спор, а затем ещё пару недель хвастаться перед всеми тем, что сам декан положил на него глаз.       И это будет его очередная игра, из которой он выйдет победителем. Так привычно.       «Намного более интересно откуда у вас мой номер, Ушиджима-сенсей. Я мог бы подать на вас в суд за незаконные действия личного характера…»       Как бы там ни было, мужчина тоже мог заявить на него, но этого Ойкава почему-то не боялся. Ушиджима-сенсей был слишком тихим и слишком пассивно-агрессивным, чтобы причинить ему какие-либо неудобства. Кроме может дисциплинарного замечания, но это было не так страшно как могло показаться. Ойкава всегда считал, что цель оправдывает средства.       В данном случае лёгкий, ненастоящий флирт оправдывает ту сумму, что Ива-чан отдаст ему уже завтра. Ведь это все — ложь. На самом деле это все — игра.       По крайней мере он пытается убедить себя в этом уже которую неделю. Которую неделю пытается не краснеть под тяжелыми, прямыми взглядами Ушиджимы-сенсея на парах, переменах или различных университетских сборах.       Перевернувшись на бок, он напряженно сглотнул и больше не стал откладывать телефон в сторону. В животе копилось странное предчувствие, язык то и дело пробегался по губам.       Ива-чан часто любил повторять, что «от любви до ненависти» столько же, сколько от одного волнующего взгляда Ушиджимы-сенсея до плохой, поставленной им отметки. Ойкава же лишь закатывал глаза: декан был старше чуть ли не на полтора десятка лет, и эта игра была определённо слишком веселой, чтобы он мог остановиться. И эта игра была всего лишь игрой.       «У меня есть номера всех моих студентов, Тоору. А вот откуда мой номер у тебя мне действительно интересно.»       — Ох… — Ойкава закусывает губу, только сейчас концентрируясь на таком вольном и неофициальном обращении, и еле отводит взгляд. В животе все скручивается, и ему приходится пару раз моргнуть, чтобы убрать этот душный морок.       Даже не собираясь быть честным с самим собой, парень решает, что все дело в недостатке сна и слишком позднем времени, и с лёгкой усмешкой набирает ответ. В груди теплеет от осознания того факта, что он делает и с кем именно.       «Так, вы придете на нашу игру, Ушиджима-сенсей?.. Это будет очень полезно для команды и сможет поднять их боевой дух… Вы же не хотите, чтобы вас потом обвинили в нашем проигрыше, мм?»       Во рту скапливается слюна, и он шумно сглатывает. Даже сам не замечает, как начинает по-настоящему заигрывать и… Флиртовать?       Ива-чан любил повторять, что когда-нибудь его неуместное желание хорошей игры заведет его не туда, но Ойкава всегда лишь отмахивался. Он все ещё не собирался признаваться себе, что не только Ушиджима-сенсей положил глаз на того, на кого не следовало.       Перевернувшись на спину, парень отложил телефон себе на живот и завёл руки за голову. Он не думал над тем, к чему может привести эта игра, не думал над тем, что сам же может пострадать. Он просто наслаждался.       Ушиджима-сенсей был неразговорчив и слишком серьезен. Вряд ли хоть кто-нибудь когда-нибудь видел его улыбку или же слышал его смех. Некоторые их преподаватели даже открыто побаивались его.       Сам Ойкава же заметил его ещё в день подачи документов. Высокий, широкоплечий и строгий мужчина даже взглядом не коснулся его, но вот сам парень не мог и глаз оторвать. Даже не столько от самого Ушиджимы-сенсея, сколько от этой тёмной, чарующей ауры, что витала в воздухе вокруг него.       Телефон подал короткий вибросигнал, Ойкава вздрогнул, но взял его в руку не сразу. С ним творилось что-то странное, возможно, все дело было в ночной атмосфере или буквально гудящей вокруг него тишине, но все же… Напряженно поджав пальцы на ногах, он все же взял мобильник и прочёл сообщение.       «Ну, если капитан команды настаивает, что ему лично нужно моё присутствие… По-моему уже достаточно поздно. Иди спать, Тоору.»       Замерев всего на миг, Ойкава перехватил мобильник удобнее и быстро написал ответ. Отправил.       «Как скажешь, папочка.»       Краска залила лицо мгновенно, а в паху стало неожиданно горячо. Парень до боли закусил губу, пытаясь отрезвить себя, но ничего не получалось. Перед глазами стоял этот выжигающий, тёмный взгляд Ушиджимы-сенсея и…       «Тебе лучше не называть меня так, если ты не хочешь проблем.»       Перевернувшись на живот Ойкава прикусил уголок подушки и, проклиная все на свете, скользнул рукой под белье. Он все же был молод и беспечен, он все же любил себя и свое тело. Совершенно бесстыдно кончики пальцев коснулись напрягающегося члена, пока другая рука кое-как набирала сообщение.       «Проблем?»       Ушиджима-сенсей тогда так и не ответил. ~~•~~       Ни ночью, ни на следующее утро больше Ойкава не решался вновь писать/досаждать ему. Воспоминания о том, как он, задыхаясь, надрачивал себе, не имея возможности оторвать глаз от их переписки, были ещё слишком свежи и… На самом деле парень просто банально трусил писать что-либо еще.       Ушиджима-сенсей все же был старше. Ушиджима-сенсей все же был…чарующим. Что не удивительно, если быть откровенным с самим собой, и что возмутительно, если лгать себе так же, как лгал себе Ойкава, «чарующий» было единственным эпитетом, который по мнению парня подходил преподавателю. Его сильная и темная аура была чарующей, его профиль был чарующим, его взгляд… Пылал.       Так же, как воспылал и Ойкава ночью после переписки, однако, уже наутро он будто бы пришел в себя. Душная дымка в его голове рассеялась. Очнулся здравый смысл.       Возможно, Ушиджима-сенсей действительно имел супругу или девушку… Возможно, он не был заинтересован и лишь смеялся над ним, так же, как смеялся и сам Ойкава… До поры, до времени. До вчерашнего вечера, если точнее. Но всё это, если говорить честно, конечно.       Если же обманываться так же, как обманывался он, то игра все еще продолжалась. Ойкава не собирался ни проигрывать, ни отступаться от этой мысли.       — Ну так что?.. Удалась твоя вчерашняя проказа? — Ива-чан натягивается форму слишком резко и незаметно оглядывается. Ойкава лишь фыркает на такой слишком подростковый для них, выросших, жест и, упрятав все волнения глубже в себя, ленивым, медленным движением надевает спортивные шорты. Оттягивает резинку, с хлопком опуская её на место.       — Неа, ты достал не тот номер, дурашка Ива-чан. Мне так никто и не ответил. Только не смей думать, будто бы я проиграл. Номер-то ты неправильный нашёл.       — Предлагаешь мне отдать тебе деньги, Мусорокава?.. Не дождешься. Будем считать спор аннулированным. — парень хмыкает, чуть кривая губы, и закрывает шкафчик. Ойкава лишь прячет короткую улыбку: Ива-чана всегда было так просто обвести вокруг пальца.       Так же как и его самого, похоже. Когда они выходят на поле, трибуны пусты. Не в том плане, что там нет ни их однокурсников, ни друзей, ни группы поддержки, а в том, что…       Ойкава всего лишь мажет взглядом по местам и тут же отворачивается. Каким, однако, нужно быть идиотом, чтобы поверить, что эта интрижка окажется удачной?.. И что сам Ушиджима-сенсей снизойдет до него? Что он отступится от своей работы, или семьи, или может какого-нибудь другого, такого же глупого студента?       Ойкава пытается настроиться на игру и убедить себя, что вчера это была лишь другая, пустая игра, что он поиграл, что он получил свою толику удовольствия и всё. На этом можно остановиться.       Даже не смотря на внешнюю непоколебимость, Ива-чан все ещё, так же, как и всегда, видит его насквозь. Ойкава смотрит на их противников, что как раз выходят на поле, видит пару знакомых лиц, а затем чувствует, как на плечо опускается рука друга.       Он держится великолепно, его лицо светится азартом, но все же Ива-чан умеет читать его не хуже, чем он сам — Ива-чана. Внутри скребет обида с горчащим привкусом поражения, а друг негромко, спокойно говорит:       — У него много работы. Возьми себя в руки, команда ровняется на тебя, Дуракава.       — Как грубо, Ива-чан…       Он пытается привнести в себя немного задора и извечной писклявости, но просто не может. Голос получается тусклым и вялым.       Он, похоже, уже готов признаться в этом себе, но все же никогда не признаётся Ива-чану, что на самом деле похоже это его первая настоящая влюбленность. Скорее всего тот и сам об этом знает.       Поэтому и даёт ему подзатыльник. Хороший такой, сильный и звонкий. Их одногодки и их противники дергаются, оборачиваясь на его вскрик, а затем удивлённо смотрят на их грызню.       Они играют вместе с этой парочкой не так долго, чтобы привыкнуть к таким «дружеским» потасовкам, но… Никто не задаёт вопросов, не вмешивается, и когда Ойкава поворачивается к команде с самой обворожительной своей улыбкой, они все чувствуют тепло воодушевления, растекающееся в груди.       Ива-чан как и всегда вставляет ему мозги на место, и Ойкава почти что на весь матч забывает об Ушиджиме-сенсее. Забывает ровно до того момента, пока случайно не бросает взгляд на находящиеся слева от него трибуны.       Его сердце будто бы останавливается. Он не может ни глаз оторвать, ни пошевелиться. Пропускает мяч.       Это происходит почти что впервые. Впервые, его хваленная концентрация трещит по швам и разрывается. И все из-за какого-то напыщенного, дурацкого, невозможного… Чарующего. Точно.       До конца остаётся буквально пара минут, они идут с командой противоположного университета буквально нос в нос, и упущенный мяч — это самое худшее, что он только может сделать, как капитан, но… Но в чувство его приводит не это.       Ушиджима-сенсей сидит, откинувшись на низкую спинку и широко расставив ноги. На его бедрах лежит пальто. И видя как Ойкава собственноручно упускает возможность победы, он… Он просто вскидывает бровь.       У парня по позвоночнику бегут мурашки, а все его тело будто бы пронзает электрический разряд. Пальцы сминаются в кулаках. А внутри все вспыхивает.       Ойкава загорается изнутри по щелку пальцев. Только без щелчка.       Раньше такого не было. Ещё вчера утром этого не было. Если бы Ива-чан случайно не рассказал ему о взглядах Ушиджимы-сенсея пару недель назад, оно бы и не началось.       Но оно все же началось и было. Внутри него самого и внутри… Вакатоши тоже?..       Ойкава не знал. Он собрал всего себя по кусочкам, заставил себя вернуться в игру и подал знак Ива-чану. Больше ему не о чем было волноваться, больше не на что было отвлекаться. Бедра задрожали от резкого напряжения и эта дрожь была такой восхитительной, как сегодня ночью, за мгновение до того, как он излился в собственную ладонь.       И если Ушиджима-сенсей думал, что он уже ничем не может его удивить… Что ж. Он ошибался.       Прыжок-подача — его туз в рукаве. Прыжок-подача — его визитная карточка.       Он отрабатывает её, он отыгрывает её. Вынося бедра чуть дальше чем нужно и изгибаясь самую малость сильнее требуемого, он концентрируется на точности, ловкости и силе. Мяч зачитывается.       И больше Ойкава не отвлекается. Он знает, что Ушиджима-сенсей смотрит на него, знает, что тот следит за каждым его движением. И он не позволяет себе превратиться в ходячий секс, пытаясь совратить мужчину каждым своим движением. Он лишь делает то, что умеет лучше всего.       Он побеждает.       Точнее их команда побеждает. Противники уходят ни с чем, но с осознанием, что проиграли всего лишь тренировочный матч.       Постепенно трибуны пустеют. Пустеет раздевалка.       Желающие остаются на небольшую тренировку, но уже спустя полчаса рядом с ним нет никого кроме Ива-чана. Они перекидываются какими-то колкими фразами, накидывают друг другу мячи не слишком усердствуя, но в какой-то момент Ива-чан становится серьёзнее.       Кому-то постороннему изменение его настроения могло бы показаться незначительным, ведь лицо его остается все таким же сердитым и хмурым, но Ойкава знает его достаточно долго, чтобы сразу почувствовать перемену.       — Я ухожу, но… — Друг оказывается слишком близко. Передает ему мяч, откашливается и тихо-тихо добавляет: — Он все ещё сидит на трибунах. Постарайся не найти себе неприятностей, хорошо?..       — Ох, Ива-чан, ты что волнуешься?! — он наигранно весело смеётся, приобнимает его за плечи, а затем доводит до раздевалки. Отпускает звонкий шлепок напоследок.       Что удивительно Ива-чан не торопится ответить, а просто и молча исчезает за дверью. Ойкава потирает лицо, понимая, что ему ещё подбирать все раскатившиеся мячи, но ведь дело не только в них и… Волнение кутает его свои объятья слишком нежно и неожиданно. Сердце чуть ускоряется.       Все же мячи волнуют его не так сильно, как Ушиджима-сенсей. Точнее то, что он собирается делать дальше. Собирается ли делает хоть что-нибудь?..       Ойкава ходит по залу и неспешно подбирает круглобокие снаряды, в то время как его сердце судорожно, с каждой секундой будто сильнее и сильнее заходится в груди. Оно стучит так гулко и громко, что заглушает все окружающие звуки, кроме… Кроме медленных, неспешных шагов.       Гулких шагов. Твердых шагов. Опасных шагов.       Ойкава сглатывает, отворачивается от Ушиджимы-сенсея, что как раз спускается с трибуны на площадку, а затем замечает ещё один мяч. И нагибается за ним. Только подхватив, понимает насколько компрометирующая поза и…       — Хорошая игра.       Его голос.       Ойкава дергается, чуть не теряя равновесие, успевает ткнуться в пол пальцами, лишь бы не упасть в него лицом. Затем выпрямляется и медленно разворачивается. Улыбается.       — Даже не жалеете, что пришли, Ушиджима-сенсей?.. Это ведь намного лучше, чем сидеть в кабинете да бумажки перебирать? — парень скидывает мячи в корзину, оборачивается в поисках ещё парочки. Делает вид, что не замечает, как мужчина подходит ближе.       С каждой секундой это становится все более волнительным. Он вспоминает, как буквально ночью доводил себя до разрядки, и представляет, как изгибался, если бы это были не его руки. Щеки заливает удушливый румянец, он делает несколько шагов в сторону, но все же не отходит, а будто идет по кругу. Взгляд вновь скользит по залу.       — Да, особенно капитан… — «который смотрелся бы на моем столе намного лучше, чем любые бумажки». Вот что слышит Ойкава в медленном, тягучем голосе. Кажется, будто бы у него медленно едет крыша. — Мне понравилось, как он смог осознать свою ошибку и исправить её, приумножив балл вдвое. — Парень дёргает плечом, пытаясь сбросить оцепенение, пришедшее с этим властным, твёрдым тоном, но ничего не получается. К тому же мячи собраны, и ему надо бы извиниться, да скрыться за дверью раздевалки, только вот… Тело не слушается. Пальцы сжимают край корзины, он все ещё тщетно оглядывается в поисках круглобоких снарядов. А затем слышит: — Особенно этот твой прыжок…       — Я сделал это для моего папочки.       Ответ вырывается раньше, чем Ойкава даже успевает подумать, но зажимать рот уже слишком поздно. Да он и не стал бы. Позади раздается шумный выдох Ушиджимы-сенсея.       В животе все скручивается почти что в бантик. Горящий бантик. Бантик, который медленно, обжигающе медленно спускается ему в пах. И все же Ойкава уже почти готов к тому, что его сейчас отчитают. Затем и вовсе исключат из университета, но…       — Ты даже понятия не имеешь с кем играешь, мальчик.       Он даже не успевает обернуться. Ушиджима-сенсей перехватывает его запястье своими сильными, тёплыми пальцами и жёстко тянет за собой. Без лишних убеждений или объяснений. Обращается с ним заочно, будто со взрослым и понятливым. Его пальто остаётся одиноко висеть на перекладине корзины.       Сердце Ойкавы вновь бьётся где-то в горле, когда мужчина рывком открывает дверь комнаты со снарядами и толкает его внутрь. Почти что швыряет в глубь помещения. Дверь он не захлопывает, оставляет неширокую полосу, только бы было хоть какое-то освещение.       А затем мужчина оборачивается.       Ойкава по инерции пятится, чуть загнанно, чуть испуганно, чуть в предвкушении, и в итоге попросту натыкается на стопку матов. Те тормозят его, упираются в поясницу. Колени подгибаются, но он не падает.       А еще не видит взгляда Ушиджимы-сенсея, но видит его медленные движения и то, как он идёт. Напрямик, но мягко, неслышно.       Будто хищник, подбирающийся к жертве. Банально, но так явно. Так до дрожи чувственно. Чарующе.       Его пальцы, длинные, сильные, смуглые, расстёгивает пуговицы строгого пиджака, а затем ослабляют галстук. Это движение отдается в желудке Ойкавы спазмом, он все ещё пытается отойти и все ещё не может произнести ни слова.       Ушиджима-сенсей оказывается слишком близко. Его ладони упираются в маты по бокам от его затянутых в шорты бедер, а сам он будто бы нависает. Склоняется к его уху, медленно вдыхает смесь из шампуня, пота и возбуждения. И тихо, низко рычит, словно раззадоренный бойцовский пес, что готов не просто истрепать его и его душу. Готов сожрать его с потрохами.       — Ты думаешь, что поступаешь разумно, но ты очень и очень непослушный мальчик, Тоору… — кончик носа задевает ушную раковину, заставляя Ойкаву задрожать, а затем кончик языка обводит ее изысканной, пошлой лаской. После теплые губы касаются шеи. Почти невесомо, медленно. Парень вздрагивает, зажмуривается и комкает в пальцах мат. — Хочешь, чтобы папочка позаботился о тебе, мм?..       Его груди неспешно касаются чужие пальцы, а затем толкают. В каждом движении мужчины проскальзывает тихая, хищная грация. Ойкава не успевает сообразить, как уже лежит на матах. Стопка под ним настолько высокая, что даже его восхитительные ноги не достают до пола полностью, и ему приходится поставить их на выступы матов. Ему приходится открыть глаза.       Ушиджима-сенсей прямо над ним. Его колено опускается впритык к промежности Ойкавы, а руки упираются по разные стороны от его головы. Он все ещё смотрит только в глаза. И медлит. Все еще выжидает. Не ждет отказа или может ответных действий, но выдерживает эту восхитительную паузу, будто бы решая с чего бы начать. Окрасить его шею десятком меток или может снять футболку, открывая заманчивый вид на напряженные чувствительные теперь соски. Склониться к губам, изучая/мучая/прикусывая их, или же заставить вылизать свои пальцы, чтобы после коснуться бугорка на шортах, пачкая их слюной и доводя до разрядки так, через ткань.       Ойкава бесстыдно закусывает губу и неловко сползает чуть ниже. Вскидывает бедра, так сладко притираясь к чужому колену. Ушиджима-сенсей восхищенно выдыхает, будто бы всем телом: его руки напрягаются, живот поджимается, спина чуть горбится, позволяя изогнуться словно хищная, большая кошка.       — Папочка не сможет позаботиться обо мне, ведь я очень и очень плохой мальчик. — он стыдливо отводит глаза в сторону, почти что шепчет/лопочет тонко-тонко. И вздрагивает, поджимает живот, чувствуя, как Ушиджима-сенсей медленно скользит рукой ему под футболку. И запрокидывает голову, сглатывая вязкую слюну, сглатывая ком в горле. Возбуждение закручивается где-то в паху, воздух раскаляется. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, чужая рука выжигает на его животе клеймо принадлежности. — Я хочу, чтобы папочка наказал меня… Папочка ведь не любит плохих мальчиков?..       Это немного не в его привычке, но все же сейчас любая тонкость, включающая в себя применение силы и властности, кажется ему чертовски сладкой. Чертовски страстной и обжигающей.       Мужчина напротив ухмыляется. Голодно, дико и очень-очень жарко. Затем медленно стягивает с шеи галстук. Одна его рука задирает футболку, оголяя мышцы пресса, яркие горошины сосков и острые ключицы, другая тянет за конец развязанного галстука. Тот податливой змейкой соскальзывает, вытягивается из-под жесткого, накрахмаленного воротника идеальной рубашки.       Ойкава сглатывает вязкую слюну, щекочет кончиком языка небо и сорвано выдыхает от дергающегося узелка в паху. Игра закончилась, но в нем все еще много нерастраченной энергии. Он хочет, чтобы под лопатками и на ребрах остались багряные укусы, он хочет отпечатки сильных пальцев на своих бедрах.       Он не знает откуда в нем все это, но он не раз и не два натыкался на взгляд Ушиджимы-сенсея. Он знает, что тот будет делать и как именно. Он хочет стать следующим подопытным, который выживет после предстоящей горячечной, ненормально острой и чарующе сочной пытки.       — Я смогу научить тебя послушанию, Тоору. Я покажу тебе, как должны себя вести правильные, мягкие и отзывчивые мальчики. — он подхватывает его руки и слишком быстро, почти незаметно связывает запястья галстуком. Ойкава уже хочет возразить, дергается, но тонет в тёмном, голодном взгляде и замирает. Его напряжённый член крепнет, натягивая ткань шорт.       Это в определенной степени ново для него, но все же так невероятно приятно. Настолько же приятно, насколько опасно. Мужчина напротив не выглядит так, как выглядели беззащитные, смущенные девушки в его руках. И это добавляет жару. Добавляет сладости.       Головка болезненно упирается в ткань боксеров, когда он зажмуривается и рвано дергает бедрами, потираясь, только бы сделать что-нибудь. Затягивающаяся пауза, чужая медлительность… Все это делает его до жалкого хнычущим и до болезненного возбужденным.       Ушиджима-сенсей медленно заводит руки ему за голову и склоняется ниже. Его пальцы скользят по коже живота, осторожно оглаживая. Издевательски задевают сосок.       Ойкава зажмуривается, запрокидывает голову, пытаясь спастись от этого дикого, неопределимого, но пробирающего до самых кончиков взгляда. Папочка целует его в шею. Слишком медленно и слишком мягко его язык скользит по бледной коже, собирая привкус хорошей игры и соли, а затем зубы осторожно прикусывают кадык. Но лишь в первые несколько секунд. Следом его прошивает короткая вспышка поощрительной боли.       Парень изгибается, хотел бы, привстал бы на лопатки, но Ушиджима-сенсей слишком низко, его тело слишком близко. Он не пускает Ойкаву, он не дает его телу места, чтобы то могло выразить восхищение и мольбы о продолжении. Ойкава пытается подавить всхлип. Это не первый его раз, но все же первый, когда всё делают так и делают за него. Когда взрослый, сильный мужчина делает всё за него.       Тёплые ладони оглаживают ребра, бока и обнимают бедра. Властно, голодно, давая понять, что когда-нибудь он будет стоять на коленях, склоненный и жаждущий хорошей, продолжительной «игры», но никто не позволит ему выиграть. Или же ему это все только кажется…       Он читает каждое касание, будто открытую книгу. Он представляет, как лента галстука оборачивается вокруг основания, но он ничего не может с этим поделать. Он хочет быть послушным, он хочет научиться рыдать и скулить на одной хриплой ноте от удовольствия.       Чужие губы с каждой секундой все более нагло вжимаются в шею. Метки. Они не оставляют ни одной метки, лишь невесомо целуют. Будто берегут/оберегают/да, какого черта, а?!       Он хочет выругаться. Он же знает, какая сила скрывается внутри этого чарующего мужчины, и он боится ошибиться. Сам мужчина, похоже, боится навредить ему.       И все же Ушиджима-сенсей действительно медлит. Ойкава чувствует это, плавится от каждого жалкого прикосновения и хочет, чтобы кожа пестрела метками. Плевать и на взгляды Ива-чана, и на шепотки сокомандников, он хочет чтобы папочка, наконец, сделал с ним хоть что-нибудь. Чтобы сделал его своим, сделал его жаждущим, сделал его грязным, сделал его жалким, сделал его молящим/молящимся.       Одна рука опускается на пах, медленно оглаживает его через ткань. Ойкава дергается, подается бедрами и хрипло выдыхает. Слышит тихое, жадное рычание рядом с ухом.       Ушиджима-сенсей хочет его. Он голоден, и голод этот не насытить ни пищей, ни кровью. Ойкава чувствует это. Ойкава знает это.       Ойкава готов принести себя всего — и душой, и телом, и помыслами — в жертву.       — Какой ты отзывчивый, надо же. Кто-то уже касался тебя тут, мм?.. — его руки медленно приспускают спортивные шорты, и Ойкава вскидывает бедра, напряженно/распаленно желая, чтобы мужчина был настойчивее. Но тот не торопится. Отстранившись, он подхватывает его ногу и кладет себе на плечо. Губы касаются кожи над наколенником, мягко прихватывают её, присасываются.       Первая и, видимо, единственная метка. Ойкава готов расплакаться от облегчения.       Он закусывает губу, шумно выдыхая, и ощущает, как его собственный член капает смазкой ему же на живот. По тонкой, чувствительной коже пробегает поток воздуха, заставляя вздрогнуть. Ногу покалывает лёгкой болью, когда папочка ведёт губами выше и все также осторожно оставляет еще одну метку на бедре.       Ойкава обкусывает губы, дёргает руками, чувствуя, как галстук врезается в кожу, а влажное ребро ладони липнет к поверхности мата. Он уже на пределе. Это дико и действительно пугающе, ведь, Ушиджима-сенсей почти и не коснулся его, но все же это есть. Эта подавляющая власть и заполняющая не только тело, но и разум, сладость.       Ойкава пораженно шепчет:       — Пожалуйста, папочка…       И крик застывает в горле, когда Ушиджима-сенсей натурально вгрызается в его бедро с внутренней стороны. Боль отдается в паху невероятной силы взрывом, и, зажмурившись, Ойкава позорно кончает, наконец, изгибаясь дугой на матах, подкидывая бедра и взвывая сквозь прикушенные губы.       Папочка все еще не торопится. Не сбегает, не отступает/не отступается от сделанного ни на шаг. Он медленно зализывает укус, вновь целует его чуть выше колена, а затем все также медленно нависает над ним. Негромко, несколько пораженно шепчет:       — Ты действительно очень и очень непослушный мальчик, Тоору. Я не позволял тебе кончать, а ты… — мужчина медленно склоняется еще ниже, жестко сжимает в ладони его ягодицу, впивается в нее короткими ногтями и напряженно целует за ухом. Бормочет так, будто ему сложно сделать даже вдох, настолько воздух раскален и для него тоже: — Похоже, тебя действительно нужно хорошенько выпороть, малыш. Ты…       — Вакатоши.       Голос их тренера раздается от входа, и Ойкава дергается, распахивая слипшиеся от влаги веки. В его глазах лёгкий испуг и настороженность. Связанные руки дергаются, вновь бухаясь на маты.       Ушиджима-сенсей поднимается, но скорее выпрямляется, все ещё загораживая его своими широкими плечами и сильными руками, и не отворачивается. Не оборачивается, все еще никуда не торопясь и не позволяя увидеть даже часть его, разрозненного, растрепанного и медленно остывающего. Спокойно поднимает его руки, самыми кончиками нежно оглаживает костяшки и тянет галстук за один из кончиков.       — Тендо?       В его глазах пусто и темно, выражение лица такое же отстраненное и каменное, как и всегда. Ойкава поджимает губы, стараясь лежать спокойно, и все ещё смотрит на мужчину. Он не знает, что будет дальше, не может даже представить. Сатори-сан может пожаловаться на них обоих или же только на него и тогда… Тогда…       — Собрание уже началось, все ждут только тебя. Тебе лучше поторопиться, если не хочешь, чтобы я занял их внимание интересным рассказом о твоих похождениях со студентами.       По одному лишь тону слышно насмешку и издевку. Ойкава старается не подавать вида, что это задевает, и все ещё не двигается. Ушиджима-сенсей медленно разматывает галстук, осторожно удерживая его за предплечье.       — Подожди меня снаружи, Тендо.       Этот голос, не терпящий возражений… Он больше не дарит ему дрожи или мягкой истомы. Ойкава чувствует, как сердце сжимается колко и остро, а в груди копится плохое предчувствие.       Ушиджима-сенсей освобождает его руки, но не отходит. Лёгкими ладными движениями завязывает назад галстук, пока парень возвращает футболку и шорты на место. Ткань неприятно липнет к животу, но Ойкаве и дела до этого нет. Он в волнительном ожидании приподнимается на локтях.       Закончив с галстуком, Ушиджима-сенсей замирает, опускает на него взгляд и на его лице выходит такое удивленное выражение, будто бы он только-только заметил Ойкаву. Чуть помедлив, он все же берёт одну его руку и как-то сурово поджимает губы. Он осматривает следы от галстука, оглаживает тонкое запястье пальцем, а затем целует. Долго не отстраняется, всего лишь прижавшись к коже сомкнутыми губами. Его взгляд вновь перехватывает взгляд Ойкавы, а затем тот слышит:       — Прости, малыш.       В тот момент, когда Ушиджима-сенсей разворачивается и молча выходит, Ойкава чувствует себя так, будто бы его сердце действительно разбивается. ~~•~~       Ива-чан начинает бить его чаще. Во многом ради того, чтобы взбодрить, но скорее всего и из-за его лица, хмурого, расстроенного и молчаливого, которое и ему тоже причиняет боль.       Ойкаве кажется, будто бы он возвращается в старшую школу. Однокурсницы вновь вьются вокруг пораженными его красотой стайками, а он берет их номера и шутит, шутит, шутит… Ушиджима-сенсей больше не смотрит на него. Точнее он смотрит, но все же не так, как смотрел до этого. Без этого животного голода и азарта.       Он смотрит пусто и безлико.       Спустя несколько дней Ойкава все же берет себя в руки и остаётся после закончившейся пары. Он собирается слишком медленно, затем подходит к кафедре и… Позорно не может произнести ни слова.       На самом деле ему хочется сказать многое, но не хочется устраивать сцену. Он все же уже достаточно взрослый, чтобы все понимать. Понимать и разницу в возрасте, и разницу в «званиях».       Ушиджима-сенсей ведь декан. Отношения со студентом это не то, что ему нужно, не то, что пошло бы ему на пользу, но все же… Зачем он тогда смотрел так голодно. Зачем гладил так страстно и жадно. Зачем…       Ойкава подходит к кафедре и проглатывает собственный язык. Он хочет сказать многое, но он все же слишком взрослый и он неожиданно понимает, что из всего того невозможно огромного количества фраз, сказать ему все же нечего.       — Вы чего-то хотели, Ойкава-кун?.. — он не смотрит на него. Размеренно и спокойно собирает вещи, выключает ноутбук.       Взгляда не поднимает, все еще не торопится. Так же, как и всегда, но теперь иначе. Теперь даже надежды нет на то, что эта скрытая в мужчине сила будет принадлежать ему. Ему и никому больше       Ойкава не может и вдоха сделать. Засматривается на сильные руки, на смуглую шею, на холодные безразличные глаза… Сердце стынет, хочется схватится за рубашку, в надежде, что боль, там, под ней, уймется.       Он напоминает себе, что это была просто игра. Игра, в которой он остался ни с чем.       Напоминание, да и мотивация так себе, но все же хоть что-то… Хоть какой-то временный спасательный круг.       — Я хотел бы узнать остались ли у меня какие-нибудь долги, Ушиджима-сенсей. Близится конец семестра, и мне не хотелось бы окончить его плохо.       Он улыбается ярко-ярко в противовес чужому леденящему кровь взгляду и напрягает бедра, не позволяя коленям так больно подрагивать. Мужчина смотрит на него долгим, нечитаемым взглядом, а затем говорит:       — Ваши оценки в порядке, Ойкава-кун. Продолжайте в том же темпе.       — Спасибо, Ушиджима-сенсей! — он кивает, улыбаясь шире, а затем склоняется в благодарственном жесте. Выпрямившись, разворачивается и уходит. Не смотрит в глаза, не смотрит под ноги.       Забивается в самую дальнюю кабинку туалета и просто съезжает по стенке. Подтягивает колени к груди.       Слез нет, но дышать трудно. Ива-чан, как назло, не берет трубку.       Впервые в жизни Ойкава, наконец, понимает каково было тем девушкам, которых он с лёгкой руки отвергал каждый раз, когда они ему надоедали. ~~•~~       Его улыбка становится шире и так и остаётся. Ива-чан действительно начинает бить его чаще, но все же не бросает его. Наоборот проводит с ним все больше и больше времени.       Ойкава посещает все лекции, находит себе подработку и, возвращаясь в свою комнату в общежитие каждый вечер, лишь падает на постель без сил. Тренировки успокаивают, дарят баланс и гармонию.       Но отвлечься не получается. Пару раз он просыпается по ночам, дергается к телефону из-за фантомного ощущения нового смс. А возвращаясь к себе раньше положенного, всегда садится за ноутбук.       Как бы не хотелось этого делать, но Ойкава ищет всю возможную информацию об Ушиджиме-сенсее.       Оказывается ему уже действительно за тридцать. По фотографиям годичной давности ещё и не женат.       Парень узнает о нем все, что только может найти. От имён родителей до того факта, что в школе и на первых курсах университета мужчина тоже увлекался волейболом.       В один из вечеров Ойкава случайно задумывается о том, как выглядел бы Ушиджима-сенсей в волейбольной форме. Все заканчивается тем, как он доводит себя до разрядки, видя на обратной стороне век Ушиджиму-сенсея в душевой.       И эта панацея захватывает его. Медленно вытягивает из него все силы.       Ойкава все еще отказывается признаваться себе в том, что ему становится больнее и хуже. Что он влюбился по щелчку пальцев, но, похоже, надолго.       В какой-то момент даже Ива-чан прекращает бить его. Лишь смотрит так незаметно жалостливо, да изредка даёт конспекты.       В какой-то момент Ойкава видит себя в зеркале и осознает, что выглядит, как побитый щенок. Он начинает засыпать на парах, потому что ночью его мучает бессонница. Под глазами уже намечаются тёмные круги.       Все начинают кутаться в тепло и теплую верхнюю одежду, а Ойкаве будто бы и не нужно: его холод идёт изнутри, почти с той же силой что и снаружи. В какой-то момент после одной из последних пар Ива-чан замирает, а затем негромко говорит:       — Он смотрит.       И у Ойкавы внутри будто бы что-то обрывается. Он меньше чем за секунду понимает, что дело не в нем и не в его поведении. Дело не в его характере. Дело не в его внешности.       Ушиджима-сенсей просто трус, который боится вылететь с работы из-за интрижки со студентом. Ушиджима-сенсей просто…       Ойкава оборачивается резко, порывисто, но мужчина смотрит уже совсем в другую сторону. Ойкава упрямо поджимает губы.       Он уходит на подработку, но мысленно все ещё кричит на Ушиджиму-сенсея. Кричит о том, что это не дело — играть с его чувствами. Кричит о том, что ему, между прочим, больно.       Смена в одной из милых небольших кофеен заканчивается, но он задерживается и помогает прелестной управляющей закрыть и убрать все. Он никуда не торопится.       Злость все ещё искрится под кожей, и ему, конечно же, хочется её выплеснуть. Вместо того, чтобы пойти в сторону общежития, парень идёт в сторону дома. Не своего дома. Дома Ушиджимы-сенсея.       Снег мелкими хлопьями ложится на меховой воротник его парки, забивается в нос и за воротник. Порядком подмерзнув, Ойкава доходит до нужного адреса, и перед ним предстает одна из самых престижных высоток этого района Токио.       Это не удивляет. Ушиджима-сенсей все-таки декан и многоуважаемый специалист в области юриспруденции.       Ойкава находит его имя на табличке с номерами квартир, а затем поднимается. Лифт не использует нарочно: нужно хоть немного прочистить голову, прежде чем начинать обвинять мужчину в чем-либо.       Хотя на самом деле это не очень-то и помогает. Парень достигает двадцать шестого этажа и лишь сильнее распаляется. Злится, прерывисто дышит, сжимая руки в кулаки. На стук и звон в дверь никто не отвечает, и тогда, рассерженно пнув ее, Ойкава съезжает по стене рядом с ней. Подтягивает колени к груди.       Он не привык сдаваться, особенно если теперь симпатия Ушиджимы-сенсея настолько очевидна. Очевидна настолько же, насколько и его трусость.       Тем более гордость задета, да и… Не только гордость. Задето его сердце, задеты его чувства.       Ойкава сидит под чужой дверью почти час и даже не думает над тем, чтобы уйти. Если потребуется, он просидит тут всю ночь. Завтра в любом случае выходной и…       — Ойкава-кун?..       Ушиджима-сенсей тоже поднимается по лестнице. Неспешно, размеренно. В одной его руке пакет с продуктами, в другой портфель.       Он удивлён, но не то чтобы слишком. Не имей Ойкава полжизни дело с Ива-чаном, он бы и не заметил все те эмоции на чужом лице, но…       — Я подумал, нам нужно поговорить, Ушиджима-сенсей.       Он поднимается, стягивает капюшон, стряхивая редкие капельки талого снега с волос, а затем лениво прячет руки в карманы. Ему хочется закричать и выматериться, но он не делает ни того, ни другого. Не видит смысла вести себя так неуважительно и фривольно, тем более вряд ли это возымеет эффект.       Ушиджима-сенсей намного сильнее похож на человека, который больше верит действиям, чем словам.       — Поговорить? По-моему у вас нет никаких задолженностей по моему, да и по всем остальным предметам. — Он дёргает плечом, подходит к двери и невозмутимо вставляет ключ. Поворачивает его.       Ойкава давится собственным возмущением, вонзает ногти в ладони и сжимает зубы. Он не знает, что ещё должен сделать, а говорить прямо… Говорить прямо откровенно стыдно. Он все же не уличная девка и не гейша какая-нибудь.       — Я все же хотел бы пройти. — он добавляет немного стали, а Ушиджима-сенсей лишь дёргает бровью, но все же пропускает его внутрь. Слышит лёгкое и смущенное: — Извините за вторжение…       Несмотря на ожидания квартира все же не слишком большая. К тому же она все больше квартира, чем студия. Ойкава не нарочно покрывается румянцем, рассматривая длинный коридор и несколько дверей: в кухню, ванную, гостиную и спальню. Молча стягивает парку, вешает на крючок и ставит рюкзак там же, у входа.       Ушиджима-сенсей говорит:       — Располагайся, я пока поставлю чайник, — а Ойкава судорожно достаёт телефон и описывает Ива-чану о том, что сегодня не придет ночевать и что тот не должен волноваться.       Конечно, скорее всего, Ушиджима-сенсей выгонит его уже через две-три минуты, но даже если и так, Ойкава не пойдёт в общежитие. Он лучше забредет в один из ночных клубов, а затем напьется до потери сознания, чем скатится до нытья другу о том, как его кинули.       Кинув выключенный телефон назад в рюкзак, парень глубоко вдыхает и тихо-тихо проходит мимо кухни. Ушиджима-сенсей как раз расставляет какие-то продукты к нему спиной и поэтому не видит его перемещений.       Ойкава находит его спальню, включает свет и стягивает свитер. Осторожно складывает его рядом с одной из ножек широкой постели, а затем кладет сверху джинсы. Затем носки и бельё.       Ушиджима-сенсей все ещё возится на кухне.       Единственное, на что Ойкава действительно надеется, так это на то, что мужчина не поднимет на него руку. Стоит только Ива-чану увидеть хоть один синяк… Это будет конец. Их обоих выпрут из университета после того, как друг затеет драку с деканом. По-другому и не будет.       Полностью раздевшись, парень забирается на постель. Он встаёт на колени, опускается лицом в простыни, пахнущие цитрусовой отдушкой, и вытягивает руки над головой. Переплетает пальцы, зажмуривается, ощущая, как по коже бежит холодная дрожь.       Ушиджима-сенсей затихает, окликает его:       — Ойкава-кун?..       А затем идёт на его поиски.       У Ойкавы сердце вновь бьётся где-то в горле, а по позвоночнику скатывается пугливая холодная капля. Он слышит, как мужчина замирает в дверном проходе.       А затем не слышит ничего. Ушиджима-сенсей не кричит и не срывается с места, чтобы ударить его.       Ойкава буквально чувствует, как он рассматривает его, ведёт взглядом по изогнутой спине, по ладным бедрам и заманчивой заднице. А затем свет выключается. Ушиджима-сенсей немного прикрывает дверь.       Он уходит, оставляя его, униженного и оскорбленного, в гордом одиночестве. Он не говорит ни слова. Он ведет себя так, будто бы не сжигал его, Ойкаву, мельчайшими прикосновениями почти месяц назад в кладовке спортзала.       Ойкава закусывает простынь, лишь бы не разреветься в голос. Он чувствует себя отвратительно и жалко, он чувствует себя так, будто его только что втоптали в грязь. Нервы сдают окончательно. Эфемерная боль в груди выгрызает в нем дыру, накатывает апатичная слабость.       Слезы накатываются на глаза и тут же впитываются в ткань, бедра подрагивают от напряжения: он все ещё старается держаться и не двигаться с места. И давя всхлипы, пытаясь дышать носом, Ойкава ждёт. Ждёт долго.       Слишком долго по его собственным, да и впрочем любым меркам. Он плачет, прикрывает глаза и вслушивается в шорохи.       Ушиджима-сенсей готовит себе ужин, включает радио и занимается работой. Подписывает какие-то бумаги, печатает на ноутбуке электронные сообщения.       В какой-то момент слёзы заканчиваются. Руки затекают, спина покалывает болью. Поза не слишком удобная, времени проходит все больше, только вот он не двигается. Он будто бы окаменел весь. Высохшие слезы сделали из него соляную статую.       И Ойкава не знает сколько он так стоит, но в какой-то момент глаза начинают слипаться. Желание молча одеться и уйти, утирая не прошенную истерику с щёк, возрастает.       И он обещает себе сделать это через минутку. Обещает сделать это через секундочку. Но с места так и не сдвигается. Знает, что и не сдвинется.       Мысль о том, что нужно выждать еще чуть-чуть — очередная, придуманная им же обманка. Он не сделает этого. Он не пошевелится. Он думает о том, как Ушиджима-сенсей касался его в той темной кладовке и как не испугался, когда их заметил Сатори-сан. Как он не отшатнулся, как осторожно коснулся его запястья губами на прощание/ради прощения.       Сердце взвывает. Ойкава не чувствует, как спустя час или два замерзает, а затем и вовсе погружается в лёгкую дрему. Морально вымотанный он уже почти не чувствует физической боли.       Он почти не чувствует рук. Он будто бы издалека слышит, как в комнату заходит Ушиджима-сенсей, берет какие-то вещи, затем уходит.       Ойкава все ещё не спит, но и не бодрствует, и снова плачет. Почему-то он уверен в том, что мужчина уже стелет себе футон в гостиной и даже не собирается вновь заговаривать с ним. Ему и дела до него нет, надо же, гляньте только, какой-то наглый студент-извращенец. Очередной или первый?.. Как много их уже у Ушиджимы-сенсея было?       Проходит время. В ванной появляется и затихает звук бегущей воды. Затем закрывается дверь. Ушиджима-сенсей идет неторопливо, скорее всего потирает влажный затылок полотенцем, капли соскальзывают с его прядей на пол или стены.       В животе скручивается болезненный спазм. Ива-чан недавно что-то говорил о том, что неразделённая любовь может быть причиной изжоги или заворота кишок. Ойкава дёргает уголком губ. Ойкава игнорирует слёзы. И все еще держится. Будет держаться, будет биться до последнего.       Теперь, раз шанс взаимности все же есть, все же существует, он не прекратит биться пока не добьется. Или пока не раздробит собственные кости. Собственную душу.       Ушиджима-сенсей возвращается в комнату. Он прикрывает за собой дверь, включает тусклый ночник на тумбочке. Затем вешает полотенце на спинку одного из стульев.       От мысли о том, что сейчас мужчина попросту ляжет спать, прямо здесь и прямо сейчас, Ойкава закусывает губу до боли и давит всхлип. Он не уверен, что не развалится, если мужчина заберется под одеяло и уснет. Если мужчина продолжит делать вид, будто бы его и нет здесь вовсе.       А затем он чувствует, как тёплые пальцы касаются его бедра, и вздрагивает, всхлипывая вслух. Ладонь опускается на кожу полностью, даже после душа, скорее всего чуть прохладного, она теплая. Обжигающая.       — Тшш… Я тут, мальчик мой, все будет в порядке. — Ушиджима-сенсей оглаживает его поясницу, оглаживает ягодицу, неспешно раздвигает обе. А затем склоняется и целует его ямочку на пояснице. Целует его позвоночник, выцеловывает лопатки, выцеловывает плечи. Медленно подхватывает его под грудью и осторожно приподнимает, удерживая руки наверху. — Ты такой послушный мальчик, Тоору… Такой красивый и тихий… Папочка хочет быть с тобой, но ты должен понимать, что папочкина жизнь не может вертеться только вокруг тебя. Вот так… Руки затекли, так что постарайся быть осторожнее, мальчик мой.       Ойкава кивает и мотает головой одновременно, и поднимается, и заводит поднывающие руки назад, за голову. По его щекам текут слёзы, и он и сам не может понять от радости или боли, но определенно от облегчения. Ушиджима-сенсей целует его плечи, гладит ладонью по животу и ведёт носом по волосам.       Шепчет:       — Я теперь тебя никуда не отпущу… Я буду заботиться о тебе, буду оберегать тебя… Мой мальчик… — он мягко кусает парня за мочку уха и оттягивает. Осторожно опускает его назад, на четвереньки. Каждое его движение пронизано нежностью. Каждое окутано заботой и силой. — Тебе придётся держать это в тайне, ты же понимаешь… Тебе придётся делает вид, что ничего не происходит… И я не буду делать тебе услуги, не буду давать поблажки. Мой мальчик…       Его пальцы мягко касаются сжатого входа, неспешно кружат по нему. Ойкава зажмуривается, изгибается кошкой и тихо мычит сквозь сжатые губы. По телу разбегаются искорки, в паху затягивает узел удовольствия. Он начинает заводиться с полуоборота, он ощущает себя чувствительным, залежавшимся. Под кожей бегут колючие искры, но они лишь добавляют остроты.       Он пытается не двигаться, только бы не чувствовать этих наглых ежиков, но он выгибается от удовольствия, срываясь на тихие хрипы. Он пытается говорить.       — П-папочка, я…       — Тшш… Расслабься, папочка позаботится о тебе. — Ушиджима-сенсей целует его ягодицу, согревая в пальцах смазку, а затем вновь касается входа. Массирует его, чуть-чуть продавливает, почти сразу проникая внутрь одним пальцем.       Он никуда не торопится. Позволяет Ойкаве дрожать под прикосновениями, позволяет ему изгибаться и стонать. Его сильные, чуть огрубевшие пальцы касаются напряженных сосков и потирают; его губы ставят ощутимые метки на плечах и ребрах. Его пальцы потирают простату снаружи, срывая с мягких, обкусанных губ стоны; его пальцы потирают чувствительные края входа, растягивая его и игриво выскальзывая полностью раз за разом.       Ойкава скребет и комкает простынь, обкусывает губы, все же не в силах сдержать короткие стоны. Он сжимается, стискивает пустоту и борется с подгрызающим ребра желанием толкнуться назад. Ушиджима-сенсей понимает его без слов, понимает язык его тела, читает карту его движений. Он не торопится, но разводит в стороны три пальца.       Ойкава ощущает, как глаза закатываются, и все еще тихо хрипит. Ломает пальцы о простынь, комкает душу об аморальность происходящего. В нем медленно двигаются уже несколько пальцев, по промежности и мошонке стекают капли смазки, а напряжённый член истекает, пытаясь привлечь его внимание.       Он хотел бы сказать, что просто хочет кончить, но он впервые не уверен в этом. Он хочет, чтобы эта изысканная экзекуция продолжалась. Он хочет, погрузиться в это с головой и никогда не всплывать.       — Ты примешь все, что я дам тебе, мой мальчик… Ты примешь все. — Ушиджима-сенсей вновь целует его открытую шею, зализывает оставленный ранее маленький кровоподтек, а затем осторожно выскальзывает из его растянутой задницы. Собирает пальцами смазку на промежности, нагло вталкивая ее назад. Подхватывает что-то с постели. — Не зажимайся.       Ойкава дергается, чувствуя, как его касается что-то твердое, и низко-низко опускает голову. Пробка проникает медленно, натягивает края входа и, наконец, останавливается. Парень дышит прерывисто, старается не двигаться. Но все же сжимается, судорожно и часто.       Ему чертовски приятно, чужие руки такие чертовски властные. И хочется еще, хочется больше. Ойкава мелко подаётся бедрами, будто бы пытаясь заставить эту дурацкую затычку двигаться. Будто бы пытаясь заставить её скользнуть глубже. Будто бы пытаясь вымолить у нее хоть что-нибудь.       Ведь молить больше не у кого. Его мольбы больше никто не услышит.       Ушиджима-сенсей накрывает его своим телом, прижимается голой грудью к его взмокшей спине, а бедрами в мягких домашних штанах притирается к его ягодицам. Его ладони настойчиво касаются груди и играются с его сосками, выкручивая и оттягивая их. Мужчина не спрашивает его разрешения. Он будто заранее знает, что имеет право, что может делать все, чего захочет, что парень под ним не обмолвится и словом, не восстанет против.       И Ойкава дрожит, судорожно сжимается и давится воздухом раз за разом. Он плавится, дергается от каждого прикосновения, но все же к нему, и нетерпеливо хлопает ладонью по постели. Он чувствует, как мужчина мягко покачивается, толкая пробку чуть глубже и пытается выговорить:       — П-пожалуйста, па-папочка, я… Я хочу… — он взвывает, изгибается и поворачивает голову, пытаясь дотянуться до чужих губ. Ушиджима-сенсей лишь мажет своими по самому уголку, игриво прикусывает его челюсть, а затем зализывает этот ненастоящий укус. Пачкает его своей слюной, вновь толкается бедрами, смещая пробку в сторону. — Папочка, я хочу, чтобы ты… Ты… Хочу, чтобы ты отшлепал меня…       — Ох… И за что же мне тебя шлепать, мой мальчик? Ты прошёл испытание, выдержал мою отстраненность и ты… Ты какой прекрасный в моих руках. — Мужчина целует его за ухом, прикусывает загривок и скользит ладонью ниже. По мышцам пресса, по лобку, покрытому короткими тёмными волосками. Его пальцы властно обхватывают тонкий длинный член, а затем обводят головку. Ойкава давится стоном, сгибается, чуть не падает на разъезжающихся коленях. Перед глазами мутится от похоти/сладости/горячности. — Или может мне отшлепать тебя за то, что ты ласкал себя, думая обо мне?.. Милый бесстыдник… Мой бесстыдник.       Ушиджима-сенсей проводит по его члену, оглаживает головку, а другой рукой перекатывает в ладони яички. Стоит ему настойчиво сжать и жёстко надавить на чувствительную точку под головкой, как Ойкава тут же кончает. Хрипло выстанывает, вздергивает бедра выше, притирается к возбужденному члену папочки. И сжимается, сжимается, покачивается. Изгибается дикой кошкой, прижимаясь грудью к постели.       — Хороший мальчик… Сладкий мальчик…       Ушиджима-сенсей отстраняется, становится на ноги, а затем опускает ладонь на его ягодицу. Жарко мнет, сжимает, отводит в сторону, надавливая на основание пробки. И все еще медлит, будто бы гурман, что пробует новое изысканное блюдо. Пальцы его непостоянны: то лениво оглаживают, то сжимают, будто бы пытаясь оторвать кусок.       Ойкава ещё не успевает очнуться, стряхнуть послеоргазменную дымку, как тут же рывком дергается вперёд от первого увесистого шлепка. Он выдыхает разом, утыкается носом в простыни и сжимает пальцы. Зажмуривается.       Тело все ещё расслабленно и погруженного в негу, но папочка не жалеет его. Он опускает сильные размеренные удары на его ягодицы, изредка спускается на бедра и хлопает по мошонке. Он шлепает его так, будто бы парень действительно заслужил. Он не дает ему спуску, не дает ему времени, не дает ему поблажек.       Это завораживает.       Ойкава жмурится, дергается вперед, раз за разом пытаясь вновь подняться на четвереньки, ведь его колени разъезжаются, он весь покрыт бисеринками пота, он весь напряжен и расслаблен одновременно. Он пылает. Он стонет. Кожа горит огнём, отдаёт болью, но он снова возбуждён и напряжен.       Он жаждет хорошей безжалостной трепки.       — Мой мальчик…       Мужчина опускает удар ближе ко входу, и пробка, сместившись, заставляет парня вскрикнуть от удовольствия. И снова. И снова.       Он теряет себя, но находит кое-что более ценное: освобождение. Голова пустеет, все проблемы и волнения отходят на второй план. Он забывается.       Все, что остается — сладкая порка и Ушиджима-сенсей, который считает его достаточно сильным, чтобы ее выдержать.       — Па-почка… Пож… Ааххх… — он весь напрягается, будто бы перед экзаменом. Будто бы перед коронным прыжком-подачей.       По коже скатываются капли пота, смазка течёт по бедрам. Он закусывает простынь, срываясь на всхлипы, а затем все неожиданно заканчивается. Ушиджима-сенсей касается его горячей кожи губами, выцеловывает его пылающие ягодицы так, как еще ни разу не целовал его губы, а затем медленно вытаскивает пробку.       — Ты заслужил это, мой сильный мальчик. — мужчина приспускает домашние штаны и входит в него одним медленным, тягучим движением. Мышцы расходятся неподатливо под натиском толстого члена, а затем судорожно сокращаются, затягивая глубже. Ойкава пытается вдохнуть и выдохнуть одновременно, Ойкава не понимает, хочет он закрыть глаза или же пытаться держать их открытыми. — Какой же ты тугой, мой мальчик. Такой тугой и жадный…       Ушиджима-сенсей шумно дышит, слизывает бисеринки пота с его кожи и неспешно покачивается. Он и сам уже на пределе.       — Я ещё никогда не…       Ойкава пытается сказать, пытается сорваться на откровения, но Ушиджима-сенсей вздергивает его вверх, входя не позволительно глубоко, и толкается, выходя почти полностью. Он не даёт ему говорить, трахая его медленно и сильно. Он не даёт ему дышать, поворачивая его голову к себе за подбородок и только сейчас прихватывая его сладкие губы своими.       Ойкаве хватает пары толчков, чтобы вновь кончить и стиснуть папочку своими жадными до ласки мышцами. Ушиджима-сенсей лишь томно, медленно стонет ему в рот, изливаясь в презерватив.       Стоит ему разжать объятья, как Ойкава безвольным кулем валится назад на постель и теряет сознание. ~~•~~       Он просыпается среди ночи от того, как тёплые сильные руки медленно разминают его уставшие, затекшие плечи. Из приоткрытого рта вырывается тихий стон удовольствия, парень вздрагивает, подаваясь на прикосновения. Чувствует мягкий поцелуй за ухом.       Все тело погружено в истому. Оно приятно стонет ему в унисон, теплые пальцы приятно массируют напряженные узелки мышц.       — Твои алые ягодицы выглядели так заманчиво, мой мальчик… Еле сдержался, чтобы не оставить тебе на них хорошую, сочную метку. — Ушиджима-сенсей усмехается, оглаживает его спину, а затем аккуратно раздвигает его ноги. Ойкава знает, что сейчас произойдет, и комкает простынь. Отдаленно удивляется, как еще не порвал ее, а затем мужчина медленно проскальзывает внутрь. Его руки упираются по бокам от головы и спрятанного в ткани лица парня, его бедра загоняют член до основания. — Внутри тебя все ещё много смазки, и она так пошло хлюпает. Если бы я мог, я бы заполнил тебя своей спермой и трахал бы до самого утра без остановки, смотря как она вытекает наружу, пачкая твою кожу и все вокруг. А затем стекает по твоим ногам, пока ты идёшь в сторону ванной. Мм, мой мальчик… Мне так хочется испортить тебя. Так хочется никогда-никогда не отходить от тебя.       Ойкава, сонный и слишком чувствительный, заводится вновь и будто по щелчку. Только без щелчка. Он изгибается, ощущая тянущую боль в мышцах, и пытается попасть в ритм, пытается толкнуться назад. Ему тоже хочется поучаствовать, ему тоже хочется доставить удовольствие, а не…       Мужчина не позволяет. Он опускает ему на поясницу свою тяжелую ладонь, удерживает его на месте, медленно жёстко толкаясь на всю длину. Его ладонь прожигает кожу, его движения сводят с ума.       Все, что остаётся парню — это задыхаться, извиваясь и загибаясь от невозможности долгожданной разрядки из-за слишком медленного темпа. И он задыхается. Он стонет, растеряв все остатки стеснительности, и слушает жаркие пошлости, которые Ушиджима-сенсей шепчет ему на ухо. Ягодицы все ещё горят и искрят болью, когда касаются чужих бедер, паха или живота, но это лишь добавляет остроты.       В какой-то момент Ойкава теряет себя и просто падает на постель, тихо поскуливая между вдохами. Папочка за его спиной хрипло посмеивается, меняя угол проникновения.       Он знает, что края входа влажные от смазки и покрасневшие от трения. Он знает, что пока сам не позволит, его мальчик не кончит.       И он наслаждается этим. Оттягивает его волосы, запрокидывая голову, прихватывает припухшие губы.       — Давай же, мой мальчик, назови папочку по имени, мм… Расскажи всем о том, кто прямо сейчас трахает твою жадную, влажную задницу.       Ойкава закусывает губы, зажмуривается, чувствуя, как на щеку падают слезы от переизбытка чувств и эмоций. И он шепчет:       — Вака-тоши… П-папочка, прош… Ооххх…       Ушиджима-сенсей толкается жестче, проезжаясь по чувствительной точке, и оттягивает его голову назад. До боли, до легкого хруста, до потрясенной потерянности. Ойкава заходится сорванным на всхлипы стоном, Ойкава не может даже приподнять бедра, потому что Ушиджима-сенсей опирается на его поясницу, вдавливая в постель. И он рычит, голодно, жадно и жестко:       — Громче.       — Вакат-тоши… В… Ааххх…       Он прогибается в пояснице, до боли комкает простыни и срывает на беспорядочные, жаркие стоны. Но все же выговаривает:       — Вакатоши!..       Чужие бедра в последний раз вбиваются в его и так и замирают. Ойкава кончает, безвольно падая назад и всхлипывая.       Медленно выскальзывая из него, Ушиджима-сенсей поднимается. Ойкава вообще не знает, откуда в мужчине столько силы, но тот отходит и пару минут спустя возвращается. Он помогает парню подняться и, поддерживая его за талию, доводит до ванной. Хоть Ойкава и пытается не допустить этого, за ним все же тянется дорожка из мутных капель смазки и его собственного семени.       В ванной мужчина заводит его в душевую кабину и неспешно споласкивает. Вымывает из него всю смазку, а затем случайно вновь заставляет кончить на одних лишь пальцах.       Выходя Ойкава чуть не падает на подогнувшихся ногах, но сильные, властные руки все же ловят его. Они укутывают его в большое махровое полотенце, они обтирают его, они доводят его до стула, что около рабочего стола в спальне.       Пока Ушиджима-сенсей меняет простыни и вытирает за ним полы, парень со все ещё горящими щеками пытается не заснуть прямо там, на стуле. Ягодицы ещё немного болят, но не так сильно, чтобы не иметь возможности сидеть. Намного больше Ойкаву волнует то количество засосов и укусов, что буквально кричат о том, как он провёл эту ночь.       Закончив, Ушиджима-сенсей подводит его к постели. Он опускается перед ним на одно колено, осторожно надевая бельё, а затем помогает надеть одну из его футболок. Она очевидно оказывается чуть большеватой, и Ойкава смущённо отводит глаза, забираясь под одеяло.       Несколько минут спустя мужчина присоединяется к нему, выключает ночник. В сумерках комнаты пододвигается ближе и тихо спрашивает:       — Все в порядке?..       Его рука неспешно находит ладонь Ойкавы, их пальцы переплетаются. Парень зевает, подвигается ближе, прячась в тёплых объятьях, и бормочет:       — Да, папочка… ~~•~~       Утро встречает его запахом свежего кофе и тёплым, мягким одеялом. Ойкава протягивается, улыбается лёгкой боли по всему телу и садится.       Вакатоши нигде не видно, но спустя пару минут, за которые парень, наконец, выползает из постели и посещает ванную, мужчина находится на кухне. Он завтракает, попутно читая какую-то книгу, и лишь на миг скользнув по нему взглядом, упорно делает вид, что все ещё думает о книге.       Ойкава все ещё в одном лишь бельё и футболке своего любовника, и он прекрасно знает все достоинства своего тела. Он улыбается шире.       — Доброго утра.       Мягко ступая босыми ногами по полу, он достаёт себе чашку и наливает воды. Опирается на столешницу, зевая.       — Доброе утро. Будешь завтракать? — отложив книгу, Вакатоши, наконец, поднимает на него взгляд и больше не отводит. Медленно осматривает с ног до головы.       Вместо того, чтобы ответить, Ойкава игриво расставляет ноги чуть шире, одной рукой оттягивает подол футболки ниже, прикрывая пах, и спрашивает:       — Могу я теперь называть тебя Ушибакой?.. Ты поступил довольно скверно, если ты ещё не понял. Я так расстроился из-за тебя. — он качает головой, смотря на то, как мужчина медленно поднимается, а затем кривит губы в усмешке.       Вакатоши подходит впритык, обнимает его, предусмотрительно оставившего чашку, а затем сжимает в ладонях его упругую задницу. Распаленно бормочет на ухо:       — Тебе лучше не делать этого, если ты не хочешь проблем, Тоору.       Это звучит так знакомо, что Ойкава не может сдержать смеха. Стоит мужчине ускользнуть ладонями под бельё и прижаться ближе, как смех перетекает в лёгкий стон, но парень все же спрашивает:       — Проблем?.. ~~•~~