Темно-зеленый - писк сезона

Зачастую довольно избитая фраза «о временах и нравах» не имеет под собой никакого обоснования — в какое бы время вы бы не отправились, некоторые вещи остаются неизменны. Ну, к примеру, такие, как человеческая природа, специфический врачебный юмор и тот факт, что богатые люди с работы возвращаются на личном транспорте. И, если о первом я никогда раньше и не задумывался, полагая подобные отвлеченные размышления делом крайне бесполезным — поскольку думай, не думай, а человеческая природа от этого не изменится, и так ты себя только в тоску вгонишь, то второе я испытал на собственной шкуре спустя всего лишь пару минут разговора с мадам Дюлесс. Учитывая то, что несколько колких замечаний, которые позволила себе мадам в ходе непринужденной беседы, и которым она даже не придала особого значения, вогнали меня в краску и надолго выбили из колеи, то вступать в словесную пикировку с ней я бы поостерегся. Мадам Рэд действительно обладала бесподобным талантом укрощать мужчин. А вот насчет третьего пункта скажу следующее: когда баронесса позвонила по допотопному телефонному аппарату домой и сообщила, что не собирается оставаться в госпитале на полный рабочий день и требует экипаж, означенный личный транспорт уже через полчаса подъехал ко входу и дожидался нас вместе с трясущимся как осиновый лист дворецким. Даже в моей беспросветной апатии, нахлынувшей на меня вместе с огромной усталостью после всего этого сводящего с ума напряжения последних дней, я нашел это довольно-таки забавным — жаль только, поделиться этим замечанием ни с кем не мог — небольшие заморочки путешественников во времени, сами понимаете. Тем не менее, моя нетипичная реакция послужила причиной для довольно-таки выматывающего разговора. — Вы не удивились, — констатировала Ангелина, откладывая трубку в сторону и глядя на меня с нескрываемым любопытством в глазах. — Чему именно? — попытался изобразить вежливый интерес я. В моем теперешнем состоянии жутчайшего отходняка я бы не удивился даже стае инопланетных фламинго, устроивших рок-концерт в английском Парламенте, так что ее замечание могло относиться к чему угодно. Мельком взглянув на Сиэля, я понял, что и он недалеко ушел — мальчик клевал носом над чашкой чая, то и дело героически перебарывая сонливость. — Обычно люди удивляются устройству, способному донести голос человека, находящегося на несколько миль отсюда, — заметила она. Вот теперь я был удивлен. Широко распахнув глаза, я даже привстал с кресла: — Ваш дом находится за несколько миль отсюда?! «Как же долго мы будем туда добираться!» — мелькнула в голове паническая мысль. — Ох, что вы, всего лишь в другом районе города, — отмахнулась Ангелина. — Но не поразительна ли сама концепция, сама идея подобного устройства? — Но это же телефон… — пробормотал я, все еще не в состоянии понять, к чему тетя Сиэля клонит, — Он же для этого и сделан. Лицо баронессы приняло странное выражение: то ли удивленное, то ли торжествующее — будто она уверилась в чем-то, что по самой своей сути являлось большой неожиданностью. — Но я же не говорила, как это устройство называется, — насмешливо протянула она. Тут уже встрепенулся Сиэль и пронзил меня то ли предупреждающим, то ли обвиняющим грозным взглядом. — Я просто знаю, что такое телефон, — спокойно пожал я плечами. Баронесса откинулась на спинку кресла, снисходительно на меня глядя. — Вообще-то, очень немногие люди могут сказать, что «просто знают, что такое телефон». Это крайне дорогой и высокотехнологичный предмет роскоши, которым не все могут похвастаться даже в высшем классе общества. Откуда бы скромному юноше из американской глуши знать, что это такое? — Хм, вообще-то телефон был изобретен как раз в американской глуши, — усмехнулся я, прямо взглянув ей в глаза. — И, если учитывать, что моя родина — страна равноправия и демократических свобод, то даже такой скромный юноша, как я, вполне может знать, что это за устройство. Это был запрещенный удар: такой дерзкий намек на превосходство демократии над конституционной монархией — уж точно не то замечание, что может оставить равнодушным любого хоть сколько-нибудь патриотично настроенного англичанина — особенно когда после войны за независимость, в которой Британская империя так позорно продула, прошло не более пяти лет. Вон, Сиэль аж поперхнулся своим чаем от возмущения — вся сонливость немедленно слетела, но ничего иного, кроме как просто гневно сверкать на меня глазищами, он не мог — несмотря на свое содержание, форма моего ответа была вполне невинна. Я даже и не подразумевал никакого оскорбительного подтекста — только по реакции собеседников понял, что сказал что-то не то. Баронесса же не изменила своей спокойной и уверенной манере держаться — лишь в глазах промелькнула раздражение, и одна бровь приподнялась. Я продолжал смотреть на нее все тем же невинным взглядом, словно вопрошая: «Зачем вы пытаетесь уличить меня во лжи?», и во всем облике мадам Рэд ясно читался холодный ответ: «Я из тебя душу вытрясу, но узнаю, что с тобой не так — мне не нравятся недомолвки в твоем рассказе, и я не подпущу такого подозрительного типа и на пушечный выстрел к моему дому и моему дорогому племяннику». Я вздохнул. Возможно, это только мое воображение, но передо мной все-таки маячит опасная перспектива оказаться выкинутым на улицу, и игнорировать ее было бы глупо. К моему счастью, мадам отвела взгляд — возможно, признала свою ошибку и поняла, что если и дальше будет упорствовать в своих подозрениях вопреки тому, что первое их них оказалось беспочвенным, то покажет себя в крайне невыгодном свете; или, возможно, решила, что с ее стороны несколько жестоко подвергать такому допросу измученного эмоциональными потрясениями человека. Тем не менее, я понимал, что если не окажу доверия и не продемонстрирую искренность моих намерений более правдивым рассказом, ответного доверия мне не видать. Так что никуда я не денусь от этого разговора и от любопытства мадам Рэд. Впрочем, решение его отложить — абсолютно верное, ведь все детали мне еще надо обсудить с Сиэлем: он лучше знает свою тетушку и вообще лучше понимает, что к чему, и что мне можно будет говорить, а что нельзя. И, судя по тому, что Сиэль теперь выглядел куда менее напряженным, он с этой точкой зрения был более-менее согласен. Над чашкой поднимался легкий пар, свиваясь ажурными завитками. Я уставился на него, чувствуя, как пустеет моя голова, да и желудок заполнять не хотелось. Баронесса выскользнула из-за стола и подошла к окну, отодвинув легкую занавеску. — А вот и карета, — заметила она. Голос ее звучал как-то меланхолично. Жутко хотелось спать.

***

Дворецкий госпожи Дюлесс также оказался весьма примечательным типом – причем, в отличие от своей госпожи, примечательным не в ту сторону, куда надо бы. Если бы я смел судить лишь по такому короткому знакомству, то мадам Дюлесс я бы поставил твердую «S» , а ее дворецкому – не менее твердую «М» и похлопал бы идеальной паре – как говорится, они нашли друг друга. Господин Сатклифф был нервным заикающимся очкастым парнем чуть старше меня самого, но, несмотря на все это, я сразу же ощутил к нему безоговорочную симпатию – было невыразимо приятно видеть человека, который перед Ангелиной Дюлесс выглядел еще большим ничтожеством, чем я сам. От этой сладкой мысли я даже невольно приосанился и заулыбался – в конце концов, я ведь был слишком измотан для остроумного диалога, но даже в таком состоянии я с честью вышел из щекотливого положения. А если меня еще и отмыть, я и красавцем буду! Хотя бы по сравнению с Сатклиффом. Бедняга, бедняга Грелль! Ему определенно следует сменить работу, он же, с таким робким нравом, явно страдает от излишней бойкости и прямолинейности тетушки Сиэля. Насколько я понял характер Ангелины Дюлесс, она была очень энергичной леди и крайне любила пошутить – а, учитывая специфичный черный юмор врачей и не менее специфичное мировоззрение (профессиональная деформация неизбежна!), то становится понятно, почему Грелль такой заикающийся – видимо, врачебный юмор оказывал на его нервы отнюдь не лечебное воздействие, а скорее даже наоборот. Все-таки лучшее, что медик может сделать для неврастеника – не жить с ним под одной крышей, ведь в противном случае крыша поедет уже у неврастеника. По крайней мере, Грелль уж точно вел себя как умалишенный – узнав о чудесном спасении племянника госпожи, он из самых лучших побуждений развел вокруг нас такую бестолковую суету, что проще было бы лечь и умереть, чем дождаться, пока мы, наконец, доедем до особняка Дюлесс – и, видимо, опасаясь, что благие намерения, словно сломанный GPS-навигатор, заведут его в Ад или еще хуже – куда-нибудь в Ист-Энд, он превентивно разломал карету, и теперь мы все ломали голову над тем, как бы ее починить. Впрочем, и от меня пользы было немного – в управлении конными экипажами я смыслил ровным счетом ничего, но честно крутился рядом, готовый к своей ответственной роли «подай-принеси». Глядя на недоуменное лицо Грелля, обрамленное выбившимися прядями волос, я не удержался от аналогии между этой нашей непонятной заминкой и заглохшим посреди дороги автомобилем, когда паникующий водитель хватается за голову, не понимая, почему из-под капота идет черный дым и как, самое главное, это остановить. К моей неудаче, Грелль заметил мою усмешку – но, как и все склонные к самоуничижению люди, принял ее на свой счет. Обижать мне его не хотелось - несмотря на странное имя, пессимистические настроения и периодические отчаянные восклицания в лучших традициях незабвенного «Унылого Учителя», он ведь был неплохим парнем и искренне хотел нам помочь. Так что я не придумал ничего умнее, чем с идиотской улыбкой воскликнуть: - Какая же милая это лошадка, вы посмотрите! Как же я люблю лошадей! – и со счастливой миной обнять судорожно шарахнувшееся в сторону животное. Порадуйся, Грелль – вот он, идиот, на фоне которого ты тоже смотришься вполне себе ничего! Что вы, что вы, не стоит благодарностей! Мне ли не знать, о чем мечтают жалкие парни вроде нас? Вот пример настоящей мужской солидарности.