hardly golden (always gold)

«Возвращение домой — забавная штука: знакомые картины, звуки, запахи... единственное, что изменилось — ты сам», — Эрик Рот. Иногда Рид сравнивает свой разум с фарфоровой чашей. За ней ухаживают; она ценна и наполнена полезным, но довольно узкой направленности знанием. Такая аналогия кажется Риду точной, и не только потому, что он не может наполнять чашу информацией и помнить её вечно, ведь рано или поздно всё польётся через край — он практически наяву видит, что каждый раз происходит с его чашей, когда он заканчивает работать над делом. Тонкая паутинка трещин нарушает гармонию тонкого рисунка на чаше. «Уже прямо и скажи, что сходишь с ума», — язвительно подсказывает сознание, не упустив иронию. В конце концов эти щели станут шире и глубже, и тогда чаша разобьётся на миллионы осколков, ценные статистические данные и секреты, которые он хранил так долго, выльются наружу и будут утеряны навеки. Он знает, что нельзя давить на трещинки, не нужно искушать судьбу, и вместо этого просто притворяется, что их не существует, что всё идёт по накатанной колее. Из-за этого субъекта дело стало слишком личным — таким, в какой мере не ожидал никто. Голова в коробке — это явно послание, да; но весь масштаб «игры», сложность книжного шифра, личные детали... Спенсер был зол от того, как глубоко субъект позволил себе забраться в их жизни. Хижина Гидеона, отпуск Эл и Моргана, мать Рида — никакой связи с работой, и уж тем более ничего общего с похитителем и его галлюцинациями. Он снимает с себя оружие и выходит к Королю-Рыбаку в одиночестве, пытается поговорить с ним, но на самом-то деле, если бы он хорошенько подумал и вспомнил контекст легенды, то заранее знал бы, чем всё кончится: сэр Персиваль задаёт неверный вопрос, и Грааль оказывается утерян навеки. Неисправимая в истории ошибка, которую многие поколения проносят сквозь года. Но это не какая-то легенда, это реальная жизнь, и то, что ему чуть не оторвало ноги взрывом, точно не шло по книге. Он не сэр Персиваль, не рыцарь Круглого стола, который одним-единственным вопросом исцеляет увечья и помогает в бедах. Он доктор Спенсер Рид из ФБР, который до сих пор пытается найти в жизни хоть какую-то опору, поглубже засовывая чувство вины за всё происходящее. В этом здании заперта девушка, которая годами жила в сетях чужих галлюцинаций, а на хирургическом столе лежит любимая подруга, чья грудь вспорота и выставлена напоказ всему миру. И это всё из-за того, что он не мог держать на замке свой болтливый рот. Но, несмотря на всё, он ведь вправду пытается спасти этого субъекта. Гарнер не злой на самом деле, он просто болен, вот и все дела. Но бомба — это бомба, да, бомба, поэтому звон в ушах Рида вытесняет любой здравый смысл. «Некоторых людей не спасёшь», — пытается он себя убедить, но лучше не становится. *~*~*~*~* Вы можете простить себя? Он слышит собственный вопрос снова и снова по кругу, даже когда они находят Ребекку, даже когда этот долгий день заканчивается. На высоте примерно десяти с половиной тысяч километров он берёт за руку свою маму, болезненно остро понимая, как сильно она ненавидит летать, и точно так же зная, что этот жест едва ли очень ей поможет. Он вслух читает ей «Историю рыцаря» Чосера, знакомые с детства слова и предложения, а она кажется погружённой в свои мысли и напряжённой — впрочем, её сын работает на правительство, и это делает из него врага. Рид знает, что где-то под всеми страхами и мнительностью она к воскресенью наверняка смогла бы проанализировать эту поэму с шестью разных точек зрения, с таблетками или без. Но он сам не рыцарь, так что, когда возле клиники Беннингтона он машет матери на прощание, то сам до сих пор не знает, может ли ответить на свой вопрос. Конечно, он так и будет писать каждый день, с небольшой редакцией каких-то личных деталей, но исполнит ли свои обещания о том, что станет приезжать чаще — время покажет. Это дело вытащило на свет старые шрамы, те, что он не хотел показывать своей команде. Ему не стыдно, он скорее злится, но самое в этом плохое — понимание, что злиться-то толком не на что. Он не может винить свою маму, но не может обвинять и Гарнера, поэтому остаётся только он сам. Один вид клиники пускает по его коже мурашки, поэтому, как только Диана заходит внутрь, он разворачивается и быстро уходит. «Однажды тут можешь оказаться ты», — незамедлительно вещает ему внутренний голос, пока он сам несётся прочь от высоких железных ворот, не оглядываясь. Эта мысль проскальзывает ему внутрь и беспокойно там ворочается, пока мозг невольно заполняется статистикой по факторам наследования шизофрении. Мягкий, приятный вечер позднего сентября, вокруг Спенсера неспешно клубятся сумерки, но он продолжает так же идти, отказываясь смотреть на возвышающееся здание сзади. В воздухе висит мелкая морось, что начинает оседать на коже, но Спенсер проходит мимо своей машины, глядя лишь вперёд, на линию горизонта. Он не знает, куда направляется, но думает, что точно поймёт, когда стоит остановиться. Команда не будет ждать его до самого утра, самолёт подождёт, так что пара часов со старыми страхами никого не убьёт. Он помнит этот район как свои пять пальцев: не только улицы и перекрёстки (потому что с эйдетической памятью и сроднённостью с картами он может найти дорогу где угодно), но и плюсом комок плохих воспоминаний. Вот больница, где оказалось, что у него сильная аллергия на карбенициллин — оказывается, уже с детства у него была страсть попадать в смертельно опасные ситуации. Вот школа с полным набором неприятных моментов, прячущихся под фасадом. Он не может смотреть в ту сторону: многое изменилось за десять с хвостиком лет, но внутренности от вида здания до сих пор сжимаются. Он помнит, как иногда по утрам его тошнило от страха приблизиться к уродливым кирпичным стенам, и лёгкий налёт краски этого не исправит. Вот футбольное поле, где стойки ворот* прорезают небо, выделяясь на фоне всплесков розового и оранжевого. Рид отводит глаза, упрямо смотрит на землю, подавляя воспоминания и вместе с ними тошноту. Та ночь тоже была ясной, закат был красив — но обычно ты не замечаешь такие вещи, когда твои глаза полны слёз. Сжав губы в тонкую линию, Рид вдруг понимает, что пришёл, куда нужно. Перед ним молча стоит старомодный, довольно обычный для пригорода дом. Внутри горит свет, снаружи стоит бежевый семейный автомобиль. Вердикт Спенсера: типичная нуклеарная семья*. Игрушки в саду предполагают троих детей: две девочки, один мальчик, все в начальной школе. Белый забор неплохо бы подкрасить, желобки по краю крыши местами отошли от креплений — тут и там мелкие свидетельства того, что оба родителя работают, плюсом ко всему Спенсер думает, что в гараже стоит вторая машина. Самая обычная семья. Ему интересно, какой бы профиль обитателей дома он составил, когда ещё сам жил здесь. Теперь там наверняка поживее, дом полон голосами счастливых детей, родителей, зовущих ужинать, смех, мультфильмы по телевизору. Совсем не так, как в его детстве, откуда он помнит тишину. Каждый скрип половицы, каждый чих от пыли — они разносились по дому как пистолетные выстрелы. Практически все комнаты были полны книг и бумаг на любые темы и в любой стадии порядка или беспорядка. Настоящая золотая жила — или «скорее смертельная ловушка», как он думает про себя, суя руки в карманы. Он помнит, как обходил высокие шатающиеся башни из книг, спотыкаясь о стопки литературы, беспорядочно лежащей на лестнице; помнит пыль, которая будто была везде, щекотала глотку и забивала лёгкие. Он любил книги, но грязь и забытость, которыми был пронизан дом, прилипли и к нему самому — ему вечно казалось, что его руки чем-то испачканы. Фонарь снаружи загорается, вытряхивая Рида из мыслей. Наверное, не надо стоять перед домом какой-то другой, незнакомой семьи — ведь это больше не его дом, хоть он и был таковым восемнадцать лет. Но он даже не тоскует, не скучает, не хочет посмотреть, что внутри. Это место было для него гаванью, приютом, но сейчас это лишь дом. Спенсера медленно наполняет тягучее разочарование, и он понимает, что, какой бы гештальт он не хотел закрыть, в итоге вышел бесполезный и бессмысленный урок. Той ночью он почти не спит.