Дочь Людоеда

Философия душевой кабинки: Если это нельзя съесть, это можно трахнуть. Сначала трахни, а потом съешь. Если это нельзя ни съесть, ни трахнуть, вышвырни прочь. - Аноним Мой отец любит меня. Я вынуждена повторять себе это каждый день. Когда он пропадает неделями, под утро внезапно оказываясь в моей родной кухне. Когда он гремит кастрюлями, звенит тарелками, уютно шипит подсолнечным маслом - эдакий домашний папский шум. Когда, удрученно бормоча себе под нос, он точит мои ножи. Я его не просила, но, Лана, как же ты проживешь с такими ржавыми и тупыми ножами? Не дело. Девочка всегда должна иметь при себе острое лезвие, чтобы компенсировать то, что отняла у нее беспощадная биология. Mon papa m'aime. Daddy loves me. Я вынуждена повторять себе это каждый день, когда он криво улыбается и подмигивает мне из телевизора, где беспомощная розовая репортерша завороженно спрашивает его, каково это - быть открытым людоедом в наши предубежденные времена. Не так уж сложно, успокаивает ее отец, закинув ногу в клетчатой брючине на ногу. Надо только быть богатым и уметь радоваться жизни. Дура, овца. Спросила бы лучше, каково быть ребенком из плоти в доме того, кто пожирает плоть. Мой отец знаменит в своих кругах. Его книги следует брать осторожно, лучше в сыромятных перчатках, или обернув руку домашним полотенцем; его слова кусаются так же болезненно, как и он сам. Люди всегда ведутся на скандал и опасность, веря, что именно их они не затронут, подтверждая психологический феномен веры в собственную избранность. Теперь он может ни в чем себе не отказывать. Костюмы, пиджаки, стена трубок ручной работы - он сознательно отравляет себе легкие, чтобы не сожрали конкуренты. Над его рабочим столом висят две картины - незнакомая обнаженная женщина, набросанная, возможно, тем самым углем, на котором он ее зажарил.(Он говорил мне, что купил картину на Монмартре, но я ему не верю). Совсем рядом - Леда и Лебедь, красочная и современная интерпретация. В далеком детстве он усаживал меня на колено. Мы рисовали оранжевых, лиловых, и синих котов в программе Paint. Мы распевали детские песенки в старый скрипучий микрофон. Мы обсуждали, какое домашнее животное купим, когда мама наконец поймет, что он оказывает на меня сугубо положительное влияние и отпустит меня жить вместе с ним. Мой болезненный, хрупкий детский стан все воспринимает гипертрофированно. Подо мной - горячий, жилистый стебель отцовских чресел. Передо мной - постель Леды в ультрамариновых складках. Ее мягкий живот, игриво растопыренные пальчики на ногах, голый и пухлый лобок, крупные губы полностью скрывают развязную, красную, глубокую внутренность. Изящная, любопытная головка лебедя, поднесенный к самому лобку бронзовый клюв. Меня это не шокирует. Мой отец людоед, а не евнух, и вроде не гомосексуалист - хотя он и высказывается в пользу ЛГБТ. Как и у всех, у него есть желание, есть привязанность к женской форме. Я вообще мало чему удивляюсь. Мой единственный вопрос завяз в табачном дыме и, неотвеченный, ускользнул в форточку. Зачем ты позволил мне родиться? Ты не хотел детей. Ты хотел лишь новый экспонат в твою коллекцию альтернативного искусства. Он быстро уставал от меня, когда я была маленькой. Мне не хватало его любви. Но теперь я похожа на кадр из фильма нуар, выбравшийся с бобин, зарубивший киношника складным стулом, и сбежавший из кинотеатра, и отец пребывает в упоении, закатывает истерику, когда я живу с матерью или у друзей, вдали от его тяжелого крыла. Мне восемнадцать; столько же лет, сколько было его первой невесте. Он женился на ней в день ее совершеннолетия. А полакомился задолго до этого. Я никогда не видела, как он ест по-настоящему. Только кофе, сигареты, брикет мороженого - пища, для которой не надо обнажать зубов. Он готовит меня для чего-то. Уже восемнадцать лет я маринуюсь у него в котле, постоянно сбивая крышку и высовываясь, чтобы задать очередной вопрос... Людоеды, на самом деле, не так уж сильно отличаются от людей. Чересчур близко посаженные, как у хищных зверей, глаза, неровный прикус, мягкий бордовый рот, похожий на ожиревшую розу, выступающие скулы. Лицо, одновременно кажущееся нежным и жестоким. Пуленепробиваемый желудок. Людоед может проглотить дозу яда втрое больше той, что фатальна для человека. Острый нюх, который делает вконец невозможным общение между человеком и людоедом - человек не способен осознать то, что людоед буднично считывает из окружающих его запахов. Отец утверждает, что все девственницы пахнут одинаково: имбирным печеньем и парным молоком. Только когда женственность пробуждена, потревожена, у нас начинает появляться собственный аромат, более тяжелый, навязчивый, способный свести охотника с ума. Убить девственницу легко. Но, когда ты преследуешь взрослую женщину, надо быть осторожным, иначе сам изойдешь на пот и слюну где-то под забытым деревом, подле ее остывающего следа. Я вернулась из университета в другом городе. Гремя чемоданом, я поднялась к отцу на третий этаж. Розовый линолеум. Алое в толстых глиняных кадках. Отец совестлив и старается как можно больше облегчить соседям непростую задачу: забыть, что рядом с ними живет людоед. Я постучала, отец открыл, свежий и радостный, привычно глубоко вдохнул, наклоняясь, чтобы поцеловать меня в щеку. Поцеловал - и быстро отстранился, перегородив мне вход облеченной в алый кашемир рукой. - Что-то случилось? - Это у тебя надо спросить, Светлана. - Я приехала из университета. Сессия на все пять, как ты и хотел. Я устала, как собака, и хочу посмотреть "Топ Модель По-Американски". Больше новостей нет. - Ты больше не девственница. Белесая бровь отца нервно дергается, он протяжно облизывает губы и явно не может определить, злится ли он или расстроен. Я сажусь верхом на чемодан, морально готовясь ночевать на лестничной клетке. У меня нет ни малейшего желания с ним спорить. Он не умеет слушать; он рычит на меня, когда у него заканчиваются аргументы, зная, что я тут же с криком убегу в свою комнату. Что я позабуду о предмете нашей ссоры, лежа в темноте, прислонив к двери тяжеленный комод. Проворачивая во рту влажный язык в ненавистном осознании, что мои зубы точно такие же, как у него. Острые, неровные, исполненные смысла. - Светланочка, Ланочка, - мурлыкает отец за дверью. - Ты же знаешь, что я прав, а все равно дерешься. Волчоночек ты мой. От моих слез выцветает персидский ковер, и я сплевываю кровь, каплющую с прокушенного наконец языка, вниз с лепного балкона в стиле рококо. Я курю всю ночь, слушая отцовское воркование до самого рассвета. Оно не несет в себе особого смысла, кроме как сконцентрировать вокруг себя весь дом; примерно как кошачье мурлыканье. Животное. - Почему ты не рассказала мне ничего, Светлана? Почему я не знаю номера его банковских счетов? - Меня изнасиловали. За окном в желтом свете фонарей моросит будничный июньский дождь. Отец замирает, напрягается всем станом, обвислые розы белеют, совсем как тогда, когда на выходе из подъезда его встретила размалеванная группа активистов-веганов. Убирает руку с дверного косяка. - Заходи, волчок. Мы кратко ужинаем, обсуждаем мои успехи в университете. Отец сует мне деньги на проездной. Я рано ложусь спать, и, полностью проснувшись в чернильном мареве четырех часа утра, ощущаю позвонками его гнездовье на моей постели. - Скажи мне его имя, - тихо произносит отец. - Может, не надо? - Надо. Человек зажрался, думает, что у него есть право на насилие и жесткость. А это прерогатива людоедов, таких, как мы с тобой. - Натаниэль, - произношу я в подушку. Я засыпаю, не зная, ушел ли он или остался. Но наутро, когда я выхожу завтракать черным кофе и сырым, присыпанным перцем мясом, отца нет дома. Я одна в роскошной старой квартире, откуда он буквально выел предыдущих жителей. Кожаный диван, бесконечные фото кисломордых предков, галерея трубок, стопки медицинских шприцев, и аквариум с улитками, которых мы все-таки завели, равнодушно смотрят, как я ухожу тратить поездки на новом билетике. Я возвращаюсь, договорившись о дедлайнах перевода в лингвистическом центре - пустяковая работа, чтобы развлечь меня летом. В руках сумки с тюбиком красной помады, бордовым неглиже, слегка великоватым, чтобы удобнее было спать, и новыми трендовыми шмотками. Вырезы, заклепки, рванины. Все, что нужно, чтобы сохранить видимость человечности. Кухня купается в гостеприимном желтом свете. Легкий дымок и домашний запах жареных яиц тянут ко мне свои обманчивые лапки. Знакомые ботинки на два размера больше отцовских стоят у порога, но ничто не вклинивается в непосредственный кавер на Mother's Little Helper*, в грубый, но мелодичный голос. Отец всегда поет, когда готовит, и люди, заслышав маленький семейный концерт, отшатываются от наших окон. А наш гость не отшатнулся, и поплатился за это. Есть на свете песни, проклинающие человеческие уши. - Лана? - Я здесь, пап. - Садись ужинать. Я приготовил фирменную папочкину яичницу, совсем как ты любишь. Темнота обгладывает кости моей комнаты. Все, что осталось от уютной и зовущей обратно в постель утренней спальни - белый уголок кожаного дивана, на который я и пристраиваю пакеты с обновками, да рыжий огонек розетки, которого я в детстве боялась. Я не знаю, как могу спать здесь каждую ночь. - Ланочка! Яишенка стынет! - Иду, папочка. He goes running for the shelter of a father's little helper. ** Отец громко живет и тихо убивает. Пышно взбитые, солнечно-желтые яйца скользят с чугунной советской сковороды на мою фаянсовую тарелку. Прожаренное сероватое мясо словно срослось с будничными желтками. Ни за что не поверишь, что оно когда-то принадлежало человеку. Даже я, когда-то близкая к этой бесформенной груде тонких ломтей - груде, груди - не могу отличить руку от ноги, плечо от ягодицы. Не могу найти и того, что породило во мне болезненное, но захватывающее ощущение огненного кольца между ногами. - Фаллос я замариновал, - гордо объявляет отец. - Он слишком жесткий, если жарить просто так, не разжуешь. Фиш*** пробовал, и не вышло, а он был одним из лучших в роду. А я уже не тот. Зубы шатаются, прости господи, ну какой людоед со вставной челюстью? Скоро будешь меня с ложечки кормить, сельдереевым пюре. Я-то прекрасно знаю, что мне это сельдереевое пюре выплюнут в лицо, хотя я очень даже неплохо готовлю вегетарианские блюда. Он рассчитывает на современное отцелюбие римлянки, что я распахну стильную блузу и стану утолять его престарелый аппетит своей молодой и острой грудью. Вот только не дождешься. Детеныши хищников никогда не остаются в колонии; сумейный уют - удел травоядных. Я уйду, вот только доем. What a tragedy's getting old. **** - Но ведь у тебя молодые зубки, Лана, - умиленно произносит отец. - Ты запросто разжуешь его, и мне от этого будет радостно. Голова Натаниэля настолько удачно вписывается в идилличную картину кухонного подоконника, с горшочками трав и связками сушеных грибов, что я не сразу ее замечаю. Только отправив в рот третью пригоршню, я отмечаю знакомое лицо в рыжей тесноте туго завинченной банки. Длинные ресницы бросают тень на распухшие от влаги щеки. Челка потяжелела, обвисла, облепила виски. Беспомощный рот открыт, демонстрируя гладкие, неумелые человеческие зубы и отсутствующий, с корнем вырванный язык. Я сладострастно жую, переглядываясь с банкой. Ты такой красивый, с головы до ног. Такой лакомый, каждый твой кусочек, каждый пальчик, каждое ушко. Я не могу отдать предпочтение ничему; ты умопомрачительно хорош весь. Сейчас я знаю тебя так, как не узнала бы никогда, будь мы глупыми людьми, вечно бросающими все на середине. - Отличная яичница, - подмигиваю я отцу. - Я старался. Но ты тоже молодец. Такого стройняшку поймала, да еще и вегетарианца! Эти вкуснее всех, что твоя оленина. Мы с отцом смотрим телевизор до поздней ночи. Документальный фильм про хищных рыб с нежным эмбиент-саундтреком. Широкие бока белуг, юркие каркасы касаток, узкие слепые рыла акул. Диктор с хищным энтузиазмом ученого объявляет, что щенки акул часто пожирают друг друга прямо в утробе, и потому выжившие рождаются такими крепкими и сильными на радость маме с папой. Я пишу маме СМС об этом захватывающем факте. Та интересуется, какого хрена я съела своего братика-близнеца, а теперь жалуюсь на одиночество. Я тепло улыбаюсь. Мама ждет меня на вокзале к пяти утра. Мы отправимся в Таллинн; он такой маленький, что никому не придет в голову искать нас там. Удивительно, как люди легко верят, что город может существовать только на карте. Стадо баранов. Отец, зевая, уходит в спальню, скомканно поцеловав меня в висок и пожелав мне bonne nuit. Я переключаю программу на Топ Модель по-Американски и бесшумно собираю вещи. Бесчисленные подачки отца. Белое одеяло с кружевной оторочкой с кровавым пятном, которое нам общими усилиями никак не удалось отмыть. Правда, оно стало совсем бледным, потому что, когда мне ночью становится тесно или страшно, я облизываю его и нахожу в этом своеобразный покой. Зимнее пальто желтого цвета гепатита. Всевидящие узкие глаза, крапчатая от бурых веснушек кожа, торчащие, как у египетского бога, скулы. Да, я похожа на него; но это еще не значит, что у меня нет своей воли. И я не заплачу, когда мне в следующий раз напомнят о том, что у нас с ним одни и те же зубы. Я вспоминаю его нежные письма, испещренные капельками родной слюны. Он не может сдержать ее при мысли обо мне, о своей Ланочке. Застегивая выпотрошенный и заново нафаршированный чемодан, я представляю, как он пишет их, закутанный в бордовый халат, его резкий плечистый силуэт в клубах вишневого дыма. Со спины он похож на усталого дьявола. В последний момент я беру банку с головой Натаниэля и, обернув ее в любимый изумрудный свитер, тоже запихиваю в чемодан. Мое. Я тщательно закрываю за собой дверь, чтобы никто не потревожил папочкин сон. Он всегда, почти до самого университета пел мне на ночь колыбельные, но я не унаследовала его голоса. Чтобы добиться цели, мне вполне достаточно прозы. Я добираюсь до вокзала к четырем часам ночи. Mirabile dictu*****, еще сутки назад Натаниэль мирно спал в своей постели, живой, потный, дышащий. По его жилам течет пиво, его пальцы липкие от спермы после традиционного онанирования на ночь, в котором попеременно сменяем друг друга я и Каролин Даверна. Я не могу относиться к нему с отвращением. Я бы тоже трахнула Каролин Даверна, если бы могла. И Натаниэль был не глуп. Осилил Илиаду на своем истфаке, сносно говорил на трех языках - по крайней мере, пока у него был язык. Я не могу ненавидеть того, у кого были такие мягкие каштановые волосы, и такой восхитительный ореховый привкус, до сих пор чувствующийся у меня во рту. А теперь его голова придает моему чемодану макабрический, тяжелый, ощутимый смысл, и поэтому бессонные бомжи и гопники сторонятся одинокой девушки с мягкими щеками, стоящей в одиночку на вокзале. Людоеды почти неотличимы от обычных людей, но некоторые люди сохранили животное чутье. Особенно бомжи, которых ежеминутно не отвлекает ловушка роскоши, привилегии, хорошей жизни. Кто может сказать наверняка, изнасиловал он меня или нет? Может, он действительно примял меня под свои горячие четвереньки лицом вниз, когда я ясно дала ему понять, что дело кончится минетом. Людоедки любят оральный секс. Прикосновение человеческой кожи к ноющим зубам - все равно что утолять голод сигаретами и жвачкой. Непонятно как, но ведь работает. А может, я просто пожалела о том, что потеряла девственность так прозаично, без свечей и окровавленной простыни, без поздравительных объятий. Натаниэль никогда не был нежным; а я папина дочка и не могу существовать без мужской ласки. В любом случае, он чего-то мне недодал и поплатился сполна. А отвечать за то, был ли в этом криминал или лишь каприз только-только вылупившейся женственности, я не обязана. Я же людоедка. Для нас не существует законов. Прохладный воздух свежей июньской ночи приятно щекочет меня под коленками. Под легким черным пальто моего тела не прикрывает ничего, кроме нового бордового неглиже, на лице ни грамма макияжа, кроме щепотки красной помады. Я впитываю в себя колдовской час, как бумага акварель, как стенки утробы - одну навеки проклятую яйцеклетку. Быть проклятой - не значит быть несчастной. Если соединить слова "да" и "damned", получится даmned. И это как нельзя лучше описывает мое состояние. Я дочь людоеда, но я не дам лишить себя человеческого счастья. Вокзальные часы бьют четыре тридцать. Мама пишет, что прибудет вот-вот, и мы с ней вместе встретим поезд. Я включаю музыку в наушниках, чтобы время пролетело побыстрее. Я страшно соскучилась по ней, по ее человечности, циничному грохоту ее упрямого сердца, которое отец заодно с фаллосом Натаниэля не сумел разжевать. Я предвкушаю отцовскую реакцию на мое исчезновение. Может, он разозлится и разобьет все зеркала в доме, отражавшие меня голую. Может, будет картинно рыдать в камеру телевидения и умолять небеса и весь штаб МВД вернуть ему дочь. Может, будет гнаться за нами, пока не упадет у горячего следа, захлебнувшись собственной слюной. Я смакую последнюю сигарету. Вдалеке тормозит такси - должно быть, мамино. Голова Натаниэля почти не пахнет - лишь слабенький формалиновый душок, который почти полностью перебивают ментоловый табак и мои духи. Мой отец людоед, но никак не бессердечный человек. Он любит меня. Он расчленил и зажарил глупого мальчишку, который, может, и не был насильником, потому что мечтал сохранить меня, хрупкого метиса хищника и вегетарианца, полностью для себя. Он запек его в яичницу, которой потчевал меня перед школой, чтобы осознание собственной сущности не так сильно меня травмировало. Он научил меня гордиться зубами, а не стыдиться их; и теперь мне больше не нужны ни отец, ни его поглощающая любовь. Я больше не девственница. Я убила человека, и уже как-то неудобно плакать папочке в жилетку. Поезд тяжело придвинул к нам железные телеса. Я подсадила невысокую мать, она подтянула меня. Мимо пыльного окна замелькали электрические столбы, по подбрюшью неба разгоралась алая полоса. Немногие посетители тамбура скептически смотрели на мою иступленную, кокаиновую улыбку. Мой отец любит меня. Мой отец любит меня. Мой отец любит меня.