Sometimes we walk like we were shot through our heads, my love
Дождь стучит по стеклам с самого утра, будто вот-вот пробьет насквозь голову, хлынет вовнутрь ледяными потоками прямиком из стального проседающего неба. Куроо всматривается в размытое за окном подобие мира, ждет, когда уровень воды поднимется до второго этажа, дрогнет беспокойной волной у самых глаз, пустит стайку затерявшихся рыб постучаться в стекло и потянется выше, пока дом не скроется в непроглядной мути дождевого моря. Земля, прием, мы идем ко дну. Кенма сидит неподалеку, погруженный в очередную игру и отрезанный от барабанящего в стекла мира, у него на подоконнике сидит Тетсуро вместо кота, рядом стоит недопитый даже на половину сок в коробочке, и рукава толстовки уютно прячут костяшки пальцев — личная идиллия Кенмы Козуме посреди дождливого тоскливого дня. Дождь не затапливает город, и Куроо теряет интерес, слезает с подоконника и осторожно подкрадывается к Кенме, но тот всё равно оборачивается, услышав его даже через наушники. Кенма всегда будто слышит всем телом, улавливает любое движение и тут же реагирует, он будто всегда начеку, готовится к некой только ему известной опасности, которой он ни в коем случае не позволит проскользнуть. Но Куроо никакой опасности не несет, поэтому удостаивается лишь пары секунд пристального взгляда с суженными зрачками, после чего Козуме вновь отворачивается к экрану компьютера. Для Тетсуро это означает разрешение приблизиться. Куроо склоняет голову к плечу Кенмы, и тот спускает с головы наушники. — Ты как? — спрашивает Козуме, не отрывая взгляда от экрана и подставляя щеку под прохладный нос. Куроо в ответ мычит что-то неразборчивое и обнимает Кенму со спины, тоже теперь наблюдает за маленьким звездолетом, бороздящим просторы сотканного из пикселей космоса. — Когда ты хандришь, ничем хорошим это не заканчивается, — у Кенмы в голосе заботливо-упрекающие нотки, и Тетсуро с этого здорово, потому что он, в отличие от остальных, в голосе Кенмы никогда не чувствует равнодушия. — Я бы хотел выйти в открытый космос, — мечтательно говорит он, наблюдая, как звездолет под управлением Козуме совершает маневр, увернувшись от летящего на него астероида. — Чтобы вокруг пустота на сумасшедшей высоте, и затеряться во всем этом не дает лишь шланг с кислородом, привязывающий меня к кораблю. — Опасно, — хмурится Кенма, выписывая зигзаги под метеоритным дождем. — Я бы туда не полетел. И ты не лети. — Ладно, не полетим, — тут же соглашается спокойным тоном Куроо, будто только что всего лишь отменил планы на выходные, и оба одновременно вздыхают. Но Кенма прав насчет хандры: затяжная угрюмость Куроо — явление редкое, но к хорошему никогда не приводит, и если взрыв всё-таки случится — Кенму он обязательно обойдет стороной. Куроо обещает это самому себе и обнимает чуть крепче. После дождя небо можно будет собрать в ладони, зачерпнув его отражение в бесчисленных лужах, разлитых по асфальту. — О чём задумался? Куроо вздрагивает, только сейчас осознав, что не сводил глаз с Кенмы, пока тот закалывал наверх лезущие в лицо волосы. У Куроо в голове кружится хоровод из мыслей, что-то вроде “задумался о том, какой ты всё-таки невероятный” и “я до сих пор не понимаю, чем сумел тебя заслужить”, и он не знает, какую из них озвучить. — У тебя волосы отросли, — говорит он и вдруг оживляется, подскакивает на кровати и нетерпеливо трясет рукой, чтобы Кенма сел рядом. — Дай я попробую заплести тебе косичку! Кенма вздыхает, снимает заколку и садится на кровать, повернувшись спиной к довольно хлопающему в ладоши Тетсуро, дергается, когда тот, деля его волосы на три прядки, задевает пальцами оголившуюся шею и дует на выступающие позвонки. — Не думал в новый цвет какой-нибудь покраситься? — спрашивает Куроо, с умилением разглядывая маленькую косичку, на которую от силы хватило три переплетения. — Думал, но цвет выбрать трудно, — жалуется Козуме и тянется рукой назад дотронуться до сплетенных волос. — Можно краситься в начале каждого времени года, и чтобы цвет соответствовал погоде и настроению, — предлагает Куроо, успевая поцеловать его пальцы. — О нет, из тебя опять попёр романтик, уходи домой тогда, — закатывает глаза Кенма, смущенно одергивая руку. Куроо улыбается, потому что внутри него действительно живет стыдливый романтик, уживаясь с хитрющим хулиганьем, с чудаковатым дядюшкой и самой заботливой в мире бабушкой, а ещё в голове у него постоянно крутятся красивые возвышенные фразы, и все они всегда о Кенме. — Ну, в сентябре, к примеру, можно красить в огненный рыжий. Я называл бы тебя моей кровавой осенью, моим опаленным танцующим листопадом, моей прекрасной сентябрьской меланхолией. — Зимой можно попробовать серебристый или почти белый. Ты был бы моей роковой метелью, которая настигла меня на пути к заснеженному перевалу, и я позволил бы тебе похоронить меня среди бескрайних сугробов. — Весной, не знаю… Зелёный? — Тетсуро гладит косичку пальцем и чувствует, как отчего-то горят щёки. — Изумрудный такой. Моя шепчущая на ветру листва, моя загнанная под кожу и разнесенная по венам хвоя. — А летом тогда какой-нибудь голубоватый или лазурный. Моё забывшее о грозах летнее небо, позволяющее по вечерам обнимать себя за плечи. Куроо рад, что не произносит всего этого вслух — Кенма устал бы фыркать. И краснеть тоже. Козуме молчит, но все перечисленные идеи абсурдными не считает. — И ты думаешь, мне бы всё это пошло? — неуверенно спрашивает он, и Тетсуро отвечает кивком и удивленным взглядом, мол, ты, прости меня, просто чёртово совершенство, как тебе может что-то не пойти? — В любом случае, я бы попробовал подобное только после школы. Куроо прикусывает губу. Конечно, Кенма никогда не рискнет так выделяться, тем более в школе — ему и так пока хватает уколов по самооценке, всех этих зажеванных “слишком изящный для парня”, “слишком вялый для спортсмена” и “слишком безразличный для старшеклассника”, на которые он хоть уже и не реагирует так болезненно, но всё равно всё запоминает и долго потом не выпускает из головы. Тетсуро хмурится и разворачивает Кенму лицом к себе. — Знаешь, Кенма, да пошли они все к чёрту. Кенма точно не уверен, что имеется в виду, но всё равно вполне согласен и в подтверждение кивает. Куроо обхватывает его руками и роняет вместе с собой на кровать. — Так люблю люстру твою, — мурлычет он куда-то Кенме в макушку и смотрит, как прямо над ними сонный котёнок в колпачке обнимает полумесяц, из которого по всей комнате разливается таинственный синеватый свет. — Только ради неё ко мне приходишь? — сонно тянет под боком Козуме, и Куроо возражает хмыканьем. — Я сегодня на уроке новую тему не совсем понял, объяснишь мне? — Конечно, — от синеватого полумрака Куроо тянет в сон, он протяжно зевает и прикрывает глаза. — Видишь, как тебе повезло, что я у тебя такой умный… Он не договаривает, потому что синева с потолка затягивает и утяжеляет веки, по всему телу пускает какое-то странное тепло, от которого не хочется даже шевелиться, и оба замолкают, дремлют какое-то время под умиротворенное сопение друг друга в свете искусственного полумесяца. — …И красивый, — спустя несколько минут заканчивает фразу Куроо, и Кенма рядом удивленно дёргается, тоже успевший неожиданно для себя провалиться в сон. Они оглядывают друг друга в недоумении, после чего одновременно прыскают. — Ничего себе, — пораженно выдыхает Тетсуро. — Нас только что будто кто-то вырубил, чтобы мы перезагрузились. — Жуть, — соглашается Кенма, с недоверием глядя на потолок. — Уютная такая жуть. Куроо щурит глаза, чтобы люстра казалась размытым синим пятном, чтобы было похоже на яркий отблеск стремительно приближающегося метеорита, несущегося прямо на него, вспарывающего холодное и безмолвное пространство. Кенма приподнимается на локтях и заглядывает Тетсуро в лицо, загораживая гипнотизирующий свет. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он, не выглядя при этом встревоженным, а его голос звучит как сигнал в наушнике от диспетчера из центра управления полетами, знающего о надвигающейся катастрофе, но сохраняющего спокойствие. Земля, прием, только один из нас останется невредимым. — Я открываю двери корабля и делаю шаг в открытый космос, — говорит Куроо вслух, и вырвавшаяся из глаз Кенмы невесомость отсвечивает тревожным ультрамарином.I can tell you what they say in space That our earth is too grey
Вечер наваливается на Куроо приступом внезапной ностальгии, трогательной и щемящей, заставляющей одновременно стыдиться и умиляться. Отчего-то вспомнились все пирсинги юности, кеды с причудливой шнуровкой, грохот бунтарских песен из окон, начирканные на мятых блокнотных листах стихи, мозоли на пальцах от гитарных струн, весь восхитительно сумасшедший четырнадцатый год проносится перед глазами чёрно-белыми вспышками, и Тетсуро глупо улыбается в стену вот уже несколько минут. Он вспоминает, как на каком-то школьном вечере играл на гитаре написанную им самим песню, ломающимся голосом пел эту незабываемую «У моей апатии янтарные глаза» и всю песню бросал на Кенму намекающие взгляды, и краснеющий Кенма дрожащими пальцами прикрывал лицо тогда ещё чёрными волосами. Земля, как слышно? Прошло каких-то три года, а воспоминания тянутся будто из далекой прошлой жизни. Куроо находит на компьютере их общую фотографию с того времени, восторженно взвизгивает, смеется и бессовестно любуется, сразу вспоминает, как мамы любя называли их чертятами, зомбятами, вампирятами и прочей нечистью. Кенма, фарфорово-чернильный, будто сотканный из теней какого-нибудь заброшенного особняка, смотрит на него с экрана своей изящной усталостью, миниатюрный и красивый, склоняет голову к плечу уже и тогда высокого Тетсуро, и Куроо смотрит на себя со смесью стыда и гордости, разглядывает эту долговязую очеловеченную кляксу — очаровательное озорство, небрежно прикрытое растрепанной чёрной чёлкой, дерзкая юность, облаченная в мрачную элегантность, и под всем этим запрятана потрепанная душа поэта-балбеса. Земля, прием, мы всё такие же бесподобные. Куроо задумчиво вертит в руке подводку, в голову ударяет что-то дурное, и он усмехается собственному отражению и начинает старательно вырисовывать себе стрелки, присвистывает с самого себя и довольно хихикает. Чуть позже в комнату заходит Кенма, уже в дверях с подозрением разглядывая спину хрюкающего перед зеркалом Тетсуро. — Приветик, — Куроо эффектно разворачивается, красуясь подведенными глазами и хитро подмигивая. — О господи, — замирает на месте Кенма, вызвав у Куроо довольную ухмылку. — Не совсем. Что думаешь? — Мне будто снова тринадцать. — Я не изменился с тех пор? — Изменился. Стал красивее. Тетсуро кокетливо отмахивается и утирает воображаемую слезу. — Давай я тебя накрашу тоже? — предлагает он, задорно потряхивая подводкой. — Глупости не говори, — фыркает Козуме, подходит ближе и отбирает подводку под удивленное аханье. — Я сам. Тетсуро послушно отворачивается и не подглядывает, пока Кенма красится, а когда оборачивается, то застывает в немом восторге. У Кенмы стрелки не такие ровные и длинные, как у Куроо, смазанные в некоторых местах, но в этом есть даже своя особая прелесть, некая изящная небрежность, от которой Куроо просто взвыть хочется, и в голове сразу проносится “У моей апатии янтарные глаза, подведенные чёрным, устремленные в небо…” — Давай сфотографируемся? — просит Тетсуро и хватается за телефон, не дождавшись ответа. — Давай, и отправим нашим мамам, — Кенма не упрямится и позволяет сделать несколько снимков, не вырывается из объятий и сам для кадра тянется поцеловать Куроо в щёку. Куроо листает получившиеся фотографии и пищит, Кенма в это время снова открывает подводку и мажет ею губы, и Тетсуро следит, как тонкая кисть обрисовывает контур, как бледное розовое скрывают смоляные потеки, и вдруг тянется вперед и ловит чёрные губы своими, пачкается сам и не может остановиться. Они смотрятся в зеркало, когда у обоих глаза затянуты шальной пеленой и с губ смазано до самой шеи, и невозможно быть такими чумазыми и такими красивыми одновременно. — Блин, мы будто пили мазут, — смеется Куроо, но от двух жмущихся друг к другу отражений что-то невыносимо щемит. — Кошмар, Кенма, давай никогда не будем стареть. — Поздно, нашу молодость уже не вернуть, — печально вздыхает Козуме, всегда готовый подыграть Тетсуро, в семнадцать лет безутешно тоскующему по «утраченной юности». Куроо скользит пальцами по светлым волосам, спускается ниже и останавливается на плече, замечает виднеющийся из-под рукава футболки синяк. — Это откуда? — сразу настораживается он. — Не помню, чтобы ты при мне падал на тренировке. — Да ерунда, не вписался в дверной проем, — успокаивает Козуме, оттягивает рукав вниз и прячет кровоподтек. — Ничего страшного. Куроо отчаянно надеется не прочитать в глазах Кенмы ложь. Поздним вечером Куроо совершает традиционный обряд задумчивого всматривания вдаль со своего балкона, хмурым взглядом ловит отдаленные огни города, рассыпающегося на эхо и не думающего засыпать. Затянувшееся вглядывание вдаль порой отдает внутри необъяснимой тревогой. Куроо помнит, как когда-то так же с балкона наблюдал, как собравший вещи его отец навсегда уходил из дома, небрежно махнув на прощание рукой и скрываясь в полуночной темноте на заднем сидении такси, или как однажды выцепил взглядом ещё издалека въезжающую на их улицу машину скорой помощи, мчавшуюся тогда, как позже выяснилось, к Кенме, в сонном состоянии перепутавшему таблетки от давления. Тетсуро понимает, что прямо сейчас ему срочно нужно убедиться, всё ли с Козуме в порядке, поэтому он отправляет ему смс с первым пришедшим в голову текстом: «как думаешь, какой из меня получится дед?» Всё-таки вечера созданы для самых важных вопросов. Куроо думает, что Кенма проигнорирует очередную глупость, но телефон в руке вибрирует от входящего сообщения: «ворчливый дед в красных шортах, который накрашенный будет выпрыгивать на крыльцо и прогонять со двора орущих соседских детей» Куроо смеется и продолжает переписку: «прекрасно, а где будешь ты?» «лежать в своем гамаке, выкрутив на ноль громкость в слуховом аппарате, чтобы не слышать никого из вас» Тетсуро глубоко вдыхает прохладный воздух, и кажется, что притаившаяся за поворотом опасность временно отступает. Земля, прием, возможно ли любить его ещё сильнее?The nervous systems down The nervous systems down I know
— Ты здесь самый умный что ли? — Да, вообще-то. Куроо терпеть не может спаренные уроки, особенно с этим классом, особенно с учащимися в нем тремя ублюдками, которые никогда не упускают возможности как-то поддеть и вывести из себя, и можно быть хоть трижды терпеливым и добродушным до святого, но не повестись всё равно не получается. — Странно, я думал, волейболистам все мозги мячом отбивает, — какой же мерзкий голос, какое же ничтожество с отвратительным прищуром и издевательской ухмылкой — почему оно не может просто исчезнуть? — Ты перепутал, отбитый здесь как раз ты, — Куроо продолжает улыбаться и беззаботно вертеть в руках линейку, хотя мир перед глазами уже окрашивают ядовитые красные всполохи. Земля, как слышно? Почему я не могу уничтожать щелчком пальца? — Спокойно, капитан, — у парты Тетсуро оказывается Яку, сжимает плечо, пытаясь усмирить. — Не опускайся до их уровня. — Слушайся мелкого, капитан, ему-то с его ростом ниже не опуститься уже, — ублюдка поддерживают отвратительным смешком таких же два ублюдочных приятеля, и пальцы Мориске ощутимо впиваются в плечо. Взрывная волна прокатывается от висков до рёбер, но от драки удерживают последние капли рассудка и звонок на урок. Троица наконец-то отворачивается, а сжатые пальцы всё равно гудят от желания ударить. — Плевать на них, не связывайся ты с этим, — советует Яку и отвлекается на раздавшийся хруст. — И купишь мне новую линейку, дикарь. — Ой, — Куроо виновато смотрит на две половинки разломанной им линейки и не успевает извиниться, потому что в классе появляется учитель, и Яку уходит на своё место. Урок начинается, но Куроо всё ещё не может разжать кулаки. Трёх ублюдков условно можно называть просто Троицей, делить их на Первого, Второго и Третьего, потому что они не достойны даже того, чтобы запоминались их имена. То же самое, что ушедшего из семьи и пропавшего почти на пять лет отца можно условно называть просто Родитель, а к нему самому во время редких телефонных разговоров и ещё более редких встреч в кафе или в парке не обращаться вообще никак. Родитель объявился полгода назад, появился за спиной Тетсуро, когда он со сжатой в зубах сигаретой чертыхался и безрезультатно щёлкал заедающей зажигалкой. Огонек вспыхнул на саркастичном «А ты вырос, Тетсуро», и Куроо молча зажег сигарету, обернулся и с безразличным видом выдохнул густой дым. Некоторым людям всё-таки не стоит возвращаться. В кафешке слишком душно, слишком много народу и визгливых детей, Куроо раздраженно царапает палочками по дну тарелки, пытаясь удержаться и не воткнуть их кому-нибудь в глаза. — Твой братик такое учудил на днях, представляешь, мы… — Мне не интересно, и он мне не «братик», — перебивает Тетсуро, уставший уже от идиотской привычки отца приписывать ему своих сыновей из новой семьи в «братики». Тетсуро вспоминает этих двух избалованных мелких придурков и чувствует подкатывающую к горлу тошноту. — Хорошо, сменим тему, — примирительно поднимает руку Родитель и замолкает на какое-то время, и Тетсуро уверен, что следующая реплика взбесит его не меньше. — Пока ждал тебя в машине у школы, столько красивых девчонок у вас увидел, так что повезло тебе там учиться. Ситуацию усугубляют мерзкие интонации и ужасное подмигивание, и Куроо даже прекращает есть из-за отвращения. — Неудачная смена темы, потому что это меня тоже не интересует, — отвечает он и недовольно кривится от раздавшегося неподалеку пронзительного визга. — Вот как… — задумчиво тянет Родитель и снова перестает разговаривать, возвращаясь к еде. У Куроо же пропадает аппетит. — Вы с Кенмой до сих пор дружите? — спрашивает Родитель чуть позже каким-то странным тоном. — Да, — Тетсуро всеми силами старается не добавить “Вчера кстати целовались с ним у меня дома”. — Удивительно. — Что в этом удивительного? Чёрт возьми, этот ребенок за соседним столом заткнется когда-нибудь или нет? — Ты же понимаешь, что Кенма всегда будет тянуть тебя назад? — Что за бред ты несешь? — Тетсуро чувствует, как желание воткнуть кому-нибудь в глаза палочки загорается в нем с новой силой. — Я к тому, что тебе стоит думать о своем будущем, о карьере и собственной семье, а не носиться с Козуме, будто ты какая-то курица-наседка, — объясняет Родитель, и с каждым произнесенным словом его голос раздражает всё больше и больше. — Кенма и есть моя семья, и назад он меня уж точно не тянет, ясно? — Куроо дёргается и демонстративно шипит в сторону ненавистного шумного столика. — Вообще-то я говорю о нормальной семье. — «Нормальной»? — Куроо не сдерживает нервный смешок. — Серьёзно? Ты? Говоришь мне о каких-то семейных ценностях? — Тетсуро, не начинай, — вздыхает Родитель и устало трёт переносицу. — Даже не пытайся учить меня жизни, это смешно просто. — Много ты понимаешь, — заткнись, заткнись, да заткнись же ты. — Сопливый ещё. — Ну, одно я понимаю точно, — Куроо резко поднимается со стула и нарочно громко шмыгает носом. — У нас с тобой действительно нет ничего общего. Тетсуро кладет на стол деньги за заказанную им еду, чтобы ни в коем случае не оставаться должным, и выходит из кафе, чудом сдержавшись и не перевернув напоследок стол. Куроо быстрым шагом покидает оживленную улицу и чувствует, как у него от гнева трясутся руки. Куроо, который во время прогулок умудряется тянуть за собой вереницу бездомных котят, который во дворе своего дома лежит в шезлонге в огромной летней панаме в красный горох и хохочет на весь район, который вяжет варежки и дарит их сокомандникам в честь начала зимнего сезона, Куроо — добрейшее создание — чувствует, как внутри него клокочет ненависть. Тетсуро скрывается во дворах и останавливается, чтобы достать со дна сумки завалявшуюся пачку сигарет, но его внимание привлекает отвратительно звучащий звон. Он поворачивает голову на звук и видит какого-то мальчишку, нарочно бьющего по велосипедному звонку, на весь двор разнося эхом мерзкий перезвон. Куроо смотрит на него сквозь те же красные всполохи и опасно щурит глаза, а потом срывается с места и уносится прочь, потому что руки опять сводит дрожью, к голове приливает кровь до рези в висках, и в груди грохочет, и колени подкашивает от нарастающего внутри безумия. Земля, прием, все системы вышли из строя, мне горло сжимает катастрофа. Куроо забегает в комнату Кенмы, и тот испуганно поджимает ноги, откладывает в сторону приставку и настороженно вжимается в кровать. Тетсуро какое-то время стоит в дверях в попытках выровнять дыхание, затем кидается к кровати, наваливается на Кенму и обхватывает его руками, цепляется за него в каком-то щемящем отчаянии, безостановочно целует и не дает сделать вдох, разлохмачивает по подушке волосы, запускает руки под одежду и задыхается, потому что внутри всё горит, потому что голову кружит, потому что Кенма через рубашку впивается в спину ногтями. — Тетсу… — сдавленный голос будто бьет под дых, и Куроо замирает над бледной кожей, понимает, что удерживает тело под собой силой, ослабляет хватку и медленно поднимает остекленевший взгляд. Кенма не выглядит напуганным — он скорее удивлен, растрепан до неприличия, выжидающе молчит, трогательно вцепившись Куроо в плечи. — О боже, Кенма, я… — у Тетсуро в голове просто неописуемый бардак, а в глаза впиваются только что оставленные им красные отметины на шее Козуме. — Чёрт-чёрт-чёрт, прости. — Да прекрати ты извиняться, — раздраженно одергивает его Кенма, приподнимаясь на подушке. — Что случилось? Земля, прием, можно ли перестать существовать, просто зажмурив глаза? — Кенма… — Куроо вымученно выдыхает, снова обнимает, успокаивающе и без грубых движений, прислушивается к своему сбившемуся пульсу и отсчитывает по нему рваные секунды. — Помнишь, что я говорил тебе? К чёрту их, Кенма, к чёрту их всех. Он будто весь сразу обмякает, утыкается в шею носом, тяжелый и горячий, и Кенма обнимает его так крепко, как только может, растерянно гладит по голове и смотрит, как окна снова заливает хлынувшим дождем. Лихорадочный пульс тонет в хаосе грохочущих по стёклам капель. Куроо спешит по коридору сквозь толпу, чтобы забрать Кенму на тренировку, потому что идти до спортзала вдвоем как-то привычнее и спокойнее. С высоты своего роста он замечает его далеко впереди, мысленно успевает отругать за то, что не подождал в классе и полез в самый поток, прибавляет шаг и вдруг видит возникшую Троицу. Они успевают о чем-то быстро сговориться и, подозрительно переглянувшись, все трое наваливаются на идущего рядом Кенму, впечатывая его со всей силы плечом в стену. Внутри Куроо нарастает такая дикая волна, что от неё сейчас разнесет всё вокруг. Он рывком пересекает коридор, но Троица уже скрывается в толпе, и Тетсуро кидается за ними, но путь преграждает Кенма, смотрит растерянно и какого-то чёрта даже виновато. — Какого хрена это сейчас было?! — возмущается на весь коридор Куроо, замечает, как Кенма держится за ушибленное плечо, и закипает ещё больше. — Это из-за них у тебя тот синяк был, да? — Прекрати, — шипит на него Кенма и кривится от взглядов, которые привлек на них громкий возглас Тетсуро. — В смысле «прекрати»? Да я их троих поубиваю, понятно? — Куроо кажется, что он сейчас ударом кулака способен разнести стену. — Да успокойся ты, — Козуме хватает его за рукав и отводит в сторону, подальше от толпы. — Они не подкарауливают меня после школы, чтобы побить, и не отбирают у меня деньги, так что всё это ерунда. — А, то есть мы должны подождать, когда начнут? — Куроо в не себя от злости, а ещё внутри что-то мучительно натягивается от того, как Кенма за него хватается и большим пальцем успокаивающе поглаживает сгиб локтя. — Это просто их тупой способ развлечься, не нужно на это реагировать. — Охренеть, может, нам расслабиться и позволить им ещё и пинать тебя или в столовой плевать в твою тарелку, просто так, для развлечения? — Ты в это всё равно не полезешь. — Да с какой это стати? — Потому что я тебя об этом прошу, — резко обрывает пререкания Козуме, смотрит прямо в глаза и не моргает, сжимает руку Тетсуро для убедительности. — Ты меня понял? Ты не будешь в это лезть. — Не буду, — бурчит недовольно Куроо, приобнимая Кенму и осторожно касаясь пальцами плеча, на котором наверняка уже расцветает новый синяк. — Чёрт с ними. В этот раз пришла его очередь солгать. Куроо до конца учебного дня успевает узнать, где после уроков ошивается Троица, не говорит Кенме об этом ни слова, после тренировки привычно провожает до дома, всю дорогу занимает беззаботной болтовней, доводит до двери и целует в щёку, после чего сразу идет к себе. Только ближе к вечеру он выскальзывает на улицу, накидывает на голову капюшон и скрывается в наползающей на город темноте. Земля, как слышно? Раскаленный метеорит прямо по курсу. Куроо замечает их ещё издалека — три силуэта в полумраке пустой детской площадки, с ногами забравшиеся на скамейку, громко переговаривающиеся и заходящиеся хриплым смехом. Тетсуро подходит к ним, и в карманах снова сами собой сжимаются кулаки. Заметив его, все трое спрыгивают со скамейки на землю. — Пришёл заступаться за свою принцессу? — всё-таки Первый — самый сволочной среди них, а остальные два — всего лишь жалкие подпевалы. Куроо надеется, что его не стошнит. — Как-то тупо одному лезть сразу на троих, не думаешь? — подает голос Второй, и этот ублюдок такой же мерзкий, как и Первый, да все они мерзкие, и все они посмели причинить Кенме вред, и Куроо не намерен щадить никого из них. — Плевать, — отвечает он и сдергивает с головы капюшон. Они все ниже Тетсуро, но всё равно будто его недооценивают, подходят вплотную, осматривают его насмешливым взглядом. Третий продолжает молчать, и Куроо почему-то уверен, что именно он будет стараться подло нападать со спины. — Отличник, да ещё и капитан школьной команды — за чистенькую репутацию не боишься? — снова заговаривает Первый. — Поверь мне, я сейчас не боюсь абсолютно ничего, — дерзко усмехается Куроо и ничуть не врёт. У него в голове будто что-то лопается, будто внутренняя шкала доходит до предела, и больше ничего не удерживает, просто кто-то наконец-то перерезает кислородный шланг у скафандра, пинает в спину и сталкивает с орбиты корабля. — Мне просто бесконечно на всё плевать. В кармане коротко вибрирует телефон, и Куроо делает шаг вперед. Телефон вздрагивает ещё раз, когда Тетсуро наносит первый удар, потом ещё раз, когда в его лицо прилетает кулак, и сразу на языке чувствуется кровь, и та же кровь закипает в венах и отстукивает тревожные ритмы в висках, но Куроо уже ничего не останавливает. Земля, прием, я и есть катастрофа, которой мы так боялись.We write our song in space
Волна отступает, в лёгкие возвращается воздух, как и возвращается чувствительность, и Куроо шипит от накатившей боли. Сильно ноет где-то в скуле, пощипывает над бровью и дёргает уголок нижней губы, а по подбородку тянется что-то щекочущее. Куроо подставляет палец и равнодушно разглядывает кровавую каплю, затем изучает ссадины на кулаках, туманно припоминает, как остервенело бил ими по ненавистным ухмылкам и прищурам, пинками сгибал пополам, валил на землю и продолжал бить, получал удары сам, но не обращал внимание, будто существовал отдельно от тела, полностью перевоплотившись в обезумевшую разрушительную сущность. Должно быть, это его бешенство в сочетании с физической силой и прирожденной ловкостью в итоге и стало преимуществом, потому что Троица наверняка ожидала от него скорее точных ударов, заранее продуманных и рассчитанных, каких-то секретных приемов, которые ещё бы и не с первого раза получились, но никак не превращения в слетевшего с катушек изворотливого монстра, которому будет всё равно, куда бить, лишь бы приложить как можно больше силы и ненависти. Куроо собой доволен и бесконечно горд, но всё же опасается, что без синяка на лице теперь не обойтись. Он усаживается на тоскливо скрипнувшие качели и достает из кармана телефон, видит последние три сообщения от Кенмы, колеблется пару секунд и боязливо открывает одно за другим: «ты дома? потому что лучше тебе сейчас быть именно там» «у меня отвратительное предчувствие, и меня это бесит» «я чувствую, как ты прямо сейчас совершаешь какую-то глупость, я ведь прав?» Куроо усмехается — конечно я делаю глупости, я ведь в тебя такой до одури влюбленный, я просто не могу без глупостей. Нет смысла скрывать что-то от Кенмы, поэтому Тетсуро делает глубокий вдох и печатает ответ: «я не дома. и я подрался» Куроо представляет, как Козуме хмурится, читая сообщение, непременно злобно шипит и царапает ногтем панель телефона, перебирая в голове всевозможные ругательства. Проходит чуть меньше минуты, и экран вновь подсвечивается: «где ты сейчас?» Куроо отправляет Кенме местонахождение детской площадки, дотрагивается до больной щеки и обиженно дуется — нет, всё-таки точно будет синяк. «никуда не уходи» Куроо возмущенно ахает на телефон, в голову ударяет инстинкт заботиться и оберегать: «опасно выходить так поздно на улицу, оставайся дома» На что приходит сердитый ответ: «я тебе не детсадовец, заткнись и сиди там, где сидишь» Куроо не смеет больше спорить. Он сегодня натворил дел, поэтому остаток вечера он должен хотя бы не перечить. Над ним вдруг зажигается неисправный фонарь, судорожно мигает холодным синим светом. Куроо прикрывает глаза и видит смутное сияние синего метеорита, в последнюю секунду сменившего курс и уносящегося обратно в бесконечное небытие. Когда на площадке появляется Кенма, на Тетсуро накатывает такое необъяснимое счастье, будто случилась долгожданная встреча посреди руин или пришёл ответный сигнал с погибшей планеты. Куроо покачивается на качелях посреди своей личной антиутопии, и ради Кенмы стоило сделать новый вдох отравленного кислорода. — Ну и что ты тут вытворял? — у Козуме не получается строгий тон из-за выдающего его волнения. — Во мне проснулась шпана, — улыбается с качелей Куроо, но тут же кривится от пульсирующей боли в губе, рассматривает Кенму с таким интересом и восторгом, будто видел его в последний раз несколько концов света назад. — Ты так запыхался, ты что, бежал весь путь сюда? — Нет конечно, я доехал на автобусе, а бежал только от остановки, — фыркает Кенма, устало облокачиваясь на перекладину качелей. — Тебя так удивляет, что я за тебя переживал? Не удивляет. Да и вообще как-то нелепо хорошо на душе, и плевать, что где-то болит, да пусть оно болит даже сильнее, если это будет значить что-то большее, чем просто быть мертвецом в скафандре и вечно парить в пустынном мироздании. — Куда ты их дел? — спрашивает Козуме, оглядывая пустую площадку. — Поубивал и закопал, — беззаботно отвечает Куроо, но вспоминает о решении на сегодня не перечить и не дурачиться. — Да свалили они, как от психа какого-то. — Ты и есть псих, — Кенма осматривает следы от побоев и всё никак не может взять себя в руки и разозлиться. — А если бы, допустим, у них были ножи? — Тогда было бы грустно. Но мне везет, как видишь. — А если бы ты кого-то из них и правда убил? — Тебе не угодишь, — притворно обижается Тетсуро и пробует языком ранку на губе. Куроо отталкивается ногами от земли, раскачивая качели, откидывает назад голову, готовясь к порывам воздуха на лице, но Кенма хватается за цепочку и останавливает его, встает прямо перед ним, смотрит в глаза с такой одуряющей смесью укора и обожания, что уносит от земли не хуже разогнавшихся качелей. — Знаешь, а драться за тебя — это так восхитительно, — Куроо притягивает его к себе за талию и почти усаживает себе на колени, никак не может перестать любоваться, сияет очаровательно-глупой улыбкой на побитом лице. — Ты идиот, — вздыхает Кенма, легонько касаясь пальцем окровавленной губы. Синий свет мерцает над ними слабеющими вспышками, в любую секунду грозясь оставить их двоих в темноте. Куроо чувствует, как боль утихает от прикосновений Кенмы, и расслабленно закрывает глаза. Земля, прием, нас безвозвратно уносит в открытый космос, но нас не нужно спасать.