Кинкардин

Подозрения Эрика оправдались, но его проницательность не принесла ему счастья. Случилось то, чего он подсознательно ждал все восемь лет — спокойных, блаженных лет. Их с Чарльзом союз укрыл их от остальной жизни, залечил раны Эрика и уверил его в том, что даже самые кошмарные события смягчаются в памяти. Но теперь надо было решать — соглашаться на предложение Чарльза или нет, и как Эрик мог не согласиться? Больше его мучило другое. Он не думал, что Чарльз обманывал его, говоря о любви, но не верил в будущее таких отношений. Если Эрик бросит работу, навсегда откажется от прошлого и уедет в Лондон, не изменится ли все бесповоротно? Не станет ли Чарльз раздражительным, видя, как Эрик мается в его лондонской квартире? Не был ли, в конце концов, разговор о переезде элегантным намеком на то, что их путям пора разойтись? Эрик понимал, что они с Чарльзом птицы слишком разного полета. Юность бросала тень на расхождение в образе мыслей и высвечивала совпадения чистым и ярким светом. Теперь им обоим под тридцать — Эрик остался в земле, сжимая фонарь и перфоратор, а Чарльз преодолевал притяжение и направлялся в стратосферу. Чарльз снова уехал — на этот раз в Будапешт. Прощаясь, он сказал, что время порознь пригодится им, чтобы подумать. Отчаявшийся Эрик почти закричал, что готов уехать с ним хоть в Новую Зеландию, но водитель поторопил их. Чарльз бросил на Эрика прощальный взгляд, расстегнул пуговицы своего легкого тренча и поднялся в автобус. Следующим утром Эрик заболел. Его бросило в жар, а потом в холод уже спустя час после начала смены, раньше привычные инструменты стали казаться неподъемными. В шахте сквозило. Эрик неприязненно взглянул в сторону Билла Макги, работавшего с ним на одной выработке — ублюдок кашлял уже неделю, но все равно поперся на работу, чтобы заражать других. Сам Эрик, впрочем, не торопился подниматься. Труд был все еще ему по силам, и, если он забьет тревогу и его триумфально поднимут в клети наверх, ему суждено стать притчей во языцех — и притчей не самой лестной. Давящий воздух облепил кожу, Эрику впервые стало нечем дышать. Он сжал зубы и напрягся; тело заливал пот. Руки, удерживающие перфоратор, тряслись, как у пьяницы. Эрик считал минуты, считал часы. Ему бы только дотянуть до конца смены, и все будет хорошо. Он вернется домой, примет горячую ванну, закинется жаропонижающим и под колыбельную голоса Чарльза (если Чарльз ему позвонит) переживет свою простуду в постели. Можно будет взять больничный на пару дней, поваляться в одеялах, пахнущих не его запахом, вдоволь отдохнуть. Но все это будет, если он дотерпит до вечера. Эрик без конца кашлял, не трудясь прикрывать рот ладонью. В шуме бура его не было слышно. Добраться до клети помогли товарищи — Эрика так трясло от озноба, что ему никто ничего не сказал, кроме сочувственного: «Хорошо же тебя просквозило». Опасаясь насмешек, он вел себя эгоистично, не соблюдая технику безопасности, но долго думать он об этом тоже не мог — его подняли, под руки провели через пропускные пункты и усадили на стул в санчасти. Лицо Эрика было мокрым и красным, как после часа на беговой дорожке. Пот мешался с угольной пылью — медсестра дала ему несколько салфеток. Эрика заставили раздеться, выслушали легкие и измерили температуру, пощупали лимфоузлы и, видя, как его ведет, сжалились и дали таблетку аспирина. А после — он даже не успел ничего сказать — вызвали скорую. Недовольный сначала, через полчаса Эрик был рад — он не смог бы вести автомобиль. Удобно устроившись на носилках среди врачей, Эрик с драконьими звуками сокращался, пытаясь отхаркнуть легкие. Его отвезли в местную больницу, обследовали и диагностировали пневмонию, а вечером — когда вернулись результаты рентгена — срочно перевезли в Эдинбургский онкологический центр. В правом легком Эрика была опухоль. *** В Эрика вливали капельницы и заталкивали бронхоскоп. Облучали, кормили таблетками и сцедили столько крови, что хватило бы на маленький бассейн. Эрик был слишком слаб, чтобы думать. Желая попасть домой — и поймать хоть один звонок Чарльза — он в итоге обнаружил, что не может даже стоять. От резких движений перехватывало дыхание. Под лопатками оживал паук, охватывал трахею цепкими ножками, шевелился и пробуривал дорогу через живую плоть на поверхность. Иссякнув, Эрик засыпал. Ему снились дурные сны: обвал поддерживающих балок в шахте, суетливый бег через затопленные штреки. Неисправные лампы, мертвая темнота и — после криков «Спасайся!» — забивающий тело огненной болью метановый взрыв. Ему снился Лондон. В небе, как декорация на синих кулисах, висело белое пустынное солнце. Люди и машины застыли по воле сна, вокруг колебалось душное марево африканского лета. Эрик стоял на Трафальгарской площади абсолютно голый: беспощадный жар жег ему плечи. С ним не было ни паспорта, ни прошлого, ни воспоминаний о том, кто он и почему здесь стоит. Эрика будили медсестры, мерили ему температуру и меняли мочеприемник. Заставляли пить воду и кололи диуретики; давали что-то, от чего Эрик страдал бы запором и поносом попеременно, если бы ел хоть немного больше. В то время, когда он не кашлял, он спал. В конце недели ему полегчало — и он вспомнил о мире за границами организма. Надев больничные тапочки — в окнах голубели летние сумерки, — Эрик поднялся и пошел искать телефон. Чарльз, наверное, не раз звонил. Не дозвонившись, волновался. В крайнем случае он бы позвонил Логану, но Логан тоже ничего не знал и, приехав проверить, нашел бы только пустой дом. Эрик похолодел — может быть, Чарльз уже мчится на всех парах домой; сделав пересадку в Берлине, летит через Северное море, чтобы вскоре оказаться в Глазго, потом — в Кинкардине; потом — в ужасе метаться по городу и в конце концов отыскать пропажу в больнице. Первый раз за десять лет Эрик не хотел присутствия Чарльза рядом. Там, в Будапеште, Чарльз занят вещами, к которым готовился всю жизнь. Пережив смерть матери и крушение надежд, Чарльз по кусочкам собирал себя снова, и Эрик решил ему не мешать. Возможно, виноваты были лошадиные дозы антибиотиков. Эрик парил в пространстве — воздушная оболочка вокруг грудной клетки — и решение, в другой ситуации, несомненно, идиотское, больше не казалось ему таковым. По его просьбе Логан поехал к нему домой. Открыв дверь запасным ключом, прослушал автоответчик, вернулся и пересказал Эрику сообщения. Эрик с достоинством сидел на кровати. Странно, но недавний разговор с врачом совсем его не заботил. Эрик был болен четвертой, финальной стадией рака легких, с осложнением в виде пневмонии; он был не операбелен, и без химиотерапии ему оставалось около трех месяцев, пока рак не поглотит его полностью. Логан этого еще не знал. Чарльз — если все получится — не узнает никогда. *** Эрик вернулся домой. В одежде, которую собрал ему Логан — серая майка, ветровка, спортивные штаны, — прошелся по набережной, прислушиваясь к спокойствию водного потока. В полуденное время на улице не было ни души. Но что-то происходило среди вымерших улочек, возле стенда с объявлениями у причала. Эрик подошел ближе и узнал соседку, Рейвен. С решительным видом она прижимала посаженный на клей плакат к доске. «ПРОПАЛ лабрадор, тринадцать лет окрас шоколадный белая отметина на груди откликается на кличку МОРГАН ошейник с именем и номером телефона звонить: Рейвен XXX XXX XXXX Хэнк XXX XXX XXXX ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ» Объявление венчала фотография как будто улыбающейся собаки. — Убежал? — спросил Эрик. — О, — Рейвен обернулась. — Да. Да, убежал. Давно тебя тут не видели. Где пропадал? — Уезжал на время. Рейвен вздохнула в ответ без особого интереса. — Если увидишь собаку, сообщи нам, ладно? Он уже немолодой, мы переживаем. — Обязательно. Эрик открыл незапертую дверь калитки. Все было таким же, как в то утро, когда он оставил дом. Плетеные кресла на веранде скучились в полукруг, к ограде приткнулся мячик Моргана и старый садовый хлам. Облупившийся гном, купленный Эди, без рук походил на бородатую Венеру Милосскую. Ступеньки крыльца еще не высохли после утреннего дождя. Эрику показалось, что он вернулся из далекого, тянувшегося не один год путешествия. Он шел по пыльным коридорам, заходил в комнаты и открывал окна. Кровать в спальне ждала его незастеленной, одеяло свернулось поверх нее, как гигантское окаменевшее ископаемое. Эрик устроился на кухне и заварил себе чай. Чарльз возвращался через два дня. За неделю он отправил Эрику два голосовых сообщения, оба не слишком обеспокоенные ответным молчанием. «Я скучаю, надеюсь, у тебя все хорошо», «Случайно выступили в церкви Святого Иштвана — о, Эрик, мы славно повеселились». Эрик набрал мигающий на экране венгерский номер и сказал в услужливую тишину телефонного аппарата, хотя знал, что Чарльз, скорее всего, уже выехал из отеля: «Я тоже скучаю. Приезжай домой». Выполосканный антибиотиками, Эрик часто мучился желудком. Режущие боли преследовали его, и, просидев час в туалете, Эрику показалось, что силой потуг он почти выдавил из себя все внутренности. Эрик кашлял как тигр с застрявшей в горле костью. Ожидая, пока подействует синекод, он регулярно склонялся над унитазом. Гипнотизировал взглядом белизну фарфора, обнимал руками живущую своей жизнью грудную клетку. Застарело пахло сигаретами и моющим средством, вентиляционными испарениями, лосьоном после бритья. Мокрота в кровавых прожилках не торопилась никуда исчезать. Эрик с равнодушием осматривал ее и жал на рычаг смыва. С легкостью уходил вес. Утром в день чарльзового прибытия Эрик встал еще мокрыми ногами на весы — за последние сутки ушло два фунта. Эрик надел свои лучшие брюки; рубашку, теперь мешковатую, против правил застегнул на все пуговицы, зашнуровал двойным узлом начищенные ботинки. Выведя машину с парковки, он направился встречать Чарльза на вокзал. *** Чарльз и Эрик вели негромкий ночной разговор. Чарльз спрашивал, Эрик отвечал. — Знаешь, — сказал Эрик, — я очень хочу, чтобы ты добился того, о чем мечтаешь. Поезжай в Лондон, подготовь там все, а я, как доработаю по контракту, приеду следом. Я говорил с начальством, они меня просто так ни за что не отпустят. Придется платить неустойку, но в этом нет никакого смысла. Я даже думаю, тебе будет легче освоиться одному. Чарльз сказал, что не желает осваиваться на протяжении шести месяцев в одиночестве, но Эрик напомнил ему, что тут уже ничего не попишешь. И потом, благодаря самолетам можно навещать друг друга хоть каждые выходные. Эрик выдал порцию взрывного кашля — первую в присутствии Чарльза — и пришлось, призвав на помощь фантазию, выдать связную историю, включающую больничный и бронхит. Он засыпал в объятиях Чарльза и вспоминал, как тяжело уходила мать. Как много требовала внимания и заботы, как Эрик с сиделкой по очереди убирали за ней, когда она уже не вставала. И самым страшным было то, что Чарльз в долю секунды отказался бы от своих планов, чтобы сделать для него то же самое. Они провели вместе следующие дни — Чарльз выезжал только в супермаркет. Не переставая, он кормил Эрика бульонами и диетическим мясом, а в обязанности Эрика входило отблевывать это так тихо, чтобы тайна оставалась скрытой за дверью уборной. Билеты на самолет были заказаны; Чарльз упаковал вещи в огромный, как комод на колесиках, чемодан. Затихали последние дни июня, сквозь раскрытые окна доносилось густое стрекотание кузнечиков. От земли веяло последним предночным теплом. Чарльз, одетый в мятую, расстегнутую почти до груди льняную рубашку, сидел, нахмурив брови, за фортепиано. Прядь волос на лбу и уголок партитуры освещал ночник. Эрик вымылся, до скрипа натер себя мочалкой. Выпив таблетки и синекод, в халате спустился к Чарльзу вниз. В спину слабо отдавалась приглушенная кодеином боль, но, когда Чарльз положил ладони ему на поясницу, Эрик почувствовал только удовольствие. Чарльз с любопытством поднял на него чистые, голубые глаза. Рыжеватая борода старила его, но в этой зрелости был шарм уверенного в себе, обращающего свои слабости в силу человека. — Не спится? Пальцы Чарльза прочертили по его спине узор. Небрежность щекотки почти свела Эрика с ума. — Я и не хочу спать. Они перебрались на кресло в гостиной. Эрик оседлал бедра Чарльза, опустил руку в темную, грубую материю его брюк, нащупал член и яички, прижатые к телу слоями ткани. Чарльз вздохнул: зрачки тут же заполнили светлую радужку черным. Прижав Эрика к себе, Чарльз куснул его за губу, и их языки столкнулись в общем, сигаретно-листериновом пылу ртов. Не смотря вниз, Эрик расстегнул Чарльзу ширинку, прислонил ладонь к тонкой, горячей коже, ощутил знакомую выпуклость головки. Чарльз, громко втянув воздух носом, закрыл глаза. А Эрик смотрел. На нежно окутанное полутьмой плечо и веснушки. На крепкие предплечья, детские шрамы и родинки, на неровный, пятнами проступающий на щеках румянец. — Ах, Эрик, — исступленно прошептал Чарльз, — ах. Раньше Эрик, стоя на коленях и слыша этот гортанный баритон, кончал почти сразу — от ощущения принадлежности, от мыслей о том, что именно он делает это с Чарльзом. Теперь у Эрика даже не стояло как следует, но в этом не было ничьей вины. В другом месте, в другое время все было бы иначе. Эрик наклонился, целуя Чарльза возле уха, вдыхая терпкую нотку свежего пота. Ладони Чарльза бродили по его ягодицам, деликатно касались начинающейся под крестцом и уходящей вниз дорожки волос. С низким, едва слышным стоном Чарльз кончил. Эрик собрал сперму и слизал с пальцев горький, специфический вкус. Все еще тяжело дыша, Чарльз погладил низ его живота, но Эрик его остановил. — Не сейчас. — Почему? Уверен? — Я устал. Эрик положил голову ему на плечо. — Ты похудел, — Эрик услышал рядом с ухом слабый смех. — Еще немного — и я смогу сомкнуть у тебя на талии ладони. Тебе нужно хорошо есть. — С этим все в порядке. Я немного сбросил, пока болел. — Ладно, — губы Чарльза коснулись его лица. — Обещай следить за собой, Эрик. Я люблю тебя. — Я знаю, — лишь после паузы сумел произнести Эрик. — Я знаю. *** Жизнедеятельность Эрика как будто подпитывалась от присутствия Чарльза, поэтому, когда последний уехал, силы ушли. Эрик страшился того, что придет на их место. У него откажут ноги? Или, может быть, печень? Метастазы прорастут в трахею и ему придется доходить свой век с трахеостомой? Возможности одинаково пугали. Он посвятил Логана в план; они поругались. Логан сказал, что не будет обманывать Чака и назвал Эрика двуличным эгоистичным мудаком. Но Эрик надавил на него, и тот нехотя пообещал, что не будет вмешиваться. Теперь Логан был тем, кто помогал ему, навещал в его снова холостяцком убежище и по необходимости возил в больницу. Каждый раз он брюзжал, что из-за этих дел не остается времени на химчистку, намекая, что следить за больным — священный чарльзов долг. Но Эрик видел, что терпение Логана испытывает другое — уверенность в том, что он соучаствует злому, жестокому шутнику. Поблекли от солнца расклеенные по всем прибрежным столбам объявления о пропаже соседской собаки; лето клонилось к своему закату. Морган так и не вернулся. Хэнк давно потерял надежду, но Рейвен с удивительным упорством продолжала поиски. Ездила по заправкам и шоссе, останавливалась на безлюдных обочинах и, фонариком подсвечивая ветви кустов, звала: «Морган, Морган, ты здесь? Мама приехала забрать тебя домой». Эрик подозревал, что он достаточно легко переносит болезнь. Его не слишком много рвало, не слишком много выходило крови. Опиаты прилично справлялись с болью, а может, сам Эрик к ней уже привык, притерпелся к скребущей рези при вдохах, к стреляющим хлопкам в лопатках и пояснице. После бесед с Чарльзом он часто плакал, от плача перехватывало горло и становилось нечем дышать. Эрик собирал старые кассеты, растыканные тут и там — в комоде, на полочке под видеомагнитофоном, в ящиках стола. Большинство кассет было забито фрагментами из концертов, отрывками, на которых Чарльз садился за рояль, что-то играл — свое или чужое, Эрик в этом не разбирался, — вставал, кланялся и уходил за кулисы. Но одна запись поразила его сильнее остальных. Это было совсем раннее видео, мини-фильм, снятый в Оксфорде или Кембридже, промо одного из их бесчисленных колледжей, рекламирующее элитное образование для мальчиков. В одной сцене Чарльз сосредоточенно склонялся над пробиркой, в другой — ближе к концу — неустойчивым меняющимся голосом подростка рассказывал, как ему нравится учиться, но больше всего нравится химия и футбол. К титрам лепился странный аппендикс, записанный несколькими годами позже, — Чарльз, в рубашке и небрежно накинутой поверх альбе, вычищал школьнику помладше форменный блейзер на спине и плечах. Эрик почти ждал, что где-то появятся беспомощные, пушистые котята, которых Чарльз в корзине с подстеленным одеялком понесет в розовый, пирожно-кошачий рай. Логан, который теперь заходил, когда ему вздумается, выхватил из рук у Эрика пульт, махнул им в сторону телевизора и швырнул на диван. Следом за ним через комнату прошла женщина — Джейн Оркни, молодая медсестра, которая должна была по необходимости ухаживать за Эриком. Она приходила два раза в неделю, и Эрик, не без гордости считая себя очень стойким, улыбался, пока она беспорядочно тыкала иголкой капельницы в его руку, пытаясь попасть в вену, пока устанавливала катетер, а по предплечью тяжелыми толчками стекала темная, венозная кровь. Эрик влажно взглянул на Логана, наблюдая, как тот вытаскивает из пакета коробки с китайской лапшой, и рассмеялся, когда увидел, что под одной из коробок Логан припрятал термос с супом. — Хорошо себя чувствуете, сэр? — спросила сестра Оркни. — Он в полном порядке, мисс, — тут же ответил ей Логан. Они остались одни — набитый анальгетиками до онемения языка Эрик и Логан, накручивающий лапшу на вилку. Эрик настолько потерял в весе, что Логан, если это было необходимо, мог с легкостью переносить его с дивана на кровать, но в хорошие дни Эрик ходил сам. Логан больше не злился. Только два раза напомнил о старом разговоре, на что Эрик отреагировал демонстративным молчанием. В ясную сентябрьскую ночь Эрику резко стало хуже. У него пошла горлом кровь, и каждый раз, кашляя, он пачкал салфетки и белье алыми, скользкими от слюны мазками. Логан круглосуточно пасся у его постели как заботливая, покрытая щетиной матушка гусыня, и, почувствовав колющую, странную тошноту, Эрик толкнул его слабой рукой в бок. — Выйди. — Ты с ума сошел? Я думаю, мне лучше доставить тебя в больницу. — Логан, — Эрик посмотрел ему в глаза, — уходи. И что-то на лице Эрика — рябь ли уходящего и просыпающегося сознания — подействовало. Логан поднялся, вложил ему в руку телефонную трубку, у двери обернулся в последний раз. — Я буду сидеть внизу в машине. Эрик кивнул. Побежали минуты. Эрик со свистом вдыхал, и ему казалось, что воздух, не идя в легкие, остается где-то в горле. Эрик слышал, что в такие моменты принято вспоминать оставшуюся позади жизнь. Счастливые минуты, пролетающую перед внутренним взором пленку киноленты, но Эрик, как ни старался, не видел перед собой ничего, связанного с кино. Вместо этого ему стало страшно; он пожалел, что отказался от химиотерапии, что не признался Чарльзу и не принудил его вернуться в Кинкардин, не расстроил его карьеру, обрекая на пожизненные воспоминания о домике и лежащем в нем теле. Чарльзу, по крайней мере, останется о нем только хорошая память. Эрик знал, что прошедшим вечером Чарльз вместе со своим другом — высоким белобрысым австралийцем — открыли международный фестиваль. Сейчас они, наверное, развесив смокинги по спинкам стульев, еще допивают на фуршете последнее выдыхающееся вино. Чарльз должен был знать, что Эрик передумал. Эрик приподнял телефон — тяжелый, как камень, и нажал на кнопку адресной книги. Буквы плыли в ореоле оранжеватой подсветки — он не понимал ни слова. Эрик нажал на первый попавшийся номер и долго слушал длинные гудки. По другому номеру включились голосовые сообщения: здравствуйте, вы дозвонились в дом Джека и Анны Лойман. Оставьте ваше сообщение после сигнала. По третьему ответил возмущенный заспанный голос. Говорила Рейвен. — Эрик, это ты? Ты пьян? У тебя проблемы? Ты знаешь, что сейчас два часа ночи? — Послушай, — хватая ртом воздух, попросил Эрик. — Это важно. Передай Чарльзу, что я... — Что? — Скажи Чарльзу — мне очень жаль. Так и скажи — слово в слово. Мне очень жаль и я был неправ. Передай ему — я люблю его. Передашь? — К чему это все? — Рейвен, кажется, услышала его астматическую одышку. — У тебя там все в порядке? Эрик отложил телефон на одеяло экраном вниз. Внутри него зудела мешанина из образов, которую постепенно накрывала беззвездная, бесцветная слабость. Эрик закрыл глаза. А потом была просто чернота, как будто отец выключил наконец старый, мигающий цветными помехами телевизор. *** Хотя Чарльз мог вернуться домой в свою маленькую, но удобную квартирку на Грэйт-Перси-стрит, он предпочел остаться в Ройал, где всем участникам торжества сняли по номеру. Банкет закончился под утро. Чарльз, не слишком набравшийся, чтобы не суметь вызвать такси, все-таки выбрал более короткий путь до кровати. Помахав Бену Теплицки и группке приглашенных, обменивающихся последними радушными репликами, Чарльз поднялся к себе. Поздним утром он встал, помылся и заказал кофе в номер. Нашел в сумке свежую смену одежды, неаккуратно затолкал вчерашний костюм в чехол. Домой Чарльз прибыл уже после полудня. В телефоне его ждало семь пропущенных от Эрика, сделанные в три, три тридцать пять, четыре ноль три и так далее с интервалом в тридцать минут; помимо этого — несколько звонков с неизвестного номера. Они с Эриком не разговаривали как следует уже неделю. Подготовка к Medieval Contemporain съедала время с рассвета до полуночи, и единственный раз, когда Чарльз сумел вырваться пораньше и позвонил в Кинкардин, ответил Логан. — Он уже спит. — В восемь вечера? — Чарльз хмыкнул. — А ты, позволь спросить, что там делаешь? — Мы выпили. Эрик отрубился на диване. А я смотрел, как Селтик надирали задницу Эйрдрионианс. — Передай ему привет, как проснется. — Окей, Чак. Доброй ночи. — Пока. Сейчас, смотря на длинную бегущую строчку пропущенных звонков, Чарльз ощутил внезапный приступ пухнущей, как дрожжи, мигрени. Надо было не пить кофе или, наоборот, выпить больше. После второго гудка трубку сняли. Снова Логан — голос, подернутый хрипотой бессонницы. — Что случилось? — торопливо спросил Чарльз. — Кому-то плохо? — Приезжай. Чак, приезжай прямо сейчас. Чарльзу показалось, что повторяется старый, забытый за десять лет жизни кошмар. — Что-то с Эриком? — ...да. — Он болен? — Он был болен, Чак. Чарльз сел на не разобранную с прошлого вечера постель. — О боже, — сказал он. — О боже. *** — Так, значит, Селтик? — спросил Чарльз вечером того же дня, стоя в гостиной их тихого, сумрачно-застывшего дома. — Так, значит, он выпил и уснул, да? Выпил, мать твою, и уснул? Логан издал едва различимый горловой звук, полагая, видимо, что молчаливое принятие сможет вернуть в их разговор болезненное подобие равновесия. — Как ты мог не сказать мне? Как. ты. мог. Чарльз, покачиваясь, пьяным кругом обошел Логана и кучу незнакомой, казавшейся ему чужой мебели и вещей. — Ты, — смотря снизу вверх, он ткнул в его грудь пальцем. — Ты понимаешь, что ты сделал? — Я понимаю, Чак. Я сделал это ради него. Он не хотел, чтобы ты жил жизнью, которую не выбирал для себя. Чтобы ты жил, зная, как мало отделяло тебя от того, чего ты хотел. Чтобы ты отказался от себя ради него. — А каково мне жить теперь, а, Логан? Понимая, что человек, с которым я прожил десять лет и которому отдал все свои чувства, не доверял мне настолько, что поверил, будто он мне менее важен, чем... все это смердящее маркетинговой мертвечиной, вымершее, как динозавр, ремесло? Губы Чарльза задрожали. Мимические мышцы его лица секундно сократились, будто к ним подвели маленькие, точечно действующие заряды тока. — Каково это, Логан, а? Может быть, ты объяснишь, как жить, когда тебя прикормили, позвали к себе, пустили в свою кровать — временно, но ты еще этого не знаешь — и дали отставку? Может быть, ты меня научишь?! — Прости, Чак, но мы дружили двадцать пять лет, и я сделал то, что он попросил. Чарльз схватил Логана за ворот рубашки. В их ставшим секундно общем личном пространстве — небритые лица, нечесаные волосы, немытые тела — они устало буравили друг друга взглядом. Чарльз первым отошел в сторону. Он уехал, не дожидаясь похоронной церемонии. Через открытую дверь в спальню боковое зрение зацепило многослойный, светящийся белизной ком из одежды и простыней. Чарльз не стал подходить ближе, не стал выискивать в хлопке и льне останки человека, который позаботился о том, чтобы Чарльз провалился в двоящуюся реальность ушедшей юности. Ясно, как наяву, Чарльз воссоздал в памяти материнское лицо. Призрак в неподвижном воздухе Хейвена, белый шелк оттеняет волосы цвета воронова крыла, вата поддерживает округлость щек. На скамьях манекенами застыли фигуры в дешевых синтетических костюмах — Бет, Маргарет, Нэнси, Родерик, Дрю. Родня, знакомые, черные, белые и мулаты; цветные пятна блузок и шейных платков. Постмодернистская блевотина неизвестного луизианского гения — Христос, изображенный в виде двух пятен, держит в поднятой руке-щупальце рожок с мороженым. Чарльз ненавидел их всех. Спустя столько времени — труп матери стал прахом в земле свободы — Чарльз ненавидел так, как никогда раньше. Ни когда мальчишки во главе с Дрю гнали его по усыпанным буеракам задворкам; ни когда прижали к забору на заброшенной ферме, стянули до колен джинсы, и, держа головой в кишащей жуками земле, молотили по нему беспорядочными, резиново-кроссовочными ударами, и Джек — здоровый имбецил со слюной в уголках рта — впечатал подкованную металлом подошву доктора Мартенса между его ягодиц. Ни когда в доме Сиванов — прижимая к ссадинам на лице полотенце — Чарльз увидел Дрю. Улыбаясь, Дрю смотрел на него из кухни, рука тетушки Бет лежала на его плече. Как цветок из ужасной сказки, перед Чарльзом раскрылись другие воспоминания. Скупые повествования Шерон о детстве, намеки, которые Чарльз не захотел понимать. Мне, бывало, попадало от сестер проводом, дорогой. Но это были просто необдуманные детские шутки. Я узнала, каково это — промерзнуть в субтропиках до костей, когда однажды оказалась заперта на всю ночь в подсобке, где хранилось оборудование. — А что сказали твои родители? — Они об этом так и не узнали, мой дорогой. И застывший в пятидесятых, затерянный в глуши Хейвен показался ему намного ближе враз ставшего чужим, влажного Кинкардина. Чарльз должен был навестить Шерон — и прояснить пару важных вещей, — поэтому из Эдинбурга, не заезжая ни в Глазго, ни в Лондон, отправился сразу в Нью-Йорк. *** Он заселился в Борджиа — отель на отшибе Нового Орлеана, не большой, но и не маленький, на случай, если понадобится не привлекать к себе лишнего внимания. Взял в прокате синий потертый форд фиеста, выглядящий, словно он сошел одним из первых с конвейера семидесятых. Намотав несколько кругов на развязках — где мозг туповато и неспешно переключался на проекцию правостороннего движения, — Чарльз выехал из города и понесся по раскаленной от жары автостраде. Вокруг простирались поля риса, пшеницы и сорго — копьями возносились вверх стебли и острые, сияющие остья колосков. Чарльз покрутил ручку радиоприемника, ища, чем бы забить тишину. Дороги, приведите меня туда, где мой дом. Западная Вирджиния, моя горная мама, приведите меня к ней домой... В контексте ситуации это звучало так пошло, что Чарльз не выдержал и рассмеялся. Опустив боковое стекло, он смешал душный воздух с кондиционированной прохладой салона. Мили оставались позади. Он проезжал рисовые поля с подсохшими, позеленевшими сетками для ловли речных раков, зелено-бурое буйство полнящихся водой трав, напоминающие ему о Гуанахуато скопления кактусов. Тут и там возникали сочные сосновые перелески. Въезд в Хейвен ознаменовала лаконичная вывеска. Дорога ничем не отличалась от пригородов Батон-Руж, который Чарльз проехал по шестьдесят первому шоссе. Пролетев через затихшие полуденные перекрестки, он еще издалека заметил ферму Сиванов — выстриженный участок газона перед домом, заросшие сорняком и пустоцветом лужайки, оградой колышется лес сахарного тростника. Ферма была заброшена. Или нет — в тени пристроек стояли пикап и небольшой трейлер. Под окнами кухни — на вытоптанном пятачке — валялся скомканный плед, две облысевшие куклы и обруч. Чарльз сбросил скорость и медленно повел машину по периметру. Не увидев никого снаружи, развернулся и припарковался на соседней улице — от фермы его отделял ряд других, покинутых на рабочее время жилищ. Он вышел. Проверил шнурки ботинок, проверил, плотно ли застегнут ремень. Именно этот ремень он вдевал накануне, трясясь, как припадочный, и не попадая в шлевки; звонил, одной рукой набирая номер, в справочную службу Хитроу, надеясь, что удастся перехватить билет на ближайший рейс. Теперь все, что случилось до, ушло в альтернативное измерение. Это какой-то иной Чарльз жил в Англии, ездил на гастроли, пил чай в аэропорту и с вежливой отрешенностью флиртовал с готовым дать ему такую возможность персоналом. По дорожкам между заборами, по тропам, пролегающим через сахарный тростник, он подошел к фермерскому дому. По этим же потаенным ходам любили ходить годы назад его ровесники; по ним же, рискуя расшибить себе голову, он несся, удирая от хейвеновских мальчишек. Кто-то проторял эти лабиринты и сегодня — следы подошв, оборванные стебли были тому лучшим свидетелем. Без стука Чарльз вошел в дом. Дверь здесь никогда не закрывалась — выцветшие обои и тот же, что и в его детстве, ламинат привели его в паркую, пахнущую маслом и табаком кухню. Спиной к нему за кухонным столом сидел человек. Второй — краснолицый, как речной рак, стоял, вяло прислонившись к холодильнику, и хлебал пиво из запотевшей банки. Он повернул голову в профиль, и Чарльз сразу — не без некоторого удивления — узнал в нем кузена Дрю. Дрю вымахал до шести футов и отрастил слой добротного американского жирка на животе; желтая фланелевая рубашка обтягивала выпрыгивающие из штанов бока. Дрю стал настоящим боровом, но Чарльз, варясь в странном, таблеточном оцепенении, обнаружил, что больше не питает к нему страха. Мужчина за столом запрокинул голову — вверх взметнулось донышко перевернутой жестянки — шумно глотнул и заговорил. Не слыша слов, Чарльз отметил знакомую обрывистую текучесть речи. Человек, находящийся с Дрю, был священником из Церкви Всех Святых. Элайджа Макмарни, который читал поминальную службу по его матери, Макмарни, который схватил Чарльза-мальчика за ухо и отвел к машине тетушки Бет, а Бет, усадив его на заднее сидение, отвезла домой под улюлюканье учеников воскресной школы. «Мы еще не закончили с тобой, молодой человек», — хлестко, глухо разрезает воздух деревянная лопатка. Чарльз громко кашлянул и вошел в кухню. Дрю обернулся — его одутловатое лицо не выразило никаких новых эмоций. — Привет. Ты что тут забыл? — Полагаю, ты меня еще помнишь, — произнес Чарльз. Дрю услышал его акцент и расхохотался. Он хохотал так, что на его глазах выступили слезы, а мокрая от конденсата банка выскочила из пальцев. — Так это ты, — он состряпал старомодный поклон, — братишка. Смотри, Эл, кто к нам пожаловал. А я все думал: где ты, как поживаешь? — Очень лестно, спасибо. Чарльз складывал буквы в слова со сноровкой глухого. Губы онемели и шевелились словно без его участия. — Вот это ты сюрприз нам устроил, — продолжил Дрю. — Сказать по правде, я по тебе смертельно скучал. Когда твоя матушка отбросила копыта, мы и не говорили-то почти. Ты вечно был нелюдимым, как будто тебе в детстве на пол уронили. Чарли. Чарльз почувствовал, как у него внутри закипает и исходит паром котел с неплотно прилегающей, прыгающей от каждого пыха крышкой. Дрю и в детстве всегда начинал с малого; не останавливаясь, он затрагивал самые больные и унизительные темы, доводил Чарльза до кататонических рыданий и покидал поле боя, убегая к мамочке под крыло. — Очень удобно получилось — святой отец тоже здесь. Отпустит тебе грехи, Чарли, если хорошенько его попросишь. Вас же там учат замаливать грехи, верно? На коленях в исповедальне. Что скажешь, Эл, не побрезгуешь отсосом от десятидолларовой шлюхи? И Макмарни — тот самый Макмарни, стоявший над ее телом в золотом и черном — исказил нижнюю часть лица в высохшей, морщинистой улыбке. Мышцы верхней части были недвижимы — должно быть, святой отец за последний десяток лет успел перенести инсульт. Когда он повернулся всем корпусом, Чарльз увидел, что его движения скованы последствиями апоплексического удара. — Прости, боюсь у меня нет настроения никому сегодня отсасывать. Надеюсь, не слишком вас разочаровал, преподобный. — У-тю-тю, — Дрю подошел ближе, — не слишком ли ты борзеешь, щенок? Тебя тут держали только потому, что тебя таскала с собой твоя придурочная мамаша, которую, поверь мне, тоже никто не ждал. Дрю в притворно ласковом жесте положил ладонь Чарльзу на плечо. Чарльз не сдвинулся с места — большая, не очень чистая пятерня с острыми ногтями находилась опасно близко от его сонной артерии. — Оставь, — сказал он. — Какие мы стали серьезные, — Дрю изгалялся дальше, — помнится, ты был совсем не таким смелым, когда тебе прилетело по твоим пидорским яйцам от Джей Ти и ты размазывал сопли в каморке для швабр. Тебя теперь не защитит твоя мамаша, Чарли, хотя эта сучка никогда особо и не торопилась приглядывать за своим щенком. Чарльз опустил взгляд в пол. Бешенство билось в нем барабанной дробью, жгло так, что высветило под веками сияющие белые полукруги. Кончики его пальцев подергивались в ритм с шумом в висках. — А знаешь что, Чарли, знаешь что, — Дрю наклонился ближе, и его дыхание оросило воздух алкогольными испарениями, ароматом съеденного жаркого и слюной. — Это ведь мы ее убили. Задушили подушкой шлюху, думающую, что сможет спрятаться от Бога и правосудия на ваших засраных островах. Но правосудие, — он засмеялся, — нашло ее. От него не убежишь. Мы исполнили волю Божью — я, Родди и моя мать. Я держал за ноги, Родди закрывал рот, а Бет, моя смелая матушка, исполнила главную работу. Боковое зрение Чарльза схватило характерную выпуклую форму под желтой фланелью. За поясом джинсов Дрю хранил пистолет. Чарльз усилием воли отвел глаза. Ладонь прожигала отметину на его плече. — Убийство человека, — медленно сказал Чарльз, — вы называете исполнением божественной воли. Поразительно, но где-то — о, должно быть, в Священном Писании, — убийство считается смертным грехом. Тут в их беседу вклинился тихий, срывающийся на концах фраз голос. — Каждый трактует Библию так, как ему вольно, — с умиротворением проповедника начал Макмарни, — а мы, в свою очередь, трактуем Ее так, как кажется верным нам. Пока женщины предаются блуду до брака, мужчины возлежат с мужчинами, живут в безбожии и отказываются от помилования свыше — на землю никогда не снизойти божественной благодати. Во все времена были люди, готовые пойти против предрассудков и стать чистильщиками авгиевых конюшен. Вот только сейчас, Чарльз, так просто планету не вычистишь. Нам должно начинать с малого — что мы сделали — и кто ты такой, чтобы нас судить? — Мне помнится, перед смертью Шерон перевела на ваш счет все деньги. Это тоже было сделано в божественных целях? — Деньги были потрачены на благое дело. Мы отремонтировали ферму и дом. — А минет, я так понимаю, считается пожертвованием на храм? — Закрой пасть, — Дрю перестал улыбаться. — Где остальные? — Родерик умер, да упокоится он с миром, — голосом заправского рыночного деляги тут же ввернул Макмарни. — Мир праху его, пусть земля ему будет пухом. Инфаркт. — Нэн давно съехала, Маргарет с дочкой у нее в гостях, а матушка лежит на втором этаже с мигренью. Как видишь, мы с тобой тут почти одни. И в том, как было сказано «одни» звучала первобытная недвусмысленная угроза. В ней ясно слышалось, что из дома выйдет только одна сторона, и этой стороной никогда не стать Чарльзу. Поэтому, желая создать себе хотя бы небольшое преимущество, Чарльз первым ударил Дрю кулаком под дых. *** Солнечные блики бегали по холодильнику, через открытое окно ветер заигрывал с трепещущей шторой. Чарльз, словно наблюдая забытый сон, подернутый дымкой дрожащего сепия-тона, смотрел на разыгрывающуюся сцену, как зритель в зале кукольного театра. За столом без движения сидит кукла в черном, на полу рядом — комок из месящих друг друга, подчиняющихся обезумевшему кукловоду существ. Чарльз помнил, как Дрю обрушил его ударом на пол, как бил по почкам и по груди, спрессовывая, казалось, кости с мышцами в истекающий кровью фарш, как схватил со столешницы зажигалку и дунул ему в лицо снопом огненных искр. Наступив Чарльзу на ладонь, он давил пальцы каблуком, и Чарльз с детским изумлением увидел, как по ободранному покрытию течет его собственная алая кровь. Дрю наклонился к нему — все ближе была кренящаяся во все стороны струйка синеватого огонька. И в этот момент — последняя, всепоглощающая капля чарльзовой жизни — Чарльз протянул здоровую руку и выхватил у Дрю из-за пазухи небольшой, начищенный до блеска глок. Не глядя, Чарльз нажал на стержень предохранителя. Дрю, на секунду застывший от шока, пришел в себя. Он отскочил, и его нога взмыла, чтобы нанести конечный удар, и тогда Чарльз выпростал мертвую, лежащую искореженным весом ладонь и отодвинул затвор. В руке — от предплечья до подушечек пальцев — лопнул сгусток боли, но Чарльз все же вскинул пистолет и нажал на курок. Над ним раздался сдавленный вой. Нога коснулась его лица подошвой и исчезла. Все стихло. Чарльз поднялся на ноги, не выпуская пистолета. Дрю корчился на полу, рот разверзался в беззвучном крике. Чарльз не слышал — в его ушах гудел однородный высокочастотный гул. Выстрелом в упор Чарльз попал Дрю в живот, поэтому можно было не опасаться, что, если, конечно, не вмешается Воля Божья, тот чудесным образом исцелится и нападет. Чарльз обратил внимание к святому отцу. Макмарни с трудом разогнул полупаралитическое тело. Он лихорадочно шарил в углу в поисках своей трости. Чарльз схватил ее первым, размахнулся и свалил Макмарни с ног. — Дрю, малыш, что у вас тут? — сонно спросили из коридора. — Я слышала выстрел. В дверном проеме показалась постаревшая, седая и непричесанная Бетти Сиван. Ко лбу она прижимала мокрый съезжающий компресс. Увидев кухню — упавшие стулья, заляпанный красным пол — и катающегося в агонии сына — она приоткрыла рот буквой «о». Не дожидаясь, пока она закричит или кинется просить о помощи, Чарльз выбросил трость, передернул затвор и, не целясь, выстрелил ей в лицо. Она рухнула ровно в дверях. Макмарни что-то шептал Чарльзу с пола. — Ты... — сказал он, — ...такой же, как твоя мать. Ненормальный, как она. Это гены. Наследственность... черная кровь. Макмарни почти не мог пошевелиться. Чарльз втащил тело Бет в кухню, держа за ноги, чтобы багровый поток и рисово рыхлый мозг не запачкали ему одежду, и уложил ее рядом с Дрю. Закрыл ставни, запер окно изнутри. Забрал зажигалку, вышел из кухни и, закрыв дверь, подпер ее антикварным комодом. В пристройке, соединенной с домом, так же, как и десять лет назад, стояли канистры с бензином. Не торопясь, Чарльз обошел вокруг дома и полил стены и переплеты окон, как заботливый огородник поливает тщедушные саженцы. Не обделил и веранду; зашел внутрь — из кухни слышались стоны — и опустошил остатки канистры на ламинат, устроив там маленькое озерцо. Дом вспыхнул, как коробка от пиццы. Пламя взмыло вверх. Охватывая окрашенную в голубой вагонку, оно ползло все выше и выше. Трещало высушенное солнцем дерево. Интересно, как много времени пройдет, пока кто-нибудь заметит огонь и вызовет пожарных? Наверняка достаточно для того, чтобы последствия стали необратимыми. Чарльз тщательно вытер с пистолета отпечатки пальцев и швырнул его в пылающую веранду. Тем же путем, что и пришел сюда — через сахарный тростник и задворки, — Чарльз вернулся к машине. От него несло бензином и уютным, походным запахом костра. Ребра и живот ныли, но не настолько, чтобы ограничивать подвижность. Самой бесполезной частью была поврежденная рука, но Чарльзу вполне хватит одной, чтобы доехать до Нового Орлеана. Там он переоденется, утилизирует старые вещи, придумает трогательную историю в госпитале и позаботится, чтобы ему наложили шины на сломанные пальцы. Автостопом доедет до Миссисипи, оттуда поездом — до Нью-Йорка, а в аэропорту Кеннеди сядет на самолет и вернется в старую добрую Англию. *** В Лондоне до него дозвонился адвокат. Эрик — как оказалось, уже пять лет назад — завещал Чарльзу дом, машину и свой (более чем скромный) счет. Дело с домом следовало уладить — и Чарльз, приостановив лондонские проекты, вернулся в Кинкардин. Чарльза ничто не тянуло ни в Шотландию, ни туда, где он был. Его ничто не ждало, ни к чему он не чувствовал душевной привязанности и ничто не было привязано к нему. Он болтался между вселенными, свободный от притяжения, и единственное, что ему казалось желанным, была ожидающая в мириадах потухших звезд черная дыра. Чарльз ехал по пригороду в получасе езды от химчистки Логана и пересекал пролесок, когда начался дождь. Он хлынул с такой мощью, будто и вправду разверзлись хляби небесные, омыл асфальт и застучал по лобовому стеклу. Чарльз съехал на обочину. Ему внезапно захотелось выйти, вдохнуть в себя потрясающую сырость напряженного воздуха и пройтись по тропинке — в надежде, что дождь очистит и его. Дыша полной грудью, Чарльз ступил в мокрые, вьющиеся, как волосы после душа, травы. За кустами — в куче опавших листьев — он увидел крупную темную массу. Мертвое животное. Лисица, олененок или бобер? Чарльз сократил расстояние. Это была собака — судя по вони полуразложившейся плоти, собака давно уже мертвая. Шерсть так слиплась, что нельзя было понять даже, какого она окраса. Чарльз поворошил листья веткой. Ливень хлестал по нему и лесу вокруг, волосы намокли и облепили голову, как шлем. На собачьем остове был надет ошейник; надпись, намертво выбитая на табличке в форме косточки, сохранилась. Чарльз протер ее пальцем и откинул прилипшую прядь со лба. Морган. Собака принадлежала их соседям и ее звали Морган. Эрик говорил, что Моргана знали еще его родители. Морган обожал Чарльза. Чарльз вспомнил ее породу: лабрадор. Висящие уши, шерсть цвета молочного шоколада, умные карие глаза. Чарльз, рыдая, лежал на земле. Дождь промочил его насквозь. Как больно, как выворачивающе больно было вспоминать — так, что померкла боль телесная, вежливо отступив на задний план. Чувства возвращались к нему. Они попрощались с Эриком на крыльце два с половиной месяца назад. Эрик стоял, опершись на стену, в домашних заношенных спортивных штанах, которые делали его неуловимо мягче. В них он превращался из грубого шахтерского парня в доброго, очень осторожного, привычно погруженного в себя чарльзового Эрика. На шее намотан шарф, руки — в карманах, на лице — улыбка, показавшаяся тогда Чарльзу бесстрастной. — Ты ведь будешь в порядке, да? — спросил Чарльз, закидывая сумку на плечо. У калитки его ждало такси. — Я буду в порядке, Чарльз. Следи за собой в Лондоне. — Окей. Эрик потянулся и, судорожно вдохнув, клюнул воздух рядом с его щекой. — Прощай. — Пока, Эрик. Чарльз, наконец, справился с багажом и с улыбкой встретил таксиста, вышедшего, чтобы помочь поставить чемоданы в багажник. Эрик стоял и смотрел, как отъезжает машина. Чарльз послал ему воздушный поцелуй. *** — Прости, ты так быстро сорвался с места, — Рейвен подала ему чай. — Никому ничего не сказал. Я даже и не знала, что ты был тут в тот день. Чарльз сидел на диване, замотанный в одеяло. Промокшие куртка и рубашка сохли над обогревателем. — Его похоронили вчера. Очень жаль, но не смогли перенести — не знали, приедешь ли ты. Логан в это не верил. Он обо всем договаривался. — Вы с Хэнком присутствовали? — Да, и какие-то парни из их профсоюза. И женщины из еврейской общины. Никогда не думала, что он был дружен со столькими людьми. — Вряд ли Эрик был с ними так уж дружен. — Вообще-то, я хотела тебе кое-что сказать, — Рейвен села напротив и сложила руки на коленях, — он передал мне. В ту ночь. — Что? — Да, я еще тогда сначала ничего не поняла. Он ведь не афишировал... что болел. А тут позвонил — тяжело дышит, язык заплетается. Мне показалось, что он выпил на какой-нибудь их тусовке и хочет, чтобы я отвезла его домой. Чарльз отставил чашку с чаем в сторону. — Что он сказал? — Он просил у тебя прощения. Сказал, что понял, что был не прав. И что любит тебя. Чарльз на минуту прикрыл глаза. — Спасибо. — Не за что, — Рейвен как будто спохватилась. — Чарльз, если тебе нужна какая-то помощь, мы будем очень рады помочь. Прости, что не подумала сразу, но я как раз сегодня думала о собаке — помнишь его, лабрадор с белой отметиной на груди? — и о том, что он уже третий месяц не приходит домой. Он, строго говоря, принадлежит Хэнку, но я с самого начала чувствовала, что он мой. — Мне очень жаль, — Чарльз вспомнил останки — мясо и клочья шерсти, обезображенная собачья морда. — Я... надеюсь, он вернется домой. Надеюсь, ему не приходится бродить по этому дождю. Может, его подобрали хорошие люди. — Я очень надеюсь на это. Пусть даже не возвращают, если не хотят — я просто хочу знать, что с ним все в порядке. *** Ночью Чарльз лежал в их кровати и через распахнутое, незанавешенное окно видел звезды. Постельное белье было свежим, но пижаму — которую сейчас носил Чарльз — так никто и не постирал. Эрик ушел. Ушел в безветрие гаснущего неба, пропал, стал пылью над искрящимися городами. Когда Чарльз пересекает океаны, засыпая на сиденье авиалайнера, Эрик незримо сопутствует ему. В морях — когда Чарльз выходит на корму, чтобы поразмять затекшие ноги — Эрик брызгает ему в лицо солеными каплями. В путешествиях, в заполненных людьми залах, в партитурах — с желтых полустертых нотных станов — Эрик следит за ним и не дает ему упасть. Эрик — сверху, над Чарльзом, и вокруг. Но не под землей. Не в земле.