Сердце одиночества

«Я был тем, кому наплевать, кому всегда все равно, и я тот, кто дышит через страстное желание увидеть еще один рассвет. Мне не нужны люди, не нужны их лица и их любовь. Мне нужно только солнце, что будет светить для меня одного. Ведь в отличие от людских масс оно не фальшивит, всегда точное, как часы, прекрасно и долговечно, словно сама жизнь, что всегда ведет за руку смерть. Но иногда смерть представлялась мне неким подобием маленького ребенка, что убивает лишь потому, что ему сказали, что это игра. Как ребенок беззаботно отрывает головы куклам, так и смерть косит всех, кто попал в её руки. Может она даже не увидит меня, когда я подойду слишком близко, чтобы потрогать…» — О чем задумался? Голос Ацуши вывел Акутагаву из прострации, и он повернул голову на него. Тот беззаботно шел рядом, рассматривая вывески и делая вид, что чем-то увлечен, хотя Рюноскэ был уверен, что в глубине души парень сильно нервничал и боялся. Вот Ацуши — он само воплощение жизни. А Рюноскэ… Скорее смерть, окутанная тьмой, и они идут вместе, разве что… — Можно? — Акутагава коснулся рукой ладони Ацуши и вопросительно посмотрел на него. — Что? — казалось, Накаджима еще не осознал, что произошло, и пытался свести все на случай. — Это… — Я могу прикоснуться к тебе? Кадык парня дернулся, и он слабо кивнул. Акутагава боязно, почти что с трепетом сперва коснулся руки мальчишки, а затем аккуратно пропустил свои пальцы сквозь его. Чуть сжав их, он почувствовал, что руки парня мокрые, в то время как его были сухие. — Ты, кажется, слегка вспотел… — Что? Нет, просто жарко, и я никогда не любил тепло. — Правда? — спросил Рюноскэ, впервые показывая интерес. — Почему? — В приюте нужно было много работать и нас выводили на солнце до девяти часов ко дню. Это было кошмаром, и я возненавидел его. Нет, я понимаю, холодное утро, когда зубы стучат так, что челюсть готова вырваться наружу, или закаты, когда ты остываешь и чувствуешь, что тебя знобит от солнечного удара… Ничего такого, просто не люблю солнце. Акутагава нахмурился, в то время как Накаджима куда более медленно делал шаги, и лицо его помрачнело. Рюноскэ было жаль, что он затронул болезненный мозоль на его теле, но не сильно переживал. Просто все еще сопротивлялся, что ему не все равно. Рука парня неожиданно сжалась крепче. Тигр улыбнулся, удовлетворенно закрывая глаза. — Все еще не могу поверить, что ты был так милостив ко мне, чтобы взять мою руку в свою, — Ацуши подошел чуть ближе и его плечо затронуло плечо Рюноскэ. Тот вздрогнул и движением руки отодвинул его. — Мы что теперь, парочка? — Как такой ужас мог тебе в голову прийти? — встрепенулся Рюноскэ, интуитивно пытаясь высвободить свою руку. Ацуши это понял и резко взял его под локоть. — Я надеюсь, что твой Расёмон не откусит мне голову за подобное невежество? — Для этого и моих зубов хватит, — строго ответил Акутагава и неожиданно для себя самого улыбнулся. — Не смейся надо мной, я и обидеться могу, — прошептал Ацуши и его глаза сверкнули в наступившей темноте. Фонарь, рядом с которым они проходили неожиданно погас, погружая в темноту ту часть улицы, где они шагали в кромешную тьму. — Смотри, даже свет уступает нам время ночи, чтобы ты, не смущаясь, мог поцеловать меня… — Что?.. Акутагава дернулся, не понимая, что происходит. Тигр это сказал? Действительно сказал? Ему?.. — Ах, прости, я просто… мне кажется, я немного свихнулся от прилива радости… Я как-то потерял себя рядом с тобой… Ацуши смущенно улыбнулся и словно в подтверждение его словам фонарь вновь заиграл ярким золотым сиянием на немноголюдной улице. «Мне виделось, что я стою в широком зале без крыши, и пол был погребен под снегом. Белые снежинки ласкали кожу, иногда путаясь в волосах, и теряли свою очаровательную красоту, когда таяли от моего тепла. Еще тогда я подумал: человек — это холодная, но уникальная снежинка, а любовь лишь теплая ладонь моего чувственного, но такого искреннего влечения…» — Я могу верить тебе? — Акутагава отвел взгляд, впервые чувствуя, что краснеет. — Могу я верить той наивности, с которой ты живешь… Могу верить твоей искренности и твоему слову? Ты враг, которого я выбрал сам, но я для тебя немного другой. Кто я для тебя? Говоря это, он и не заметил, как они вышли на более многолюдную улицу и мерцающие огоньки ночного города создавали нечто на подобии радуги, что разливалась в каждом уголке и на каждом человеке. Вокруг бродили люди: парами, в одиночестве, с детьми, животными или семьями. Но только один Акутагава больше не чувствовал себя одиноким среди толпы. Его сердце, впервые за мучительно долгие годы одиночества забилось быстрее, потому что он смотрел на сверкающего в этих огнях Ацуши, что стоял к нему в профиль и не решался посмотреть. Он так же переживал, не знал, что ответить, потому что свои чувства не мог описать словами, это было бы глупо. Ни одно слово не выразит чувств полноты влюбленного, особенно когда признаешься себе, что влюблен в собственную погибель, а то, что Акутагава был смертью, Ацуши не сомневался ни секунды. Но, не смотря на это, именно сейчас Рюноскэ был слабее его. Потому что впервые обнажил душу. — Этот вопрос… — начал Накаджима, задержав взгляд на Рюноскэ, — я правда не знаю как сказать… нет, что именно, чтобы было правильным. Я… я не могу… Акутагава, что до сего стоял неподвижно, тихонько вздохнул и отвернулся. Он по-своему понял слова Тигра и теперь чувствовал разочарование. — Нет, постой! — Ацуши схватил Рюноскэ за руку, когда тот сделал шаг в противоположную от него сторону. — Я не то хотел сказать, я… Просто прошу, слушай мой голос, послушай моё сердце. Я не умею лгать и оно тоже, но может именно ему ты поверишь сейчас. Я готов разорваться от невысказанных слов и в то же время не смогу произнести ничего. Послушай моё сердце, Рюноскэ. Он яростно приложил его ладонь к своей груди, где полыхало его личное одиночество. Приют, Агентство, Дазай, люди окружавшие его… Никто не стал для него семьей, никто не видел его, так как он хотел, чтобы его видели. Только Акутагава, что с первой встречи бросал ему правду в лицо, словно очищающие капли дождя знал, что представляет собой мир никому не нужной сироты. Его слова, грубые и колющие в самое дно доставляли больше мучения и трепета, нежели нерушимой и ненавистной боли. Только Акутагава сразу же увидел Ацуши таким, каким он был, и не отрицал их схожести, хоть и ненавидел Тигра за то, что тот сразу был признан Дазаем. Но теперь… — Ты… — Просто ощути. Ты чувствуешь, как оно свирепо рвется из груди, и только потому, что ты рядом. Ты его касаешься, и оно рвется к тебе. Акутагава был поражен. Он не ожидал, что Тигр сможет сказать это так… Так как он хотел это услышать. — Так кто я для тебя? — еще раз спросил Рюноскэ, уже не отрывая взгляд. Казалось, в темных лиловых глазах можно было потерять свою душу. — Ты сердце моего одиночества…

***

«Он вертит меня, кружит в своих объятиях, и я держу его за руку, хватаюсь дрожащими пальцами, как могу, и пытаюсь удержаться на той высоте, на которой он меня держит. Нет, с которой я вот-вот упаду. И кажется, что еще чуть-чуть и всё, конец нашей игры, которая игрой даже не была. Его пальцы размыкаются, и улыбка начинает отсчет моего полета. Вниз, ко дну…» Акутагава резко схватил Ацуши за локоть, удивляясь, как его кожа может быть настолько холодной. Удивленный Накаджима останавливается и смотрит на застывшего Акутагаву. — Рюноскэ? Акутагава не двигается. В его черных как смоль глазах плещется страх, а губы начинают дрожать. Совсем не он… нет прежнего Акутагавы. — Рюноскэ? — еще раз окликает его Накаджима и прикасается к его лицу. Теплая ладонь накрывает скулу, и мягкие подушечки пальцев едва скользят по слегка шероховатой коже. — Что случилось? Почему ты так напуган? — Я не напуган, — отмахивается Рюноскэ и грубо убирает его руку. Ему трудно дышать, сердце выбивает грубую чечетку в груди. Ему страшно. Впервые он понял, что потерял себя. Гуляя с Накаджимой, просто находясь рядом с ним он позволил себе то, что подавлял в душе многие годы. Он позволил кому-то вести себя, прикоснутся к собственному одиночеству, растопить холод заледеневшего сердца. И вот теперь, смотря в упор на Ацуши, он осознавал, как яростно клокочет в нем ненависть и смешивается с чем-то еще. Ему хочется убить Тигра, хочется сжать его в своих кольцах и задушить, словно он хищное животное, а жертва перед ним не больше чем глупая птица, залетевшая в острые силки. Но в то же время это ощущение беспомощности, это желание утешить, приласкать раненное и одинокое существо, подарить ему свое тепло, что полностью перечеркивало мысли об убийстве. Акутагава ненавидел Ацуши. — Акутагава?.. Кажется, он только сейчас заметил, что Ацуши мягко усадил его на холодный асфальт и уселся рядом с ним, крепко держа под локоть. Ацуши казалось, что Рюноскэ стало плохо. Это отчасти было правдой. Прежний бездушный Акутагава умирал, и в тени его смерти рождался кто-то новый, кто воскресал из черного пепла под названием жизнь. Накаджима молчал, молчал и Акутагава. Какой-то странный звук на мгновение вторгся в голову Тигра и тут же затих. Накаджима резко посмотрел на Рюноскэ. Тот сидел, поджав под себя колени и тихо, очень тихо всхлипывал, словно ему было очень больно. Боль шла из груди. — Я… я впервые в жизни плачу. И только ты видишь меня таким. Я… ненавижу… себя… Акутагава вжался лицом в скрещенные запястья и начал плакать. Сильно, не сдерживая себя. Это было так больно, что казалось, будто вместо слез из глаз выходит лед, словно острые, причиняющие боль искры снега… Даже его лицо побелело от подобного действия. Акутагава впервые в жизни дал себе возможность заплакать. — Почему? — прошептал Накаджима, прислонившись носом к уху скрытому за черно-белым локоном. — Ведь ты теперь не одинок, почему ты плачешь? Кто сделал тебе так больно, чтобы ты мог дать себе волю только сейчас… — Ты растопил во мне слёзы, — ответил Рюноскэ и, повернувшись, зарылся лицом в одежду на груди Накаджимы, — а боль мне причиняли всегда, но ты сильнее всех. Потому что пообещал любить… Ацуши не мог ничего ответить, он по привычке не находил слов. Он лишь прижал голову Рюноскэ к себе поплотнее и начал тихо урчать грудные звуки, создавая вибрацию в теле, которая волнами передавалась по коже Акутагавы. Он это почувствовал и еще сильнее вжался в теплую грудь. Все, чего он хотел сейчас, это остановить чертово время что, так или иначе прервет этот момент, момент их единства и такого тягостного, но нужного молчания. — Я не обещал любить, — отстраненно сказал Ацуши и Акутагава замер. Глаза его приняли неподвижное положение и с каждой секундой зрачки расширялись, закрывая своей тьмой и без того темную радужку. — Я буду любить, как и любил давным давно. Рюноскэ резко поднял на него глаза и столкнулся с янтарным свинцом, что расплывался в лиловых сверкающих глазах. Накаджима со всей нежностью своей невинности смотрел на Рюноскэ, словно наконец-то вышел из тьмы окружавшей его столько лет. И тем светочем, что вырвал его из цепей жизни на дне, стал именно тот, кто был взращен в её сердце. Темная рука соприкоснулась со светлыми пальцами и новый, стального оттенка цвет заиграл в этой непроглядной черноте, которую впервые можно было вдохнуть как жизнь вне страха и презрения к самому себе. — Все хорошо? — Ацуши прокрутил на указательном пальце светлый кончик. — Теперь ты мне будешь верить? Акутагава с удивлением наблюдал за движениями Ацуши, вернее за движениями его глаз, что стояли неподвижно, сконцентрировавшись лишь на одном Рюноскэ. Где-то вдали мелькали люди, яркие огни заливали открытую улицу, а в этом маленьком уголке время будто остановилось. Весь мир сжался до размера черной жемчужины и, взорвавшись, породил новый свет. Любовь… — Верил ли я тебе? — тихо повторил Рюноскэ и неожиданно для себя ответил: — Все еще верю…

***

Такая яркая... Такая яркая и одновременно пугающая ночь. Двое, шагая рядом с друг другом... всё говорят и говорят. И усталости совсем не чувствуют... — Я… я не знаю, как это назвать, наверное, какая-то фобия. — Нет. Фобия это как раз довольно-таки бесконечная ночь. Ты понимаешь? — Хорошо, Рюноскэ, ты устал. Хочешь, можем заночевать под мостом, ветер теплый, он будет согревать кожу. — Только тот, кто жил в бедности, может ляпнуть подобную чепуху. — Но ведь ты тоже жил в ней, — слабо парировал Ацуши и в который раз заправил локон за ухо. Акутагаву это начало выводить из себя. Неужели парень не видит, что длины локона недостаточно, чтобы он надежно закрепился за ухом. — Иди-ка сюда, — Акутагава жестом остановил его и накрутил локон на палец, — меня слегка подбешивает твоя привычка мацать свои волосы. Позволь мне исправить эту проблему. Ацуши вздрогнул. Последний, кто говорил ему подобные слова, был не кто иной, как Дазай, и буквально через пять минут ввалился в его комнату с набором ножниц и стопкой газет в руках. Накаджима в ужасе вынужден был спасаться бегством через окно. Однако Рюноскэ не стал делать ничего предосудительного. Он лишь слегка покрутил волосы на пальце, и чуть потянув их вниз, отпустил. — Что ты сделал? — шёпотом спросил Накаджима, пытаясь разомкнуть сжатые от страха пальцы. — Не волнуйся, просто обернул вокруг локона свою тень. Теперь он не будет мешаться, а буквально сам будет отходить назад. Это тебя расстроило? — Что именно?.. — пораженно шепнул Накаджима, чувствуя, как легкий ночной ветер развевает его волосы. Темная прядка словно растянутая спираль волнами двигалась в этом порыве, и даже медленней, чем остальные волосы, словно была не волосами, а воздушной дымкой, вроде тех, что выдувают изо рта курильщики. — Так даже лучше, — слабо улыбнулся Рюноскэ и продолжил: — Теперь в тебе угадывается часть меня. Ацуши застыл, наблюдая, как в глазах Рюноскэ отражались неисчислимые звезды, что яркой пыльцой рассыпались по темно-синему небу. Акутагава был словно тенью этого волшебного мира, самой темной её частью, но даже сейчас в этой непроглядной черноте угадывался блеск и загадочность, которою улавливаешь смотря на падающую звезду. Акутагава был самим воплощением ночи, во всех её великолепных очертаниях, ведь только ночью можно увидеть луну и россыпь мерцающих огоньков в небе. — Ты сейчас похож на статую, — медленно процедил Рюноскэ, оставляя губы чуть приоткрытыми. Ацуши дернулся и смущенно улыбнулся. — Я так нравлюсь тебе? «Не в бровь, а в глаз», — подумал Накаджима, в который раз обрадовавшись, что Рюноскэ не увидит того, как он покраснел. — Ты как луна, на которую хочется любоваться вечность… — Но ведь луна прокляла тебя. — И ты тоже, — после недолгой паузы, тихо сказал Накаджима, внезапно понимая, что сегодня полнолуние. Туманные облака пока еще закрывали луну, но его тут же бросило в мелкую дрожь от мысли, что он может сорваться и навредить себе. Нет, теперь уже не только себе. — Ацуши, — Рюноскэ резко дернул его на себя и, прислонив к своей грудной клетке, прикрыл его сверху частью плаща. — Я тоже помню, что сегодня полнолуние. Не бойся. Никто никогда не говорил так убедительно. Накаджима даже не мог вспомнить, звучали ли эти слова столь успокаивающе голосами других, что множество раз повторяли ему одно и тоже. Однако Акутагава был другим. Иным во всем. С ним было спокойно, хотя местами страшно до ужаса. Позитивным его вообще было сложно назвать.

***

— Я сделал глупость, придя к тебе сегодня… — топчась на пороге, слабо сказал Ацуши, никак не решаясь снять обувь. — Я должен уйти. — Дверь закрыта на замок, с внутренней стороны окон решетки, вентиляция вдоль и в поперек покрыта датчиками движения и стены в моей квартире очень толстые, — спокойно вел свою речь Акутагава, снимая свой плащ. — Ты уверен, что стоит планировать побег? — Но ведь ты вряд ли в восторге от ночных посетителей, — слегка побледневший от ответа Рюноскэ Ацуши снял обувь и аккуратно примостил её в углу прихожей. — Я бы удивился, если бы это было не так. — Но это не так, — спокойно ответил Акутагава и, поманив его рукой, открыл дверь комнаты, — в прошлый раз из-за твоего присутствия я впервые спал спокойно и сегодня тоже хочу. Поэтому спать ты будешь со мной. — Что? — Накаджима резко повернулся на абсолютно хладнокровного Акутагаву что, толкнув его к тумбочке, открыл верхний ящик. — Вот полотенца. Одно для тела, другое для лица. Если захочешь почистить зубы, то в ящичке есть запасная щетка, — Акутагава смотрел Ацуши прямо в глаза, пока губы последнего были сжаты в тонкую линию. — Пользуйся ванной в свое удовольствие, но времени на водные процедуры у тебя мало. Я люблю лечь спать пораньше, а кошки, как я слышал, слишком чистоплотны и это занимает у них много времени. — Я как бы не люблю водные процедуры, — промямлил Ацуши, сжимая полотенца и все еще не понимая, почему он стоит так близко к Акутагаве. — Больше предпочитаю солнечные ванны… — Это уже меня не волнует, — отмахнулся Рюноскэ и по-хозяйски открыл большой шкаф. — Можешь взять любую из моих рубашек на ночь, у нас все равно одинаковый размер. На помыться и причесаться не больше часа. И, закрыв дверь, тихо щелкнул ручкой. Находясь в некой прострации, Ацуши дрожащими глазами осмотрел комнату, по-прежнему прижимая полотенца к себе. Они пахли фиалковым корнем, что было слегка неожиданно. Порошок с этим запахом стоил почти пять тысяч иен, и работники среднего класса вроде Накаджимы всегда со вздохом проходили мимо подобных товаров в магазине. Для такого как он, афиши с надписью «Временная скидка» и «Быстрая распродажа» были неким спасательным лучом в конце темного финансового тоннеля, однако даже идиот понимал, что из подобного денежного кризиса ему не выбраться. Не так-то просто, особенно в этом мире. То, что он видел сейчас, напоминало жилье богатого аристократа, хотя Ацуши не был уверен, что это единственная квартира, в которой обжился Акутагава. Эта комната была всем по сравнению с квадратными метрами общежития, в котором жил Накаджима. В глаза бросалась не столько утонченная роскошь, сколько наличие большого пространства, но Ацуши был уверен, что это именно та квартира, в которой он провел свою первую ночь вместе с Рюноскэ, будто бы напрочь забыв, что их первый совместный сон прошел в номере любовного отеля, с которого Ацуши позорно бежал, испугавшись, что его разорвут на куски. — Он сказал не больше часа… Черт! Уже меньше, — и, кинувшись в ванную, повернул замок на три оборота и нервно стал стягивать с себя одежду. Его слегка знобило от мысли, в чьей именно комнате он собирается обнажиться, и чьей именно ванной станет пользоваться. Открутив кран и отрегулировав воду он повертел в руках пояс штанов, что все еще были на нем, и посмотрел в большое зеркало в черной раме. Выражение собственного лица мало удовлетворяло его, а худая грудная клетка вызывала отвращение. Шрамы, оставленные в приюте, что проглядывались на животе и ребрах бросали мрачные тени на его лицо, в то время как он прикрыл руками грудь и съежился. Он все больше и больше нервничал, потому что отказывался принимать действительность. Он сейчас здесь, в квартире человека, что вел на него непрерывную охоту и столько раз делал больно… Но когда Накаджима представлял сколько боли пережил сам Рюноскэ, и сколько издевательств натерпелся в Мафии, пока наконец не обжился в ней, на душе становилось холодно и зябко. Чужую боль, особенно не безразличного тебе человека, было выносить труднее всего. — Если он вдруг изменит свое решение и убьет меня, то как же нелепо я буду выглядеть на фото в утренних газетах, — сам себе сказал Накаджима и нырнул с головой под воду. В висках стучало, и он нервно сжал колени. Ему все казалось, что на него смотрят, оценивают, приглядываются. Он вынырнул и, протерев глаза, потянулся рукой к стоящему на бортике шампуню в черной бутылочке. Он пах черникой. Улыбнувшись себе под нос и выдавив на ладонь прозрачную жидкость, он впитал её в кожу головы и начал медленно массировать, удивляясь, почему так мало пены. Но когда он смыл этот шампунь и прошелся рукой по волосам, то удивился их мягкости и этому чарующему запаху сладкой черники. — Вот почему его локоны так приятно пахли и легко пропускались сквозь пальцы, — сказал Накаджима, вспоминая слезы Рюноскэ. Мда, лучше не напоминать ему об этом. Нежности нежностями, но забывать о том каким нравом обладает Акутагава не стоит. Это, кажется, усвоили все, кому хоть раз да не посчастливилось столкнуться с ним вплотную. Вытерев насухо распаренное тело, и быстро надев нижнее белье, он потянулся за штанами. Когда пряжка ремня была закреплена, Ацуши посмотрел на пол, куда бросил свою рубашку, и перевел взгляд на одежду Рюноскэ, что аккуратно положил на полку возле зеркала. Различие очевидно. Бедность, в паре с нищетой, и изысканный стиль, облаченный в роскошь. Ацуши взял аккуратно сложенную рубашку и развернул её. Хотя и выглядело как-то винтажно и старомодно, но мягкость ткани и её легкий запах почти вскружили ему голову. Этот материал был настолько приятен коже, что о его поверхность хотелось ласкаться до самого рассвета. Жаль, что такой возможности у него не будет. Взяв с пола уже слегка смятую, но личную рубашку он тяжело выдохнул, в который раз вспоминания свой непримечательный вид. Перед хозяином такого дома было стыдно за свой отставший от моды стиль и все такое… — Ты долго, — сказал Рюноскэ, когда Ацуши вышел из ванной комнаты. Взгляд его зацепился за влажные волосы Тигра и незастегнутые пуговицы на рубашке. — Почему не сменил одежду? Брезгуешь? — Боюсь, ей брезговать начнешь ты, если я использую её, — с улыбкой ответил Накаджима и осторожно сел на край кровати, с другой от Акутагавы стороны. Тот, однако, слегка сузил глаза и, потянувшись вперед, одной рукой ухватился за плечо Накаджимы, вынудив его слегка наклониться. Прислонившись лицом к макушке, он глубоко вдохнул и отстранился. — Ты использовал шампунь… — Да. Нельзя? — осторожно спросил Накаджима, все еще будучи слегка наклоненным. — Нельзя? — Но ты бы мог и сменить рубашку, — отмахнулся Рюноскэ и, вернувшись на свою половину, начал возиться возле тумбочки. Ацуши внимательно наблюдал за его действиями. Комната и правда наполнилась запахом черники, но к этому аромату прибавилось что-то еще. Какой-то странный оттенок то ли мяты, то ли лаванды. — Чай, — Рюноскэ поднялся со своего места, указывая на изящный поднос, что стоял на прикроватной тумбочке. Он взял его в руки и, обойдя кровать, поставил на небольшой столик в центре комнаты. — Ух ты, — Накаджима с восторгом смотрел на все, что было на подносе, удивляясь, как может чай так удивительно пахнуть. — Что это? — Тебе все компоненты расписать? — обыденно спросил Акутагава и Ацуши сразу же замолчал. — В светлой чашке листья Саган Дайля. Он является сильным энерго-стимулятором, улучшает обмен веществ, повышает иммунитет, сильный антисептик. Привозят из Сибири, и честно говоря, вкус у него отменный. В темной утвари лепестки лилий. Он набухают, если их залить горячей водой, и очень сладкие, даже без добавления сахара. В вазочке есть лакомства в виде фигурного сахара и темного зефира, специально для тебя я взял молоко, не знал, любишь ты его или нет. В блюдце мятные и шоколадные конфеты. Рюноскэ закончил свою речь и Накаджима в легкой прострации уставился на принесенные лакомства. Сахар был в форме черепков, зефир сиял от растопленного шоколада, и в качестве украшения (а может и ароматизатора) возле маленького чайника были рассыпаны тонкие веточки мяты. Аромат стоял просто ошеломляющий. — Я не силен в культуре чаепития, поэтому если ты немного обслужишь меня, то буду бесконечно благодарен. Ацуши с тревогой перевел взгляд на Рюноскэ, но тот и не думал злиться. Ацуши только сейчас отметил, что он был в темной рубашке и её рукава, в отличие от белой, были обычными, прямыми, но все равно оставались свободными и не стесняли движения запястий. — Луна всегда светит в окно тех, кто ждет её появления, — задумчиво проговорил Рюноскэ, пригубив пышущий паром чай. — Поэтому сегодня мои окна закрыты. Нечего холодному свету луны прорезать пространство в моей комнате. Ты так не считаешь? — Да я особо и не возражаю, — Ацуши потянулся за зефиром и, погрузив его в рот, удовлетворенно облизнулся. — Вкусно. — Сладостей достаточно? Ты не голоден? — Нет, пожалуй. Ты бы лучше поделился со мной тем, как планируешь устроить меня здесь. Мне лечь на коврике в ванной, или половичек у твоего ложа тоже подойдет? — Не знаю, к чему тебя тем принуждали в Агентстве, но я в любом случае поступлю толерантней, — сказал Акутагава и, взяв маленький черепок, положил его в рот и резко прикусил. Раздробленный его зубами сахар издал треск и Ацуши взглотнул. Примерно так же его Расёмон перекусывает людям горло. — К тому же кровать большая, в ней свободно могло бы разместиться трое человек. — А зачем тебе такая большая кровать? — поинтересовался Накаджима и тоже отпил из своей чашки. Вкус Сайгана был просто поразительным. — Ведь ты один живешь… — Скажем так, меня часто мучают ночные кошмары и мне нужен размах, чтобы попинать пространство, — улыбнулся Акутагава и пораженный обернулся на Ацуши. Тот тихо пискнул, а затем начал во весь голос хохотать. Его смех был настолько искренним, что ослаблял натянутые нити беспокойства в душе Рюноскэ, освобождая больше места для уже плохо скрываемой радости и веселья. Вид хохочущего Ацуши сильно радовал хмурый лик Акутагавы. — Ой, что это? — Ацуши напоролся рукой на что-то под столиком и нащупав твердую палитурку вытащил его наружу. В руках он держал белый альбом для фотографий, обложка которого была изрисована иероглифами, несомненно оставленными вручную. Даже чернила еще имели свой стойкий запах. Акутагава перевел взгляд на альбом слегка сжав зубы. Он забыл его спрятать от незапланированного гостя. — Это… — Хочешь посмотреть? — отстраненно спросил Акутагава и Накаджима кивнул. — Пожалуйста. Не без опаски открыв его, Ацуши посмотрел на первую картинку и замер. На фото был заснят старый человек, что кормит в парке голубей. Вторая фотография была в противовес первой: на ней пятилетние дети пускали шарики в небо, и было видно, что начинается легкий дождь… Этих фотографий было около тридцати, не меньше, и каждая имела отдельное место и вручную раскрашенную рамку. Некоторые фото были с словно дорисованными деталями, и Накаджима угадывал в этих красках обычный цветной лак для ногтей, а вытертые вручную места в углах фото делали его вид более мистическим. Акутагава молча следил за ним, пока Накаджима пожирал взглядом каждое фото в отдельности. — Нравится? — тихо спросил Рюноскэ. — Очень, — низким грудным голосом ответил Ацуши и не сразу почувствовал, что рука Акутагавы прошлась по его волосам. — Но почему только старики и дети, и кто фотограф? — Я, — спокойно ответил Рюноскэ, и Ацуши с недоумением уставился на него. «Не может быть…» — Скажем так, молодые люди и средний класс мало привлекают меня. В свое время я верил лишь малышам и людям, чьих волос успела коснуться временная седина. Говорить с ними о жизни доставляло мне больше удовольствия, чем слушать ограниченные речи тех, кто впустую тратил свое время. Мне нравятся те, кто только начинает её проживать, сталкиваясь с непониманием, и те, кто уже её прожил и кому есть что рассказать. Говоря это, он не лишал себя удовольствия гладить волосы Накаджимы, проходясь рукой по голове, так как гладят бродячих животных. Он плавно вел свои движения вверх-вниз, и иногда зарывался пальцами в мягкую шевелюру. Чувствовался приятный шелк в его гладких волосах. — Твои глаза… такие сияющие в лунном свете… Они облачены покоем и страхом перед неизвестным. Акутагава чуть ближе прислонился к нему, почти что вдыхая запах чая, что остался на губах Ацуши. Лица Тигра коснулся легкий румянец, и бледные щеки окрасились в алый цвет. Он почти не дышал, слушая голос Рюноскэ. — Боишься? — Больше нет, — тихо ответил Накаджима и, прикрыв глаза, почувствовал влагу на иссохших от волнения губах. Акутагава мягко коснулся его своими губами, слегка сжав их, и тоже прикрыл веки. Ладонь, что коснулась светлых кончиков, мягко съехала вниз, и Ацуши почувствовал пульсирующую жилку на шеё Рюноскэ. Решившись все же приоткрыть рот, он боязно коснулся кончиком языка нижней губы Рюноскэ и мгновенно распахнул глаза. Акутагава довольно дерзко проникнул в его рот, расширяя поцелуй, и сразу же давая языкам почувствовать друг друга. Углубив поцелуй, он слегка надавил на тело Накаджимы, толкая его назад и перехватывая его руки. Разведя их в стороны, на пример распятия, он потянул зубами его нижнюю губу и мягко прошелся по ней кончиком языка. Дыхание Ацуши участилось, и он понял, что непроизвольно прогнулся в пояснице, что дало ему возможность плотно соприкоснуться с грудной клеткой Акутагавы. Биение сердца последнего совпадало с быстрым ритмом, отдачу которого Ацуши чувствовал во всем своем теле, особенно там, где открытые участки кожи нежно целовал Акутагава…