***
Кошмары Локхарта наваливаются с утроенной силой после его поездки в пансионат. Локхарт не просит в этот раз помощи хотя бы потому, что у него ещё осталось чувство собственного достоинства, но барон прекрасно знает, когда следует вмешаться и дать подзатыльник неразумным, глупым и бездарным американцам. И когда Локхарт, тревожно озирающийся каждый раз, когда почти проваливается в сон, чувствует, как одеяло натягивается ему на плечи, а его волосы ерошатся в безобразное гнездо, он впервые за очень долгое время совсем не чувствует опасности. Он так изнурён, что не возражает растёкшимся по комнате чернильным теням, которые приглушают даже тот слабый ночной свет, что льется из окна, и напрочь игнорирует врубившийся сам собой кондиционер, опаляющий его щеку прохладным порывом. Но вот рокот, которым отзываются мерный гул кондиционера, шелест штор и шум города, заставляет Локхарта на мгновение удивленно распахнуть глаза. — Geh schlafen, du verrückter Junge*, — шепчет темнота ему в висок, но голос этой темноты не вызывает внутри его головы сигнала тревоги, и он позволяет сильнее укутать себя в одеяло и соскальзывает в блаженно-прекрасное ничто. Но даже сквозь сон он думает о том, что, наверное, Фольмер опять угрожает ему чем-то крайне пренеприятным, если ему придётся застрять тут на всю ночь, охраняя сон своего нерадивого подопечного послушной ищейкой (Локхарту самому смешно, честное слово).***
Второй раз Локхарт слышит немецкий — а это точно он, Локхарт может отличить язык по звучанию, он же не настолько тупой, чтобы спутать немецкий с чем-то ещё, — в самый неподходящий для этого момент. Тени текут чернилами по его коже, темнота сжимает его со всех сторон, Локхарт мечется на белых простынях, задыхаясь и умоляя в немом крике сделать хоть что-нибудь, а Фольмер, опаляя огнём его ухо, шепчет каким-то новым, затаенным голосом: — Unterwürfig. Wunderbar. Charmant.* И если первую вязь слов Локхарт не может осознать, но она оседает в нем свинцом, то последнее похоже на ножевое — неожиданное, глубокое, расцветающее с каждой секундой. Локхарт прекрасно знает французский. И не думает, что это слово как-то будет отличаться по значению в немецком. Просто, мать его, очаровательно. Локхарт кончает, задыхаясь от восторга и оглушающего запаха дыма и сухих трав.***
После всего пережитого это неожиданно, но, несмотря на всю глубину своих моральных травм, Локхарт регулярно находит в себе очень много сил на пререкания с хозяином пустоты в его квартире. Например, когда его ноутбук вырубается посреди ночи, а он почти закончил финансовый отчёт, который делал весь вечер. Ярость разгорается, как огонёк спички, упавшей в канистру с бензином, и Локхарт сжимает зубы, захлопывая ноутбук. Запрокинув голову, он шипит, хлопнув ладонью по столу. — Вы ублюдок, доктор Фольмер, какого вообще, нахер, черта вы это делаете, мне опять придётся все переделывать, а я ведь почти закончил, — рычит он и снова бьет по столу рукой. — Дерьмо! И едва не сваливается со стула, шарахнувшись от силуэта, который только сейчас замечает за своим плечом. В полутьме кухни, при свете кривой настольной лампы, Фольмер выглядит действительно мрачно, скрестивший руки на груди. — Отбой, Локхарт, наступает в двенадцать. Я удивлён, как вы ещё не выучили расписание. Я полагал, что ваша память находится в лучшем состоянии, — рокочет Тьма, казалось бы, ровным тоном, но лампочка все равно пару раз мигает. Ртутные глаза барона бликуют в эти мгновения как у кошки, но Локхарт обезоруживающе зол, резко вставая из-за стола и шипя тому почти в лицо. — Может, займётесь тренировкой моей памяти? Выпишите мне таблетки и упражнения? Ой, я забыл, в вас же теперь от слова «доктор» одно название, ровно как и от слова «человек», — он яростно щурится, прежде чем обойти фигуру и направятся прочь из кухни. Совсем не ожидая, что в спину ему полетит не в воспитательных целях книга со стола, а полная чего-то темного и густого фраза на языке, которого Локхарт, ко всему его сожалению сейчас, не учил в студенческие годы: — Wenn ich am Leben wäre, wärst du schon auf meinen Knien vor mir. Der Versucher.* — Да-да. Отсоси, — зло и устало бросает Локхарт, уходя, показывая тому известный на всех языках жест; зная, чем это может закончиться, но все равно не сдерживаясь. Лампочка на кухне гаснет под сдавленный смешок.***
Фольмер будто бы вспомнил об огромной части своей жизни, и теперь делает все, чтобы не забыть это опять. Рокочущий вязкий язык вплавляется в их жизнь так естественно, что Локхарта это даже не бесит. Не бесит, но интригует. Он все чаще слышит от Фольмера фразы, относящиеся явно к нему, но непонятные по смыслу абсолютно. Искать подсказок в тоне, которым это сказано, бессмысленно — Локхарт уже не раз встречался с этой чертой барона, когда ветер может ласково нашептывать ему на ухо способы убийства человека авторучкой, а в следующую секунду грубо отчитывать за то, какой он удивительно сообразительный, и что барон приятно удивлён расширяющимся кругом его чтения (Локхарт берет книги Фольмера даже не потому, что может, а потому, что ну, это же его книги, как можно игнорировать, любопытство же сожрет с костями). Так что Локхарт старается запоминать и даканывать переводчик, но то ли проблема в его слухе, то ли в произношении Фольмера, но гугл каждый раз выдает настолько невнятную ахинею, что не знаешь, смеяться или плакать. И Локхарт почти сдаётся. Если бы не одно «но». Ханна же тоже знает немецкий, не может не знать. Локхарт узнает это случайно — обычно при Ханне барон никогда не позволяет их перепалкам перейти на другие языки, но сегодня особый случай, и Локхарт его действительно тотально довёл, и барон уже несколько раз залепил ему настолько сильные пощечины, что у Локхарта на губах кровь, но они продолжают самозабвенно орать друг на друга, пока лампочки в доме лопаются одна за другой, а телевизор идёт рябью. Видимо, в комнате Ханны тоже начало сбоить электричество, потому что она выбирается к ним в гостиную, возмущённо насупившись. — Ich schwöre, mein Licht, ich werde dich viel stärker schlagen, wenn du mir ein weiteres Wort über Eugenik erzählst,* — угрожающе рокочет Фольмер, нависнув над Локхартом, сидящим на диване и упрямо тыкающим в него страницей с википедии. Ханну бы ничего не смутило, но на первой части фразы она удивленно расширяет глаза, ловит взгляд Локхарта, выразительно кашляет, громко просит дать ей спокойно скачать фильм, и уходит, отчаянно краснея и выглядя так, будто сожалеет о решении вообще влезть в их разборки. Ее появление заметно остужает Фольмера — он просто бросает в голову Локхарта какую-то старую пыльную книгу (кажется, справочник) и исчезает в мигнувшем свете лампочки. Но Локхарт только что нашёл зацепку. И это куда важнее споров о значимости биоэтики в евгенике, хотя бы потому, что продолжать свои исследования Фольмер сможет разве что в теории, а вот немецкий продолжает активно применять и на практике. …лицо Ханны, когда он более-менее пересказывает ей то, что раньше пытался выпытать у гугла, по цвету напоминает аллергика в период цветения, и Локхарт даже немного обеспокоен. Пока она, неловко кашлянув, не объясняет ему, как именно ее отец хочет заставить его перестать огрызаться, и для чего ещё рот Локхарта подошёл бы так же хорошо, как и для брани. Тут уже Локхарту приходится задыхаться в удивлении и, неловко отмазавшись срочными делами, спешно бежать из ее комнаты.***
Когда темнота в коридоре за спиной делает ему замечание, Локхарт впервые не огрызается, а ухмыляется, бегло смотрит в одну из вкладок в браузере и мягко, с ужасным акцентом сообщает: — Ich stimme dir zu, wenn du mich sofort küsst.* Виснет мертвая тишина ему в ответ, и он не менее насмешливо ухмыляется. — Фольмер, so viele Möglichkeiten, mich zum Schweigen zu bringen.* И я даже не против. Мелко дрожит ложка в его кофейной чашке, пару раз моргает свет, прежде чем погаснуть, вырубается к черту ноутбук, а Локхарт в миг обнаруживает себя в центре урагана — только в этот раз он совсем не против. Говорят, если оказаться в центре смерча и запрокинуть голову, можно увидеть чистое небо. Локхарт запрокидывает голову и видит сияющее серебро ртути. — Думаю, мне стоит заучить эти фразы, — выдыхает он, когда снова может говорить. — Думаю, тебе стоит начать учиться немецкому, потому что то, что я хочу тебе говорить, совершенно точно не должна переводить моя дочь, — весомо отмечает темнота, окутавшая его сотней горячих рук. Локхарт задушено смеётся. — Весомый аргумент. Может, пока что перейдём на мое поле, mon cher? Но в следующие пару часов им, к сожалению или счастью, слова оказываются совершенно не нужны.