Opus

Прошло несколько минут, прежде чем Ханбин понял, что буквы перед ним слились в одну бессмысленную кашу, а страница напротив осталась незыблемой. В голове стоял ужасный крематорий, словно он долго стоял на солнцепёке, прикованный к расплывающейся под подошвой землёй. Библиотека закрывалась в восемь часов вечера - ровно в то время, когда за окном пробегал прохладный летний ветерок и по затихающим улицам звенели велосипеды. Асфальт остывал после тяжёлого прессования жарой и испускал усталые вздохи под беглыми шагами прохожих. Книга, которую он не успел дочитать, хотя мог бы, если бы не внезапная головная боль, рассказывала о затянувшихся трудностях в жизни темнокожих афроамериканцев. Во-первых, он не имел ни единого понятия, почему он выбрал именно этот том, во-вторых, эта тематика не представляла для него особого интереса, но вот, он, читающий об аболиционизме и первых волнениях в штатах Виргинии, Оклахомы и Кентукки. На главе о судебных процессах в Алабаме, Скотсборо Ханбину стало тошно. Путь домой лежал через кленовый парк с большим зеркальным озером, у которого обычно сидели парочки студентов, после долгого дня в душных аудиториях облокотившиеся на плечи друг друга. Ханбин обошёл парк вдоль и поперёк, но каждый раз, как ни странно, находил в нём что-то новое и крайне необычное и поэтому каждый раз приходил за новым глотком свежего воздуха. Лето в этом году выдалось необычайно жарким - бескровный, анемичный Ханбин нагревался до каления всего лишь за несколько секунд, и вечерняя погода с холодными дуновениями ветра казалась прекрасной усладой, которая длилась до того момента, пока он не заходил в растопленный чужим телом дом. - Ты уже вернулся? - хён аккуратно высыпывал остатки зёрнышек кофе из помявшейся пачки и закидывал их в кофемолку - не было более увлекательной и по-своему эстетичной картины, чем процесс приготовления настоящего кофе Джиёном. Обстоятельно измельчённые помолом зёрнышки закидывались в его любимую узорчатую турку, подогревались в холодной воде на плите и испускали невероятный мускусный аромат, который он жадно вдыхал, наблюдая за пробивающимися вверх резвыми пузырьками. Тогда он ювелирно насыпал пряные специи и долго ещё стоял над своим творением, предпочитая его всему окружающему миру. Джиён называет это искусством, Ханбин зовёт это сумасшествием. - Да. - Ты сегодня недолго, - по голосу Джиёна никогда нельзя было понять, о чём он думает. Каждое слово было для него нотой, которую он пропевал с рациональной тщательностью, пережёвывая и обдумывая перед тем, как сказать. Был ли он рад или разочарован, возможно, ему хотелось подольше побыть одному, или он преданно дожидался весь день своего донсэна. С Джиёном нельзя было никогда ничего предугадать. - Голову пекло, - Ханбин сдунул отросшую пшеничную челку и повалился на пол, игнорируя стулья. - Ты слишком много читаешь. Это серьёзно влияет не только на разум, но и на здоровье, - хён внимательно посмотрел прямо ему в глаза, и не найдя там ни капли понимания и ничего, кроме усталости, повернулся обратно к вздымающимся потокам кофе. - Когда ты собираешься вернуться? Где-то в животе беспокойно завертелось зверьё. Ханбин поднялся с пола, опираясь на тёмные стены, и пошёл к себе в комнату, заперевшись и свернувшись беззащитным клубком на постели. *** Джиён пил кофе. Терпкий вкус и аромат мускатного ореха оглаживали его горло и очищали разум, погружая в потоки спокойствия и рационального хладнокровия, которое было просто необходимо. Сейчас он чувствовал себя провинившимся хозяином, который взвалил на себя ответственность за питомца и не смог оправдать ожидания. Чьи? Свои. Всегда свои. Джиён всегда отчитывался перед собой и не знал никого выше себя, страшнее себя, того, перед кем он преклонялся и для кого сплетал жизнь. Другие назвали бы это эгоизмом, он назвал бы это мудростью. Ханбин лежал на его плечах привычным бременем. Когда не стало матери, Джиён уже знал, что отец вряд ли будет заниматься тщательным воспитанием сыновей - он предпочитал этому работу, которая подразумевала под собой не круглосуточные усидчивые копошения в офисе, а бесконечные кутежи в окружении продажных женщин, растрачивание заработанных денег и поездки за границу. После годовщины смерти матери Джиён втайне молился о том, чтобы их отец больше никогда не возвращался домой так, как он делал это раз в три месяца - с резким запахом перегара, отвратительной лысиной на голове и полупорванной рубашкой, торчащей из небрежно измятых брюк. Ханбин крепко спал. Семь лет разницы между Ханбином и Джиёном составляли только различия во внешности. Как ни странно, их интересы начали совпадать уже в раннем возрасте - хён исписывал тетради лирикой - живой, пылающей, как огонь, и застывающей в сердце, подобно льду. Джиён однажды понял по неправильному расположению своего блокнота в шкафчике с бельём, что Ханбин видел его записи. Он их просматривал, и почему-то ему это не казалось нарушением личного пространства, скорее становилось интересно, что именно оттуда понял десятилетний мальчик и как повлияет на него увиденное. В одиннадцать лет Джиён слышал, как в соседней комнате, донсэн обезьяной прыгает по комнате, отбивая ритм и оттачивая читку. В тринадцать Ханбин нечаянно забыл тетрадь на диване. В шестнадцать Джиён и Ханбин начали обмениваться первыми текстами, и тогда он понял, что рядом с собой он вырастил прекрасное чудовище. Иногда он жалел, что впутал своего брата в эти дебри. - Настоящий музыкант должен презирать публику. Джиён вошёл в болото к-поп бизнеса, из которого не было достойного выхода. Он придерживался этой сентенции и каждый раз во время выступлений и перформансов передавал эту энергию залу - они ловили её, они чувствовали себя униженными, оскорблёнными, недостойными и это делало их уязвимыми. Музыка Джиёна подчиняла и управляла толпой, даже если они это плохо осознавали. - Ты мог бы стать известным, - Джиён помнил диалог за столом - Ханбин пил гибискусовый чай и строчил сообщение Чжинхвану о том, что следующий их концерт состоится в клубе Мёндона, Джиён пил кофе и думал о Ханбине. - Я не хочу, - волосы младшего брата тогда были врожденного тёмного цвета и отливали горькой кофейной гущей, глаза в безумной стихии блуждали по миру, а сердце рвалось из груди, потому что хотело жить невзаперти. Воспоминание о таком Ханбине становилось всё более размытым. - Почему? - Хён, я же интроверт, - Ханбин улыбнулся краешком аккуратных, изрезанных по утончённому подобию губ, и с невероятной теплотой в глазах уставился на экран телефона, на Чжинхвана - странного парня, которого Ханбин встретил в засекреченных от Джиёна обстоятельствах. Его хрупкое телосложение и стебельковые конечности напоминали ему себя в двенадцать лет - он искренне не понимал, почему он такой худосочный и тут же осознавал, что подлинная сила заключается не в теле. От Ким Чжинхвана исходила необычная харизма - Квон умел чувствовать её за версту, но отчасти она была немного своеобразной, нежной и приятной, как бархатный цветок среди засохшего сена. Чжинхван умел делать так, чтобы ему подчинялись исходя не из страха, а исходя из покорной любви и боязни разрушить прекрасное. Джиён замечал уже в самом начале, что даже Ханбину неподвластна эта сила. Он был ей подчинен. - Я тоже интроверт, если ты не забыл, - усмехнулся Джиён. - Ты - другой тип интровертности, - Ханбин смешливо прищурил глаза с густым веером ресниц, и у него что-то застряло между клапанами сердца. Джиён всегда думал о том, что в Ханбине есть что-то ужасно восхитительное. - Какой же? - Экстравертный интроверт. - Надеюсь, ты понимаешь, что несёшь бред. - Бред - это твои разговоры. - Чем ты хочешь заниматься? - Музыкой, - Ханбин, наполненный твёрдой уверенностью, и Чжинхван, пиликающий уведомления по ту сторону экрана. - Один? - Что? - Ты хотел бы сам заниматься музыкой? В одиночестве? - Я... - С Чжинхваном? Ханбин молчал, Чжинхван говорил. За них двоих. Джиён толком не понял, когда всё пустилось на самотёк, когда он потерял Ханбина, а Ханбин потерял себя. И сейчас, когда его младший брат лежал в своей комнате, в которую давно не проникали солнечные лучи и которая навсегда осталась в той поворотной осени, Джиён осознал очевидную вещь - он никогда не понимал Ханбина. *** Ханбин очень чётко помнил несколько вещей в своей жизни: последнее мамино синее платье на его концерте в детском саду, растрёпанный багровый блокнот хёна, вывалившийся из комода, и первую встречу с Ким Чжинхваном. Он не представлял, как могут быть связаны все эти три эпизода, но помнил их с филигранной чёткостью, с какой запомнило его впечателительное сознание. На детском утреннике он пел песню про маму, трогательную, наверное, настолько, что больше он свою мать не видел. Он может в деталях расписать её красивое длинное нежное платье цвета вспенившейся морской волны. Тогда он смотрел на неё, но не мог никак вспомнить лица - глаза запечатлели только образ. Джиён не говорил много о родителях, и Ханбин не хотел злить старшего брата, потому что чувствовал - это не то, что он хочет с ним обсуждать. Исписанный вдоль и поперёк витиеватым почерком хёна блокнот, кажется, сам выпрыгнул с полки, забитой педантично разложенным бельём. Он помнил своё первое нерешительное прикосновение к яркой обложке, первые фразы, которые врезались в подсознание с необычайной скоростью и силой, основавшись там как фундамент для собственного творчества. Хён писал про многое: проблемы с окружающими, социальные и глобальные перевороты, в его словах ощущалась ненависть и жестокость к людям, неискоренимое чувство собственного превосходства и отвращение ко всему, даже к себе. Музыка была чем-то вроде огромного концентрата едкого зла, но для Ханбина это зло представлялось совершенным, цельным и подлинным, словно в этом и существовало назначение не столько тайной тетради, сколько самого Джиёна. Целый год он начинал чистые блокноты и до посинения строчил в них тексты, но потом, в процессе воспроизводения и перечитывания их вслух, он начал понимать, что они не являются истиной, они - жалкое подобие творений Джиёна. Ханбин хотел большего. Он не желал быть бесцельным клоном, не желал видеть в своей лирике огненный отпечаток Дракона. В попытке побега от багрового блокнота он провёл несколько лет и наконец-то ему удалось сотворить себя, скульптурировать и придать своему искусству желаемый вид. - Ты сжигаешь свои записи и больше никогда не вспоминаешь о них или же посвящаешь им всю свою жизнь. Одно из двух. Ханбин не стоял перед выбором, и встреча с Ким Чжинхваном только убедила его в правильности избранного пути. Ханбин прослеживал тонкую связь между тремя воспоминаниями - все они, так или иначе, изменили его жизнь, мировосприятие, перевернули его разум по новой орбите. Каждый из этих моментов впечатался внутрь и ждал, пока с ними соприкоснется новое мгновение. Той ночью в библиотеке было совсем безлюдно. Казалось, что все читающие люди вымерли, оставив книги сиротливо стоять на ленивых полках. Ханбин чувствовал необходимость пригреть каждую из них - Герберта Уэллса, Рэя Брэдбери, Айн Рэнд. Он наблюдал за тем, как Говард строит Нью-Йорк, Монтэг спасает человеческий разум, когда рядом с ним послышалось пение. Если бы Ханбина попросили назвать самый проникновенный голос, он не задумываясь ответил бы за весь мир. Он до сих пор мог воссоздать в себе это предвкушающее чувство раскачивающегося маятника и внезапное разрушение всей планеты внутри него - тонкая, фарфоровая фигура блуждала между разношёртсными томиками, а потом осела на пол с невероятным миром Жюля Верна на ладонях. У Ханбина никогда не было близких друзей. В детском возрасте это казалось чем-то катастрофичным, в подростковом - неправильным и не вписывающимся в рамки школьной общности, а тогда - чем-то пустым и ненужным. Вокруг не было личностей, которые хоть в какой-то мере могли бы понять Ханбина - бледного и дистрофичного, замкнутого пространства с десятками колючих ограждений. Джиён наблюдал за младшим братом и видел себя до того момента, когда всё вдруг окончательно не переменилось. Первый друг - первый вздох. Ханбин чувствовал, как в лёгких парит дыхание Чжинхвана, а внутри отзывается неземной чудодейственный голос. Ему хотелось вытесать их дружбе памятник из букв, нот и гибискусов, из солнца, тепла и фисташкового мороженого. - Когда-нибудь мы прославимся на весь мир, - крохотная родинка зажигалась в ночи яркой звездой. - Зачем? - Ханбин искренне недоумевал, почему Чжинхван жаждал славы и популярности, в то время как весь его мир соредоточился на единственном друге, сидевшем перед ним в хлопковой рубашке, спустившейся с плеча. - Как зачем? - Чжинхван тогда очень удивился. - Мы же поём, чтобы нас заметили. - Разве мы не поём, потому что нам это нравится? - Но не вечно же нам выступать в клубах. Чжинхван был прав - ничто не могло длиться вечно. *** Ян Хён Сок заметил Джиёна ещё в подростковом возрасте, когда Квон только начал умело выращивать ненависть ко всему миру. Генеральный директор одной из самых известных звукозаписывающих корейских компаний предложил ему небольшую практику - он никогда ничего не обещал, всего лишь предлагал и смотрел на действия своих подопечных. Уже в самом начале Хён Сок заметил отличительную особенность в подрастающем Драконе, и именно она сделала его тем, кем он является сейчас - лидером корейской музыки, главенствующим звеном шоу-бизнеса, в котором выжить можно было только с хладнокровным умом и неприрученным сердцем. Хён Сок выделял из всех свою любимую игрушку, которая никогда ему не подчинялась, но которая удивляла и забавляла его больше всех. Иногда ему было грустно наблюдать за течением жизни Джиёна - он никого не любил, ничего не ценил и ставил искусство выше всего остального. Гендиректор давно перестал понимать логику действий Квона - для него самой важной целью являлась прибыль, и пока он её приносил, ему не нужно было ничего понимать - только вкладывать. - Собственно, почему ты не хочешь показать мне своего брата? - Ян каким-то шестым чувством знал, что в этих двух братьях кроется необъяснимая загадка, на разгадывание которой население страны будет готово потратить не один миллион. - Кажется, мы с вами уже разговаривали на эту тему, Директор, - Джиён сидел, сплетая тонкие пальцы и внимательно рассматривая милую коллекцию игрушек босса, никак не соответствовавшую его натуре. - Я помню. И всё-таки, мне кажется, что у него тоже есть определённый потенциал. - Директор Ян, - Хён Сок долго рассматривал странное выражение лица Квона и думал в очередной раз об опасности, которая исходила от артиста. - Ханбин не одна из тех игрушек, с которыми вы привыкли играться. Он тот, кто сможет поставить всю Корею перед вами на колени или же сжечь вашу индустрию дотла. Ян Хён Сок любил рисковать, и эти слова делали младшего донсэна, пока ему ещё незнакомого лакомым куском, которого стоило опасаться. Он знал, что рано или поздно пригреет на груди змею, но Джиён старательно откладывал этот момент, пресекая все его попытки, полные любопытства, вмешаться в личную жизнь его брата. Но он знал о маленьком Ким Ханбине почти всё. Перед ним раскладывали фотографии недоласканного, запертого внутрь себя мальчика, который сидел на скамейке, у озера, под деревом, вечно таскал с собой листы и писал на них что-то, что волновало Хён Сока больше, чем воспитание собственного недавно родившегося сына. Он знал, что в Ким Ханбине сосредоточен восхитительный источник новой эпохи в музыке, в искусстве, в эволюции окружающего мира. Он не мог не знать. - Кто этот парень? Ким Чжинхван ужасно мешал Ян Хён Соку. Когда на горизонте появился этот тощий мальчик с огромной улыбкой наперевес, его шестое чувство снова учуяло опасность - Ханбин терял себя в своём первом друге. Директор знал, что Джиён вполне осведомлен о его маленьких расследованиях касательно донсэна и иногда сам же, потеряв бдительность, обращался с короткими расспросами к главному следопыту. - Как он? - Ты работаешь над альбомом, а он находит нового брата. Единственная польза Чжинхвана - странного парня, чья родословная колебалась рядом с прикрытыми чеболями, состояла в том, что он медленно открывал Ханбина миру. Временами Хён Сок выезжал в клубы посмотреть на выступающих друзей - тембр Ханбина звучал равноценно шелесту свежих купюр. Небольшие усилия смогли бы сделать из Ханбина настоящего идола, обладающего особенной харизмой. Ян Хён Сок выжидал. Ханбин медленно опустошал себя, наполняя Чжинхвана. Когда тощего мальчика с огромной улыбкой наперевес не стало, гендиректор понял, что его будущая звезда бесследно погасла. *** Утренняя картонка молока и ежедневная газета казались обесцвеченными деталями старого стола. Вписанные и влепленные в него на протяжении двадцати лет, они представляли собой символы рутины и суеты, бесконечного цикла. Вот разоблачение корупцинной схемы, вот убийство малолетних детей, вот скандал о нецензурных публичных выражениях трендовой звезды. Никто из них никогда точно не подписывался на эту газету, но она приходила и всегда оказывалась в мусорном баке. Среди обыденного трудно не заметить новое, и Ханбин увидел. Красный альбом с CD-диском #Ханбину кровавым пятном взрывался на кухонном столе. Он убивал всё бесцветное и пустое, становясь эпицентром комнаты и снова, как тогда, вытаскивал из-под груды серого элемент, повернувший его мир. Джиён действовал как катализатор. Бледные пальцы Ханбина дрожали вместе с внутренним маятником, который бил курантами по всему телу. Что-то вновь и вновь падало и разбивалось о скалы, мир шатался из стороны в сторону и крушил стены, перегородки, выстроенные каменоломни. Осколки голоса впивались в разум, разрезали запястья и разрывали незажившие рубцы. Ханбин окунался в подогретое солнцем озеро, обнимал тёплые ключистые плечи, дышал чужим воздухом и касался звёзд на светлой коже. Он умирал в тысячный раз и знал, что будет ещё миллионы, потому что настоящая смерть приходит с концом воспоминаний. - Ханбин, я дома. Джиён снимал промокшую насквозь куртку и надрывно кашлял, угадывая, что наверняка проливной дождь за окном не только затопил весь Сеул, но и задел его слабые лёгкие. Последний год он редко, то есть ни разу, не видел Ханбина, встречающего его у порога и закидывающего вопросами о музыкальных достижениях, как это было раньше. Он и не надеялся на такое возвращение к старой и почти счастливой жизни, поэтому был невероятно удивлён, когда услышал звук открывающейся двери и лёгкие движения длинных ног. - Хён... Джиён жадно глотал покрасневшие глаза и расширившиеся зрачки, закусанные губы и одинокие пути солёной влаги на щеке. Ханбин был похож на грозу. - Хён, я хочу уехать. Джиён непроизвольно кивнул и отбросил бренчащие ключи. Сеул тонул в огромных лужах. *** После громогласного заявления младшего брата Квон готов был развернуть перед ним всю карту планеты и подарить любой уголок, в котором его душа найдёт успокоение. - Америка. - Что? - Джиён не мог не удивиться. - Америка, - пшеничная чёлка колыхалась в такт уверенно произнесённым словам. - Ханбин, Америка - не самая подходящая страна для интроверта. Груды трезвонящих машин, толпы спешащих и сбивающих с ног людей, раздавливающие личность небоскрёбы - огромная бездна для потери индивидуальности. Ханбин молчал и зажимал пальцами границы Соединённых Штатов. - Ладно, как хочешь. Но мы могли бы поехать в Японию. Там сейчас довольно красиво и... - Хён... Ханбин поёжился и начал вставать из-за стола. Самый продолжительный их разговор за всё время не мог закончиться так глупо. - Ладно, ладно. Хорошо, мы поедем, куда ты хочешь, раз ты так настаиваешь. У Джиёна было много налаженных связей в Соединённых Штатах, но каждая из них была завязана на работе и только на работе. Квон рассчитывал пожить вместе с донсэном максимум несколько недель и вернуться обратно, чтобы начать запись нового альбома, будучи уверенным в полной адаптации Ханбина к непростой атмосфере суетливого города. В идеале младший брат должен был найти хороших друзей и заняться более практической деятельностью, чем перечитывание книг в библиотеке. - У Тэяна есть родственники в Америке. Они добрые ребята и вполне могли бы тебе помочь освоиться. - Мне не нужна опека, - Ханбин, насупившись, складывал белую футболку в небольшой чемодан, обклеенный разноцветными марками - он помнил, как они вместе украшали его перед поездкой в Испанию. - Да, но ты всё ещё не так хорош в английском, помнишь? Джиён улыбнулся, упомянув одно из самых слабых мест Ханбина, над которым он всегда любил издеваться. За все десять лет он так и не смог выучить английский выше уровня "можно мне чашечку кофе", и это почему-то его забавляло. - Вот, что мне поможет, - Ханбин значительно повертел пухленьким переводчиком у его носа и с важным видом закинул в сумку. - Теперь я точно могу за тебя не переживать, - Джиён ухмыльнулся и вышел, по пути набирая номер Тэяна. Как-то раз ему доводилось встречаться с его родственниками - миловидная и вполне типичная корейская семья, от которой пахло кимчи и колой. Они были не особо богаты, и кажется даже еле сводили концы с концами, но упрямо отказывались получать помощь от Тэяна, который был племянником хозяина семьи. Джиён не знал подробностей, но мог судить о спокойствии и уюте, которые царили в их союзе и отразились на двух сыновьях, которые показались ему такими же добродушными. Квон помнил вежливого и благородного старшего брата, с тёмными кругами под глазами и натёртыми после подработок ладонями, и разительно отличающегося от него младшего, - свирепствующего как ураган, с заячьей улыбкой, свободной походкой и невероятной схожестью с Тэяном. - Может это вы родные братья? - как-то спросил у него Джиён. - Я бы с ума сошел с Бобби. - Почему? Неплохой малый. - Он может снести тебе крышу своей энергией. Единственное, в чём сомневался Квон - сможет ли Ханбин с ним поладить, и почему-то ответ на этот вопрос больше клонился в отрицательную сторону. Его донсэн никогда не был душой компании и предпочитал вечеринкам тихое времяпровождение в студии или библиотеке, алкоголю крепкий травяной чай, яркому свету - ночной вид звёздного неба. - Ты можешь подружиться с Бобби. - Кто это? - Ханбин выглядел больше раздражённым, чем заинтересованным в незнакомце. Плохой знак. - Хороший парень. Вы с ним одногодки. - И? - Вы могли бы подружиться. Джиён больше не был уверен в своих ожиданиях, потому что в следующую секунду лицо младшего брата исказилось, пушистая чёлка сползла набок и глаза устремились в нагретую кипятком чашку. Квон хотел знать, что творится в его душе, хотел помочь и готов был взвалить на себя всю боль, которая внезапно обрушилась на безввинный светлый мир и заполнила всю его сущность. Так не должно быть. Ханбин не должен страдать. - Я всегда готов выслушать. Губы напротив дрогнули в немом бессилии, а тонкие пальцы обхватили горячую поверхность кружки. - Хён, когда рейс? Джиён замолк.