За которую убил бы

Рогозина тихо усмехается, осторожно берёт тебя за руку (как будто боится разбить, как будто твоя ладонь гораздо меньше - детская, доверчивая и горячая). - Наверное, потому что я тоже не знаю, как я без всего этого и без тебя. От её слов теплее. Вообще теплее становится в её присутствии - более сносно, можно по крайней мере жить, а не существовать под отсчёт минут, под плывущие мысли ("Придёт- не придёт?") в ожидании её прихода. А недавно ты заметил, что она стала чаще тебя касаться. Взлохмачивать волосы (скоро тебе придётся коротко подстричься, но пока это оставалось одной из последних частей тебя прежнего), мимолётно скользить пальцами по плечу, брать за руку. И наверное, этот появившийся физический контакт позволяет тебе всё же выныривать из мутного моря забытья, в котором ты тонешь каждую ночь. Тебе всегда тепло, душно, одеяло не согревает, а сковывает - руку не поднять. А она - она всё приходит по вечерам или в обед, оставаясь на час или до темноты, всё также взлохмачивает тебе волосы, грустно улыбается, что-то рассказывает, иногда читает тебе вслух, а иногда просто смотрит задумчиво куда-то сквозь тебя - и тогда пронзительная голубизна её глаз с сероватым оттенком становится более прозрачной, ты ассоциируешь её с цветом реки (давным-давно ещё с мамой ты побывал в богом забытой деревушке в три дома, где по утрам бегал купаться на реку - "Мам, смотри, какие рыбины!" - и ощущал приятную поначалу обжигающую прохладу, брызги, упругое сопротивление чистой бегущей воды, хотелось жить). А теперь, столько лет спустя реку заменило твоё воображаемое мутное отвратительно тёплое море. И напоминанием о свежем утре, пропахшем летом, травой, тёплым летним ветром и ещё не согретыми солнцем камнями, служат её задумчивые глаза. Иногда тебе удаётся встать. С трудом поднимаясь с подушки (на плечи наваливается жуткая тяжесть, голова гудит и кружится), пытаясь снова привыкнуть находиться в вертикальном положении, ты бредёшь, опираясь о стену и держась за штатив капельницы, к окну. Зеркала ты чаще всего избегаешь (и всё равно боковым зрением успеваешь замечать своё отражение - ссутулившийся, скинувший килограмм восемь и от этого похожий на скелет, небритый, утонувший в футболке, которая теперь стала тебе огромной). Ты садишься на специально оставленный у окна стул (с облегчением и обессилев даже после десятка шагов), вглядываешься в серовато-белёсые облака или в переменчивое голубоватое небо - смотря какая погода, наблюдаешь за снующими вдалеке людьми, за потоками машин. Всё это кажется другим миром. Вон девушка спешит куда-то, прижав плечом к уху телефон, пытаясь не расплескать кофе из пластикового стаканчика (а когда ты в последний раз пил кофе, уже и не вспомнить), вон молодой мужчина с букетом тюльпанов перебегает дорогу (а когда-то ты тоже дарил цветы и сновал между сигналящих автомобилей), вон кучка школьников проходит мимо (и ты с трудом вспоминаешь, что когда-то твоя походка была такой же торопливой, пружинящей, сбивчивой). Всё это остаётся по ту сторону стекла. Хоть разбей его, хоть вернись на эти оживлённые серые улицы - а прежним ты уже не будешь. Более того, ты будешь там странным и чужим, не сольёшься с толпой - ведь все там делают то, что когда-то мог делать ты. Теперь твоё место в этих длинных стерильных коридорах, здесь ты можешь идти и жить в своём темпе. Ты стал забывать вкус кофе - а вместе с ним становились далёкими воспоминаниями долгие вечера в буфете, когда Валя смеялась и ставила джезву, когда пахло уютом и булочками, которые Власова приносила в ужину, когда ты взахлёб о чём-то рассказывал, а Андрей таскал с общего блюда бутерброды, когда, когда... Всё это сплеталось в длинную сеть моментов, далёких и ярких. Ты видишь их иногда, проваливаясь в забытье (сна больше нет, как нет и отдыха - голова всегда остаётся тяжёлой, а во всём теле поселилась усталость). Они меняются, как по щелчку: Валя смотрит на тебя, сидя напротив, чуть наклонив голову, улыбаясь - и она потрясающе, по-родному красива, в глазах искорки; Власова появляется в буфете - шумно, с порога начиная разговор, не глядя на тебя, начинает разбирать пакеты ("Ещё бы сюда нормальной еды, я скоро всю посуду из дома перенесу такими темпами. Что ты ухмыляешься, сам будешь продукты таскать"); Лисицын отхлёбывает чай и продолжает рассказ о чём-то - и жесты у него чуть рубленые, законченные; Круглов усмехается в усы, негромко, уголком губ - даже во всегдашнем костюме он умудряется казаться домашним. Их много, этих моментов, в них мелькают разные люди - знакомые лица, глаза, голоса, - и всё хорошее и не очень, что у них было. Рогозину ты тоже видишь иногда в контексте "было". Она заходит к тебе в лабораторию, похлопывает по плечу; ты забегаешь к ней в кабинет и она поднимает взгляд от бумаг, устало улыбается; она сидит в буфете напротив, что-то спрашивает, а её руки тем временем живут отдельной жизнью - переставляют чашку, подвигают блюдце с печеньем, смахивают крошки; она укрывает тебя пледом, а ты делаешь вид, что спишь, и улыбаешься. Ты видишь её на работе - строгую и не очень, усталую или радостную (радость она показывает в половину, настоящий свет скрыт в её глазах, его можно заметить за небольшой скованностью жестов - как будто она боится проявлять счастье открыто). Но одно воспоминание не вяжется у тебя с ФЭС, хоть, как и остальные, имело место быть именно там. В этом воспоминании она спит у тебя на плече. Вы сидите в буфете на диване, тихо бормочет телевизор, часы тикают, показывая далеко заполночь. Ты слушаешь её ровное дыхание и стук собственного сердца, боясь пошевелиться. Она привалилась к тебе, её голова покоится на твоём плече. И на мгновение ты ощущаешь себя большим - таким, каким мечтал быть в детстве - сильным, спокойным и ответственным за кого-то. На мгновение ты чувствуешь себя даже сильнее неё. И ты запомнил эту уютную тишину, эту спокойную радость и тепло, разливающееся в районе сердца. Валя уже не похожа на ту себя, которую ты запомнил. Она бледная, с запавшими глазами, печатью усталости на лице. Она улыбается торопливо, тревожно и чуть лихорадочно. Приходит к тебе, иногда приносит букет цветов (собственноручно составленный, всегда разный - но каждый раз ты удивляешься: зачем? Ты здесь не на пару недель и передачки типа апельсинов, сока, цветов выглядят забавно, учитывая, что сама Валя чуть ли не поселилась у тебя в палате, впору заводить отдельную полочку в тумбочке для неё). Она всегда гладит тебя по голове, по запястью, и во взгляде читается (почти кричит) отчаянная тревога, неверие ("Не уходи, почему ты, почему это всё с тобой, вернись обратно"). Иногда она прячет это за спокойствием и уверенностью, и тогда ты ощущаешь её старше себя. Валя поправляет тебе подушки, укутывает в одеяло, когда ты мёрзнешь (а мёрзнешь ты теперь постоянно), ругается, что у тебя холодные руки, и обещает принести варежки. Она передаёт приветы и новости от коллег, она так и связывает тебя с тем миром, в котором тебя уже нет (и вряд ли ты там ещё будешь). Иногда с ней приходит Амелина или Майский, заглядывает Холодов - и глядя на них, ты ощущаешь пропасть между вами. Они пришли с работы, усталые, но живые, с живых улиц, с живыми историями - а ты устал всегда, постоянно, тебе нечего делать и некуда идти, нечем делиться. Другое дело - полковник. Ты больше не видишь её как начальника. Может, после твоего диагноза, после того, как ты упорно не желал в него верить и торчал на работе, а после упал ей на руки, успев заметить сумасшедший страх в её глазах (тогда она не смогла скрыть всё в себе и тебя резануло остротой и силой её чувств) - субординация куда-то пропала. Более того, ты даже не воспринимаешь её визиты как приход к тебе, как отрезок в её дне. Нет, это от тебя она заходит на работу, к себе в квартиру, занимается делами - но к тебе она возвращается от остальной жизни. Тут и есть её жизнь. Она возвращается как домой, пусть и ненадолго. Оставляя за дверью Службу, обязанности, своё положение. С тобой она уже другая. Уставшая, пытающаяся сохранять контроль. Держит твою руку в своей, почти такой же холодной. Пытается не отпустить.