За которую убил бы

Продираясь через давящие, удушливые, запутанные сны, ты просыпаешься с заходящимся сердцем, словно выныриваешь, а потом понимаешь, что тебе показалось. Ты так и остаëшься то ли под толщей воды, то ли в сумраке, то ли за плотным стеклом - только видишь всё как через сепию, существуешь в другом слое реальности. Жаждешь вырваться, вернуться, так и не можешь привыкнуть, что ты теперь бóльшую часть дня один на своей войне - так было и раньше, но то была война другая, поутихшая за давностью лет, да и одиночества физического ты старательно избегал. С твоей работой это не составляла труда: ты дневал и ночевал в офисе, а в редкие выходные занимал себя уборкой, прогулками, фильмами, играми, стараясь всё равно вымотаться или забить голову до того, чтобы просто уснуть безо всяких мыслей. Сейчас же разворачиваются активные боевые действия: ты оказался вырванным, насильно отлучëнным от всех и всего, чем жил, помещëн в место, где постоянным фоном были боль, тяжесть и скука - и буквально погибаешь, запертый наедине со своим сознанием, и это ощущение ничем не заглушить. Один в поле воин, если знает, что он один, - только вот у тебя уже не хватает сил, чтобы хоть как-то держаться на плаву. Иногда ты сдаëшься, позволяя себе путешествовать по памяти, сознательно стараясь не попадать на тëмные еë участки. Но стоит отвлечься - и двадцать пятым кадром мелькает старательно забываемое, но не исчезнувшее - как стеклянная пыль, которая оседает и остаëтся, даже если чашку разбили давно: аккуратное надгробие с фотографией Лары; мамино заплаканное, уставшее, но такое родное лицо (когда ты видишь маму сейчас в своих воспоминаниях, она всегда плачет; тем тяжелей тебе - ведь ты всегда боялся этого, как боялся той колоссальной вины, которую ощущал, зная, что сам стал причиной её слëз); Валины глаза - потемневшие, такие яркие на бескровном лице - когда она узнала о твоём диагнозе (секунду ты тогда выдержал этот её взгляд, отчаянный и неверящий, потом не смог, опустил глаза в пол, а миг спустя почувствовал, как она обнимает тебя, укутывая в свою тëплую нежность). А ещё - почему-то только на уровне звука - отчëтливое, почти оглушительное в тишине тиканье наручных часов. Его ты слышал в ту ночь, когда полковник впервые пришла в твой дом. Обычно после химиотерапии тебя забирала Валя. Ждала прямо у кабинета, обнимала, мимолëтно внимательно оглядывала, заводила какой-нибудь лëгкий разговор - или сама о чëм-то рассказывала, если ты отвечать был не в силах. Она убрала освежитель из машины, когда ты стал остро ощущать все запахи, даже кондиционер для стирки сменила - и теперь её одежда пахла всегда чем-то, что ассоциировалось у тебя с миндалëм и маем. Позже она сменила и духи, а перед встречами с тобой вообще старалась не пользоваться парфюмом. Чтобы тебе легче было переносить долгие часы капельниц, она составляла для тебя плейлисты из песен, которые любила, и на отдельных листочках писала краткое пояснение к каждой. Читала книги, которые ты ей дарил - что-то из твоего сокровенного, часто из детства, чтобы разделить путешествие по любимым страницам, которое в чём-то навсегда изменило тебя, - чтобы обсудить их с тобой. Антонова ездила с тобой вечерами на набережную, возила в термосе твой любимый чай с мятой, с радостью соглашалась на любое твоё предложение сходить куда-то, всегда говорила, что никто не знает такие места в городе, а когда однажды ты случайно заснул по дороге - хотя спал теперь мало, беспокойно, плохо, - не стала будить, а припарковалась у твоего подъезда и несколько часов сидела рядом, пока ты не проснулся. Ты был настолько ей благодарен, что не находил слов. Ты любил, обожал её, с удовольствием и трепетом разделял с ней свои любимые книги и улицы, - и мучился внутри от ощущения, что не можешь ей ничего равноценного дать сейчас в ответ на всю её неисчерпаемую заботу, без которой бы, наверное, не справился, словно только брал, брал, и было от этого стыдно, неловко, непривычно. Ты чувствовал вину за то, что она так много времени отдаëт тебе - тебе, а не своей семье, не детям, которых и так видела только после работы, ночью, да и то не каждый день. Чувствовал, будто отнимаешь эти часы, что она проводит (вынуждена проводить?) с тобой, у близняшек, у Юры, которые были для неё всем. Уговаривал себя, что Валя сама решила так поступить, сама приезжает к тебе, для тебя - и одновременно ощущал себя грузом, ещё одной проблемой, которую она взвалила на себя просто потому, что не могла иначе. И всë же - не мог отказаться от еë внимания, от такой поддержки, ведь понимал, насколько тяжелей и муторней станет без этого. Когда в один из дней утром она позвонила тебе и сказала, что девочки слегли с температурой ("наверное, ангина, Ванюш, и где только подхватили"), ты попросил, почти потребовал - настойчиво, несколько раз - чтобы она осталась с ними, не разрываясь в очередной раз между тобой и домом. Ты понимал, что поехав к тебе, она бы тревожилась за детей и винила себя за то, что снова не с ними, а оставшись с дочками, наверняка будет волноваться за тебя, к тому же, вы оба уже привыкли, что вечер четверга проводите вместе. Но ты настоял на своëм и заверил Валю, что справишься, а по приезду домой напишешь. Конечно, мог бы попросить кого-то из ребят подвезти тебя до дома, но в последнее время после капельницы чувствовал себя настолько скверно, что не мог, да и не хотел выносить чьë-то присутствие, вынужденно поддерживать разговор - снова из-за внутреннего убеждения, что должен ответить на проявленное внимание. Так что ты ни к кому не обращался, да многие и не знали, по каким дням ты проходишь лечение - о болезни и обо всём связанном с ней ты говорил неохотно и мало. Поэтому когда после трëх часов инфузии ты вышел, чуть пошатываясь, на улицу, на ходу доставая телефон, чтобы вызвать такси, - даже сначала не обратил внимания на автомобиль Галины Николаевны, припаркованный прямо напротив входа. Вернее, ты, конечно, увидел её, но совершенно не ожидал - да и с чего бы ей быть здесь. И картинка сошлась с осознанием, только когда полковник сама вышла из машины тебе навстречу. За то время, что прошло со дня, когда стало известно о твоëм диагнозе, вы не то чтобы отдалились, но было ощущение, что она сознательно отступает на второй план, предоставляя всю возможность заботиться и помогать тебе Антоновой. Сама же регулярно справлялась о твоëм состоянии, не позволяла сидеть, как раньше, ночами в лаборатории, отправляя домой (хотя порой ты всё равно не ехал к себе в квартиру - одиночество душило, поэтому напрашивался к кому-то из приятелей или бродил по городу), но ни разу не поговорила с тобой по-настоящему. Иногда ты ловил на себе еë взгляд - тревожный, растерянный, - и отводил глаза, думая о том, как тебе не хватает еë внимания, как бы тебе хотелось верить, что она беспокоится о тебе, что она о тебе думает. Где-то глубоко внутри тебе было даже обидно: как бы ты ни отрицал даже перед собой, а всё же надеялся, что слухи, добрые насмешки коллег над тем, что ты любимчик Рогозиной, что-то за собой имеют, и ты для неё ближе, чем просто подчинённый. Порой ты ожидал, что полковник сама поинтересуется у тебя, как твои дела, хотя бы как ты переносишь лечение. Но она не делала шаг навстречу, не пыталась узнать, понять, что у тебя на душе - и ты молчал, стиснув зубы, не смея подойти. Никогда не было такого, чтобы ты просил у неё помощи. Вы общались на работе и по работе, и ты не смел вторгаться в другую часть её жизни, также как не смел пригласить её в свою. И вот Рогозина приехала за тобой. Стояла, запахнув пальто, секунду смотрела на тебя, потом будто решилась, подошла и после короткого колебания сказала: - Вань, садись в машину. Поехали домой. Странно было видеть её такой - колеблющейся, неуверенной, явно не до конца представляющей, как себя вести. Казалось, она даже волнуется, хоть и видел ты это лишь во взгляде и только потому, что научился неплохо распознавать её настроение. Ты кивнул, забрался на пассажирское, пристегнулся. Она села за руль, спросила коротко: "Не мëрзнешь?" Ты отрицательно покачал головой. Тебя мутило, мышцы ломило, голова чуть кружилась, было плохо, хотелось спрятаться от всего, но перед ней ты старался держать лицо. Доехали вы довольно быстро. Всю дорогу сохраняли молчание - но тебя это не напрягало: ты не знал, о чëм с ней говорить вот так, вне привычных кабинетов, даже не спросил, сама ли она решила приехать или её попросила Антонова. Когда она припарковалась у твоего подъезда (и откуда только знала адрес? Из личного дела или снова сказала Валя, добрая душа?), ты почти сразу вышел: тошнота подступала к горлу, ныли зубы, ноги плохо держали. Ты опëрся спиной о дверцу машины, запрокинул голову, закрыл глаза, вдыхая вечерний холодный воздух (и подумал, что по дороге, где-то на задворках сознания поймал мысль о том, что может быть, она привезëт тебя в свою квартиру - идиот, конечно; она и так взялась тебя подвезти, на что ты ещё расчитываешь?) И вдруг услышал её шаги, а следом тихий голос: "Давай помогу". Рогозина коснулась твоего запястья тëплыми пальцами, ты не глядя достал из кармана ключи, протянул ей. Почувствовал, как она приобняла тебя за плечи, повела к подъезду. И ты шëл, чувствуя прикосновение еë ладони, всё так же с закрытыми глазами. - Какой этаж? - Второй. Лифт не работает, надо по лестнице. Ты поднялся - уже с некоторым с трудом, опираясь на перила, ощупью, вслепую, ощущая, как она чуть поддерживает тебя, услышал, как поворачивается ключ в замке - и открыл, наконец глаза. Она вошла в квартиру вслед за тобой, закрыла дверь. И наступила странная тишина, словно пространство схлопнулось вокруг вас. Ты поймал её взгляд - странно было ехать с ней в машине, но в тысячу раз странней видеть её здесь, в твоей прихожей (настолько её не должно было здесь быть, что для тебя она выбивалась из общего вида, как наспех наложенный поверх фрагмент). Она коротко вздохнула, а ты стоял и не понимал, чего она хочет: попрощаться и уйти или..? - У тебя есть чем поужинать? Ты медленно покачал головой. Неважным, должно быть, ты сейчас был собеседником, с момента вашей встречи едва ли сказал ей и пару слов, но ничего не мог с собой поделать, только стоял и тупо, оглушëнно молчал. Рогозина вдруг наклонилась ближе к тебе, снова коснулась запястья, устанавливая физический контакт: - Тогда заваришь нам чаю? С ужином что-нибудь придумаю, если ты голоден. С запоздалым стыдом ты подумал, что хозяин из тебя попросту никудышный, раз она, очевидно отчаявшись дождаться от тебя приглашения, решила взять всё в свои руки (а ещё не сразу осознал, что в слове "нам" она объединила только себя и тебя). - Галина Николаевна, простите... - забормотал ты, вытряхиваясь из куртки и помогая ей снять пальто. - Проходите, пожалуйста, я сейчас... Сюда, налево... Стряхнув с себя оцепенение, ты провëл еë на кухню, на ходу зажигая свет и мысленно ругая себя, что не удосужился хотя бы прибраться на этой неделе. Через четверть часа вы уже сидели за столом, над чашками поднимался парок (ты, конечно, наизусть выучил, что она пьëт крепкий чëрный без сахара), а по центру стояла тарелка с нарезанными ею - сноровисто, быстро - бутербродами. Ты отхлëбывал чай, не чувствуя вкуса, ощущая на себе её взгляд. Тебя начал колотить озноб, хоть ты изо всех сил старался не выказывать слабости (не хотел быть слабым при ней, надо было терпеть, терпеть, пока она не уйдëт, а потом, как и почти каждый вечер, бессильно упасть, не раздеваясь, не зажигая свет, на кровать и смотреть полночи на тени на потолке - уже даже не боялся темноты, просто думал, что если и есть в ней что-то, то пусть оно скорее заберёт к себе). Она, конечно же, заметила. - Иван? - и протянув руку, сжала твою ладонь. От неожиданности ты поднял на неё глаза, потом посмотрел на ваши сцепленные руки (запоминая, запечатлевая в памяти этот момент: как её тонкие, прекрасные, тëплые пальцы касаются тебя). - Как ты, как себя чувствуешь? Ты растянул губы в полуулыбке: показная бравада её бы не обманула, вряд ли тебе удастся сейчас, когда вы наедине, скрыть своë состояние. А было тебе и впрямь нехорошо, даже сидеть было сложно - ты почти лëг грудью на стол. - Вы же знаете, как это бывает после... Грудь сдавило, ты бы закашлялся, но какое-то время даже не мог вдохнуть, дëрнулся, опираясь на локти, ловя ртом воздух - и опрокинул свою чашку. Не успел подняться, тëплая жидкость (как хорошо, что ты разбавляешь кипяток в кружке) уже пролилась на стол, залила тебе футболку. Чертыхнувшись, ты рывком отодвинулся от стола, краем глаза заметив, что Рогозина промакивает столешницу салфетками. Ты встал, намереваясь пойти в комнату, переодеться, но едва сделал шаг - тебя шатнуло, навалилась ещё бóльшая слабость. Полковник в секунду оказалась рядом с тобой, поддержала под руку: - Пойдëм. Иван, посмотри на меня. Пойдëм. Сердце заходилось, будто ты пробежал стометровку, ты сфокусировал взгляд на ней, кивнул, зашагал с её помощью, опираясь на стену. В комнате рухнул на неразложенный диван, тебе было холодно, ещё холоднее в мокрой футболке, и одновременно душно. Каким-то шестым чувством угадывая твои желания, Рогозина приоткрыла окно, обернулась к тебе (во взгляде мелькнула тревога пополам с какой-то щемящей нежностью): - Где у тебя одежда? Ты махнул в сторону шкафа, указал даже полку, молясь, чтобы она не обратила внимание на царящий там беспорядок. Она достала футболку, встряхнула её (конечно же, мятая, складывать вещи ты не умел с детства), снова подошла к тебе. А ты сидел, дрожащий от холода, обессиленный, в висках стучало, ты ненавидел себя за эту слабость, до зубного скрежета хотел бы не быть таким рядом с ней. Ты так долго мечтал, чтобы она увидела тебя другого, в других обстоятельствах, не в лаборатории и не на работе - так долго мечтал, чтобы она подарила тебе своё время, только тебе одному. И вот она здесь, прямо перед тобой, а ты беспомощный, больной, измотанный, неспособный даже подняться ей навстречу. Чувствуя, что ещё чуть-чуть и закипят злые слëзы - настолько ты был зол на себя и взвинчен, - ты попытался стянуть футболку, но пальцы не слушались, дрожали, движения были раскоординированные, как у пьяного. Она присела рядом, мягко перехватила твои руки (ты замер, избегая её взгляда - так боялся увидеть в нём жалость), мимолëтно коснулась твоей щеки, отчего ты вздрогнул, и сняла с тебя футболку. Ты услышал её короткий резкий вздох, сердце пропустило пару ударов - а потом понял. Свет в комнате она не зажигала, но было ещё достаточно светло, слишком светло - и как ты не подумал про это раньше, почему догадался только сейчас, уже глядя на её лицо, искажëнное проступившими чувствами, бледное. Она смотрела на твои плечи, грудь, живот, испещрëнные мелкими косыми шрамами - старыми, уже побелевшими, и новыми, чуть только не кровоточащими. Потом молча взяла тебя за левое запястье, перевернула руку и сняла твой всегдашний напульсник, закрывающий грубый длинный шрам, доходящий почти до ладони. Он остался у тебя с того вечера, когда ты сидел, рыдающий, захлëбывающийся, на полу в ванной, отбрасывая окровавленный осколок зеркала, и кровь была на полу, стекала по пальцам, пропитывала джинсы, - зажимая глубокий рваный порез на запястье, а перед глазами всё ещё мелькали заголовки статей: "Сегодня ночью была застрелена глава Федеральной Экспертной Службы, полковник Галина Николаевна Рогозина". Она провела большим пальцем по шраму на запястье, потом, не отпуская руки, посмотрела тебе прямо в глаза, и тебя обожгло этой болью, потрясением, виной. С лица у неё сошли все краски, в сумерках комнаты оно казалось почти серым. - Где у тебя аптечка? - она спросила это еле слышно, сдавленным голосом, будто что-то мешало ей говорить. - В ванной, в шкафчике, - почти прошептал ты, не смея отвести взгляд. Она вернулась через полминуты, быстрыми, отточенными, привычными движениями обрабатывала тебе свежие порезы. Из одного, особенно глубокого, снова выступила кровь. Она прижала смоченную ватку к твоему плечу, ты услышал её изменившийся голос: "Блять, Тихонов... " Ты почти не ощущал её прикосновений, внутри было совсем пусто, ты был почти в ступоре. Полковник помогла тебе надеть сухую футболку, накинула тебе на плечи плед, ты плотнее завернулся в него. Молчал, потому что сказать тебе было нечего: она увидела одну из твоих тайн, которая, конечно, вовсе тебя не красит. Ты боялся, что это встанет между вами, что глядя на тебя потом, она всегда будет вспоминать о сегодняшнем вечере - и ничего не сможет с этим сделать, не найдëт слов, снова отдалится. Вы шагнули куда-то за пределы ваших обычных отношений, она невольно вторглась во что-то сугубо личное. - Что с тобой случилось? - на улице стало темнее, ты уже не так хорошо видел её лицо, блестели только глаза, в которых ты ничего не мог прочитать. - Я не знаю. - Это была почти правда, на самом деле ты не договорил: я не знаю, что было делать ещё. Ты привык, это тебя отрезвляло, хоть как-то приводило в чувства, когда ты не справлялся. - Иван! - она будто рассердилась, ты видел (на тебя или на себя?), досадливо поморщилась. - Ну почему ты не пришëл со всем этим, - она неопределëнно махнула рукой, - ко мне? Ты удивлëнно смотрел на неё: она и правда не понимает? Или в её картине мира это так просто, чтобы ты взял и пришëл к ней вот так, с чем-то очень-очень личным, с сокровенной болью - и для чего? Чтобы она избавила тебе от этого, утешила, поняла? Да нет же, не может она не понимать, какую пропасть ты видишь между ней и собой, как ты привязан к ней, но в то же время чудовищно далëк. Она, видимо, поняла твой взгляд, на секунду осеклась, но продолжила: - Ну ладно ко мне, но к Вале! Вы ведь с ней... Тому, что она знает, как близки стали вы с Валей, ты совершенно не удивился. Антонова наверняка рассказывала ей, ты даже был уверен, что именно через неё полковник узнавала последние новости о твоём состоянии и лечении. Да и не заметить этого было сложно: Валя умела располагать к себе всех, если хотела, а тебя искренне полюбила, сам ты и так тянулся к ней - и рад был быть с ней в те минуты, когда тебе было тяжело. Но она не могла быть рядом постоянно, не могла вечно спасать тебя. И конечно, не догадывалась, как сильно тебя подтачивает, уже давно, одиночество, потеря семьи, а теперь ещё перспектива такой долгой, изматывающей борьбы, к которой ты был не готов и которую не хотел вести. Ты молча смотрел на Рогозину, отчего-то желая, чтобы она поняла тебя без слов. Поняла и не стала упрекать. И наверное, она что-то увидела у тебя во взгляде, потому что вдруг притянула к себе, обняла за плечи, коснулась губами волос и легонько покачала из стороны в сторону, как ребëнка. И не отстраняясь, тихо сказала: - Иван... Пожалуйста, помни, что ты не один. И один никогда не будешь, даже если тебе кажется, что это не так. Мы у тебя есть, я у тебя есть. Прости, что я не спрашивала тебя сама, как ты держишься... Прости, что меня не было рядом. Ты замер, грелся в этой еë неожиданной ласке, чувствовал её руки, обнимающие тебя, чувствовал её дыхание, слышал даже, как бьëтся её сердце, и мысленно считал удары. И хотел бы всю жизнь провести вот так: в тëмной, уже наполнившейся ночным мраком комнате, рядом с ней, закрыв глаза, чтобы она была только с тобой и никому никуда не надо, никому никуда не скоро. - Как ты себя чувствуешь? Побыть с тобой? - Да, - ты ответил сразу, быстрее, чем хотел бы, но не мог, совершенно не мог сейчас допустить, чтобы она ушла, а ты остался один, вернулся на кухню, увидел её нетронутую чашку с чаем, прослушивался в тишине к отзвукам её присутствия. Она негромко усмехнулась (услышав, ты расслабился - значит, она не сердится на тебя, а тяжëлая тема закрыта, по крайней мере пока), взлохматила тебе волосы. - Голодный? Давай принесу тебе сюда или лучше приготовлю что-нибудь, у тебя там шаром покати... Ты помотал головой, поднял на неё взгляд: - Нет, не надо, просто посидите со мной здесь, рядом, пожалуйста, я включу что-нибудь, останьтесь. Ты понимал, слышал, как по-детски нелепо это звучит, как ты выдаëшь себя с головой - но, в конце концов, когда это для кого-то было секретом. Ты не хотел отпускать её сейчас ни на минуту, потому что приближалась ночь, и ты боялся, даже думать не хотел о том, что она попрощается и уйдëт. Так что это было твоё время, ты не мог упустить даже малую часть, хотел лишь быть рядом, чувствовать её присутствие, видеть её в этой комнате, запоминать, вписывать её в привычную атмосферу. Рогозина глянула на тебя с интересом и с каким-то пониманием, откинулась на спинку дивана, подала тебе пульт. Ты взял его, умышленно протянув руку так, чтобы коснуться её пальцев. Включённый экран резанул глаза, ты стал машинально пролистывать фильмы, которые сохранил себе на жëсткий, нажал play почти наугад, выпало "Сядь за руль моей машины". Собственно, что бы ни включил, тебе было всё равно - ты почти не следил за кино, только краем глаза поглядывал на неё: как блики экрана освещают её лицо, скулы, впадинку виска, как она наблюдает за актёрами, как её губы трогает лёгкая улыбка. Конечно, ты не посмел бы смотреть на неё в открытую, но всё же прислушивался к её дыханию, чувствовал тепло там, где она касалась тебя плечом, видел, как она бездумно поправляет пуговицу на манжете. Ты подумал - и сердце подпрыгнуло куда-то к горлу, - что мог бы сейчас взять её за руку, и наверное, это не было бы слишком неуместным. Для вида ты продолжал глядеть на экран, а сам мысленно прикидывал: можно ли, стоит ли? А как лучше - просто попросить? Самому сжать её пальцы? А если она отнимет руку, а если так ты разобьёшь что-то хрупкое и невидимое, что сейчас между вами? В ушах бухало, ты пытался казаться совершенно спокойным, почти поглощённым действием фильма, когда коснулся её руки. Не глядя на тебя, она переплела ваши пальцы, чуть сжала твою ладонь. Ты сидел, оглушённый, замерший, затаив дыхание, сосредоточив всё своё внимание на том, чтобы чувствовать, осознавать, запоминать: вот она сидит здесь, в твоей комнате, рядом, держит тебя за руку. Сердце быстро билось, больно колотилось о рёбра, ты вдруг понял, насколько устал: слишком много всего было для одного дня. Или, может, просто успокоился, пригрелся рядом с ней, почувствовал себя в большей безопасности. Но ты не мог себе позволить расслабиться, ведь так хотелось вместить как можно больше в те минуты, пока она с тобой. Ладонью провёл по лицу, пытаясь смахнуть усталость - она, конечно, заметила. Высвободила руку (ты быстро, встревоженно заглянул ей в глаза), коснулась твоего плеча и мягко притянула к себе. Ты чуть отодвинулся, прилёг, голова покоилась теперь у неё на коленях. Полковник поплотнее укутала тебя в плед, её пальцы перебирали твои волосы, легко, чуть щекотно касались виска, затылка, шеи над воротником. Она была так близко, что всё утрачивало форму, фактуру, цвет, ты отчаянно моргал, как от яркого света: не заснуть, нет, никак нельзя засыпать, чтобы подольше чувствовать, подольше оставаться тут - вот бы можно было, как на диктофон, записывать свои ощущения, всё, что ты, затаившись, чувствуешь. Негромкий звук фильма - только речь, почти нет музыки; прикосновения её прохладных пальцев - осторожные, быстрые, упоительные; слабый отголосок терпкого запаха её духов - тягучий, древесный, солоноватый; тусклый отблеск от простого кольца у неё на руке; тихое, размеренное тиканье часов на её запястье. Одновременно с этим почувствовал её дыхание на щеке, услышал шёпот: "Спи, ты так плохо спишь сейчас, отдохни. Я здесь, я не ухожу, Ваня". Она погладила тебя по голове, потом рука замерла на плече. Ты зажмурился, вбирая, стараясь на тактильном уровне запомнить это почти невесомое ощущение. Слышал негромкое бормотание телевизора, а прямо над ухом - тик, тик, тик, - часы на её руке. Тебе показалось, что сердце стало биться также ровно, даже задышал ты в такт этому звуку. "Тик, тик, тик", а если совсем прислушаться, можно услышать даже, как она дышит. И ты, наконец, провалился в неглубокий, но успокаивающий, дающий передышку, сон. Теперь ты просыпаешься почти каждый час - просто так или когда во сне догоняют мысли о твоём прошлом, что уже рассыпалось в крошево. В голове мелькает строчка, которую ты когда-то выхватил из какого-то стиха: "Баю-баюшки-баю, я себя не узнаю", - переворачиваешься и зарываешься с головой под одеяло, в этом какая-то озлобленная вымотанность, так бы тебе хотелось, чтобы всё закончилось, так бы хотелось отдыха. И словно чтобы тебя утешить, чтобы погасить этот коптящий огонëк досады, откидывает уголок одеяла и гладит тебя тëплая, по-живому тëплая ладонь. Слышишь тихий голос Вали, она напевает, как всегда вступая негромко, когда замечает, что ты проснулся: "Как ты там живëшь в своей башенке, когда выключен свет? Как ты пишешь, чтобы утром закрашивать на окне слово "нет"?" Ты снова закрываешь глаза и сразу видишь разлитый над набережной закат, по-южному свежий ветерок, словно вы не в Москве, а у залива, идущую рядом, протяни ладонь и вот, Валю - один наушник у неё, другой у тебя - и: "Из прошлого века идёт человек, переходит на бег и на красный. Он делает вдох, он сегодня не сдох, с ним и сила и Бог - и прекрасно". И ты точно знаешь, что сейчас Антонова поëт эту песню специально, чтобы ты пригрелся под воспоминаниями того вечера, чтобы ты знал, что она тоже помнит, и сам вспоминал, что было у тебя что-то хорошее за пределами этой палаты. Чтобы ты видел не белое небо, кричащее вороньëм, из твоих снов - где пустая квартира, на столе оставленная с утра мамина чашка с кофе, Ларина рубашка на спинке стула - а что-то цветное, пахнущее сухим нагретым асфальтом и воздухом из тоннелей метро. Убаюканный, ты смог проспать ещё часа полтора. Просыпаешься, вскидываешься на кровати, Валя сразу отрывает взгляд от книги, которую читала, сидя около тебя, не глядя загибает уголок страницы: - Ты живой? - прозвучало одновременно и с намëком на шутку, и устало, и чуть встревожено. - Не уверен, - в тон ей бурчишь ты, потягиваешься, садишься на постели. Валя улыбается, откладывая книгу, подходит к тебе и обнимает, чуть прижав к себе, опустив подбородок тебе на макушку. Ей всегда было так просто тебя обнимать, тебя касаться, словно бы абсолютно естественно, так, как тебе было нужно. Ты так не мог, ты запоминал, отмечал её объятия, прикосновения, даже если она просто сидела рядом, плечом к плечу - для тебя это было важно. Маленькие крупицы тепла, которые ты собирал. - Не ворчи, вон старшие товарищи передали тебе гостинцы. Она, конечно, знает, что со сна ты всегда взъерошенный, угрюмый, разбитый, всегда старается сразу тебя приласкать или подбодрить; а если ты так и увязаешь во внутренней тоске, умеет найти слова, от которых ненадолго замирает сердце и окатывает тёплой волной. Как-то ты снова заговорил о своей смерти, почти без опаски, а с какой-то давней тихой грустью. Валя тогда наклонилась к тебе и серьёзно посмотрела в глаза: "Надо бороться, Вань. Потому что ты один из самых добрых и отзывчивых на этом свете. Потому что я не представляю себя в мире, где не смогу свободно тебе написать и тебя увидеть". Вот и сейчас она сразу отвлекла тебя, и ты уже покладисто достаёшь из пакетов завëрнутые домашние пирожки, которые испекла тебе Рита, пачку печенья, которое вы всегда брали в офисный буфет - это от Холодова, несколько пирожных из твоей любимой кондитерской у дома - наверняка постаралась Амелина. Валя как всегда ненавязчиво заполняет тишину рассказами о рабочих буднях, избавив тебя от необходимости показывать, как ты рад, - хотя и лукаво улыбается, глядя, как ты с затаённым трепетом читаешь приложенную к передачке записку, написанную летящим косым почерком Оксаны, где она пишет, как без тебя скучно в лаборатории и как невыносим порой бывает Андрей ("Вань, ты себе даже не представляешь, что он учудил во вторник..."). Почему-то ты особенно дорожишь их записками, даже больше, чем сообщениями и звонками. Это настоящий, материальный кусочек из твоего прошлого мира - откуда Амелина вырвала листок? Наверняка из своего блокнота, который всегда складывала в верхний ящик стола. И по этой странице скользила её ладонь, ты почти видишь, как она усмехается, дописывая и поглядывая искоса на Холодова. Ты хранишь все их записки, письма, иногда перечитываешь. С этим проще - не приходится ловить на себе сочувственные взгляды, слышать неловкие вопросы, когда им хочется помочь, проявить участие, но вы недостаточно близки (сейчас "достаточно" для тебя - два человека, которые и сменяют друг друга каждый вечер у твоей постели), а потому заканчивается всё скомканным "как ты?" Валя предлагает сыграть в шахматы. Она часто приносит что-то из игр, а нарды и шахматы и вовсе оставила у тебя в тумбочке, - чтобы отвлечь тебя, чтобы вам было чем заняться вместе, чем-то, не связанным с обсуждением твоего состояния. Ты обыгрываешь её дважды - улыбаешься, глядя как она досадливо морщится, - по правде сказать, игрок из неё неважный, и ты всерьёз думаешь, что играть Антонова садится только ради тебя: чтобы у тебя был настоящий соперник, чтобы перекидываться шуточками во время партии, чтобы ты не замечал, как летит время. Валя первая слышит шаги в коридоре. Часы показывают почти девять вечера, ей давно пора домой, но теперь она почти никогда не уходит, пока к тебе не придёт кто-то ещё. Теперь - после прошлого месяца, когда тебе стало хуже, развился бронхит, ты совсем перестал есть, на несколько дней даже переводили в реанимацию. И когда вернулся на отделение в свою палату, Валя весь вечер сидела рядом, обеими руками сжимая твою ладонь, глядя поверх твоей головы сухими покрасневшими глазами. Она не проронила почти ни слова - молча подавала тебе воду, меняла флаконы для капельницы, движения у неё были чуть заторможенные, словно мыслями она была далеко. Антонова так ничего и не сказала тебе тогда, но с тех пор уезжая, ни разу не оставляла тебя одного. Она, конечно, сразу понимает, кто идёт. "Галя", - она чуть улыбается, оборачивается к двери, легко касается твоего запястья. Ты вспоминаешь, как когда-то давно они с Рогозиной сидели в морге и Валя на спор угадывала, кто сейчас войдёт. Ты тогда толкнул дверь, она усмехнулась и сказала полковнику: "Ну его-то я всегда услышу по шагам. Милого узнаю по походке". Рогозина заходит в палату, негромко здоровается, задерживает взгляд на тебе - ты понимаешь теперь, чтó в этом взгляде: страх потери и страх неминуемости этой потери. Ты порой задумываешься, зачем она приходит, даже если время позднее, даже если ты вскоре засыпаешь. Словно хочет успеть застать каждую минуту, пока ты здесь. Валя быстро проводит рукой по твоему плечу, наклоняется, целует в щёку, на секунду задерживается, ладонями обхватывает твоё лицо, вглядывается в глаза. Тянется за сумкой, уступая место полковнику, перекидывается с ней парой слов. Ты смотришь на Антонову - и тебя в который раз не отпускает отвратительное фоновое ощущение, что что-то не так. За последние месяцы, что ты проводишь так много времени с ними, ты нутром научился чувствовать изменения настроения обеих, стал чутким радаром, который улавливал всё: нервную полуулыбку, слишком отрывистые жесты, мелькнувшую на лице тень. Антонова уже толкает дверь, чтобы выйти, когда ты окликаешь её: - Валя! Что такое, что случилось? Она оборачивается и ты ловишь её взгляд - с на миг прорвавшейся глухой горячечной тревогой. Замечаешь, какое у неё осунувшееся и бледное лицо, особенно в отсветах угаснувшего за окнами дня. Выхватываешь её образ целиком: чуть мятая на спине белая рубашка, перекинутый через руку кардиган, пальцы, нервно сжимающие ручку сумки ("А кольцо уже давно не носит", - мелькнула совершенно идиотская мысль), наспех собранные волосы. - Ничего, Вань, всё в порядке. - Она чуть улыбается тебе и выскальзывает из палаты, но улыбка выходит отчаянная, вымученная, словно скажи она ещё хоть слово - расплачется. Ты уже приподнимаешься, собираясь догнать её, но тебя останавливает ладонь полковника на твоём плече, которая толкает снова на подушку. Рогозина еле заметно качает головой: "Не надо, лежи". - Что случилось? - ты требовательно смотришь ей в глаза, скрещиваешь руки на груди: ты обеспокоен и чуточку зол, что она не дала тебе пойти вслед за Валей, всё разузнать, утешить её. У тебя в голове будто надрывается невидимый маячок, сигнализация: с ней что-то произошло, ей плохо, ещё чуть-чуть и она сорвётся. Только показала она это - скорее, наверное не нашла больше сил сдерживать в себе - сейчас, с приходом полковника. - Валя сказала правду, точнее, частично правду: ничего не случилось. - Она чуть поводит плечом, но тебя не обманывает эта показная невозмутимость, ты всегда знал, куда смотреть, - на её руки, и сейчас пальцы сцеплены в замок. - Ничего не случилось, но с ней что-то не так, - упрямо отзываешься ты. - Вань, - полковник устало прислоняется плечом к стене, безжалостный белый больничный свет от прикроватной лампы выделяет на её лице появившиеся за последние месяцы морщины, выступающие скулы, которые стали острее, тёмные круги под глазами. - Вань, она тоже человек, она не железная. Ей очень больно, ей очень страшно - постоянно, каждый день. За тебя. Она молчит, но её разрывает внутри. Ты угадываешь в едва заметных паузах, в интонации всё: что они с Валей говорили об этом и не раз; что эта боль сблизила их ещё больше; что полковник - единственная, с кем Валя вообще делится этим; а ещё что сказанные только что слова относятся не только к Антоновой. - Почему она мне ничего не говорила? - ты нервно облизываешь пересохшие губы и неосознанно копируя жест Рогозиной, сжимаешь пальцы (и это отчаянно-глупый вопрос - "потому что ты сам должен был понимать, Тихонов, подумать о ней тоже, а не просто радоваться, что она теперь так часто рядом"). - Потому что ты точно не тот человек, с которым ей нужно это обсуждать. У тебя своя боль и своя ноша. Это - её ответственность. Она знала, что так будет, и пошла на это. И ничего бы не стала менять, даже если бы могла. Она очень любит тебя. Ты думаешь, как было бы хорошо иметь при себе диктофон. Чтобы у тебя сохранялась запись их голоса - такого, каким они говорят, что любят тебя. А ещё ощущаешь, как бешено и неотступно схлопывается вокруг тебя мир. Валя не говорила тебе. Конечно, не говорила, запирала сердце на все замки, чтобы приходить к тебе каждый вечер, говорить с тобой, читать тебе книги, смешить тебя - наблюдать, как ты истаиваешь. Может быть, уходя, она сползала по стене коридора и плакала, зажимая рот ладонью. Может быть, она не ехала сразу домой, а специально выбирала кружной путь, потому что невозможно мгновенно переключаться с этого на то, чтобы проверять у дочек уроки и расспрашивать их, как прошёл день в школе. Валя не говорила тебе - но ты мог догадаться, хотя бы раз поставить себя на её место. Однако предпочитал не замечать, не думать об этом, заглушать в голове назойливый маячок. Чтобы понять, нужно было допустить, как ты можешь быть для неё важен. Ты думаешь, что нужно что-то придумать, как-то это решить. Сделать что-то, чтобы уравновесить, ведь ты не сможешь всё время чувствовать себя виноватым в их горе - нынешнем и будущем. Валя проводила с тобой так много времени, куда больше, чем на работе - и вы не могли не сблизиться ещё сильнее. Она приходила и переводила весь фокус внимания на тебя, ненадолго замыкала тебя на себе - тем самым спасая, вырывая тебя из бесконечного круговорота мыслей. Тебе стоило бы подумать уже давно, чего ей это стоит, но ты не мог: так легко и естественно она вошла в этот этап твоей жизни, с такой спокойной уверенностью взяла на себя ответственность за тебя. Ты тешил себя иллюзией, что всё ещё остаёшься её другом - равным ей, но в глубине души понимал, что утратил своё право считаться таковым: слишком большой перекос получается в ваших отношениях, ты не мог ей дать решительно ничего в ответ. Антонова отмахивалась от твоих несмелых просьб приходить пореже, дать себе отдых (просил, а сам мысленно скрещивал пальцы: хоть бы не послушала, хоть бы всё равно пришла, - и ненавидел себя за такой эгоизм), она рассказывала тебе о работе, о детях, о своём прошлом, безжалостно расходовала свой несгораемый запас надежды, - но как же вышло, что о такой огромной боли, о страхе, что точит её каждый день, она ничего не сказала. Невыносимо было видеть её прорывающееся отчаяние, видеть, как близко она подходит с тобой к самому краю, рискуя сгинуть, когда ты, наконец, упадёшь. Наверное, ты был бы рад, если бы вы об этом поговорили. И было бы важно слышать от неё прямо: "Я так боюсь за тебя. Я тебя не оставлю, но мне очень страшно". Может, это хоть ненадолго вернуло бы тебя на позицию её настоящего друга, позволило бы обнять, успокаивая. Ты бы снова увидел её полностью настоящую. Ты бы услышал, как Валя говорит, что любит тебя. Полковник пристально и серьёзно смотрит на тебя - и тебе снова кажется, что она читает или, по крайней мере, угадывает твои мысли. Если Валя - внутри мечущаяся, сгорающая со всей своей любовью и страхом, наблюдающая, как важная часть её мира меняется навсегда, - то Рогозина, напротив, очень спокойная. Слишком спокойная. Иногда тебе кажется, что в те моменты, когда она думает, что ты её не видишь, она застывает, каменеет, словно на неё давит глыба. Вся она внешне - студёное, ровное, ледяное спокойствие, порой граничащее с оцепенением. Чем ближе к тебе - тем больнее. Порой, когда становились известными очередные новости не в твою пользу ("Обнаружили отдалённые метастазы, нужно снова менять схему лечения. Из-за локализации и размера опухоли операция сейчас невозможна", - пару недель назад твой лечащий врач, давний приятель Антоновой, сообщил об этом вечером, когда они обе пришли к тебе, Валя тогда судорожно выдохнула, обняла тебя за плечи и зажмурилась), в глубине глаз полковника что-то вспыхивало и тут же безвозвратно гасло, а сами глаза становились на пол-оттенка темнее. Раньше они напоминали тебе прозрачную голубизну реки, а теперь - промёрзшую глубину моря. Она смотрит на тебя, а ты думаешь, что с радостью, если бы это только помогло, скрестил бы все пальцы, задул бы все свечи на праздничном торте и проводил бы взглядом каждую долбанную падающую звезду с одним лишь пожеланием: чтобы ей и Вале было не так больно. Если уж не существует сценария, при котором горе совсем обошло бы их стороной, то пусть оно хотя бы на толику уменьшится. Рогозина привычным движением взлохмачивает тебе волосы - совсем короткие, не зарыться пальцами, лицо её чуть мрачнеет: - Ложись, тебе докапаться и надо поспать, хорошо? Это уже привычное, это выдёргивает тебя из потока мыслей, позволяя перевести дух. Ты всегда плохо переносил физическую боль и сейчас устаёшь от неё - тем более что предсказать её начало невозможно. Ты всё время чувствуешь каким-то закоулком сознания обречённую готовность - когда же снова? - и этим тягостным ожиданием окрашены почти все твои минуты, даже в полусне. И вот теперь ты думаешь, что мысли о том, чтó твоя боль, твоя возможная смерть значат для них, как на них отражаются, ты тоже будешь всегда предчувствовать вот так: внутренне съёжившись, затравленно, как перед ударом. Рогозина подсоединяет капельницу с катетеру, а ты протягиваешь ей наушник - с полковником тебе было проще молчать, и чтобы заполнять тишину, вы стали на пару включать случайное воспроизведение твоих или Валиных плейлистов, а иногда слушали аудиокниги, которые выбирали по очереди.

"Я тебя не отпущу никуда, ни к кому, Если ты мне не захочешь рассказать всю правду. Знаешь, мы все замерзаем в этом мире - Одному Богу всё известно, вот и раскрыл тайну".

Ты смотришь на неё одновременно с тем, как она вскидывает голову, - и её взгляд обжигает тебя, резко и неожиданно, как осколок льда (глупый, глупый Кай). "Вот сейчас, - подумал ты. - Вот сейчас она настоящая". Враз потемневшие даже в режущем свете лампы глаза, исказившееся на миг лицо - на один краткий миг, но тебе хватило, ты увидел страх, глухое отчаяние и неизбывное подступающее горе. Это было сродни тому, как если бы она заплакала при тебе. Ты замираешь - потрясённый, словно стал свидетелем чего-то очень личного, чего-то, что не должен был увидеть. И будто извиняясь, будто отвечая ей правдой на правду, шепчешь одними губами, вторя строчкам песни:

"Я молюсь, чтобы в доме не погас свет И твои глаза горели как впервые. Если нет тебя, то и меня здесь нет, Да и не было в помине".

Ты так и продолжаешь смотреть ей в глаза. Внутри тихо, только гулко бухает сердце, в наушнике всё ещё напевает песня, но ты не разбираешь слов. Медленно, не отрывая взгляда, ты наощупь сжимаешь её запястье. Чуть-чуть, на пробу тянешь к себе её руку - она не противится, также смотрит прямо на тебя - и щекой льнёшь к её ладони. Полковник молчит, ты выдерживаешь её взгляд, долгий, нечитаемый, - а потом её прохладные суховатые пальцы медленно скользят чуть ниже, проводят по виску, по скуле, и останавливаются. И ладонь так и остаётся на твоей щеке. - Я всегда хотел, чтобы вы замечали меня, - твой тихий голос надламывается, но ты продолжаешь говорить, пока ещё есть эта связь и неожиданная последняя смелость. - Чтобы за всем, что я делаю, замечали именно меня. Я хотел заслужить это - чтобы за всем наносным вы увидели меня настоящего. - Я всегда тебя замечала. Куда чаще, чем ты думаешь. Её губы чуть дрогнули - но ты сомневаешься, что это была улыбка. Взгляд скользит мимо тебя, потом возвращается - ты отчаянно пытаешься прочесть в нём хоть что-то, всматриваешься, и что-то внутри тебя заходится криком: на самом деле, у неё в глазах тихая привычная (долгожданная, несбыточная) нежность и тоска пополам с обрывающей всё болью. Рогозина невесомо проводит ладонью по твоей щеке, а потом её пальцы тянутся к бегунку капельницы. Она встаёт, мимоходом коснувшись твоего плеча, переставляет флаконы на штативе. - Попробуй поспать? Долгий был день. Не волнуйся, я не уйду. Я здесь. Ты послушно ложишься, смотришь, как она снова садится у кровати, вынимает наушник, кривовато улыбается, берёт с тумбочки книгу, оставленную Валей. Честно пытаешься хотя бы задремать - и даже получается. Это всегда ощущается как короткий провал. Словно ты моргнул - и пропустил фрагмент времени. Не чувствуешь ни расслабления, ни передышки, снова будит боль, медленно наваливается, прогоняя обрывки забытья. Она гнездится в груди, отдаёт в плечо, ты заходишься надсадным кашлем и чувствуешь себя заражённым, запертым один на один с невидимым врагом, который притаился в тебе самом. Ты не открываешь глаза, но и сквозь веки замечаешь, что в палате темно. Она погасила свет, наверняка ушла, наверняка ты снова, опять тут один - и как жаль, что проснулся ночью, не дотянул до утра, когда уже занялся бы новый день, ты слышал бы людей в коридоре, шум автомобилей под окнами. Чувствовал бы себя окружённым чем-то, кем-то. А ночью тебе кажется, что мир вокруг кончается, остаёшься ты со своими мыслями, а остальное неизмеримо далеко. И сейчас тебя это злит, ты измотан недосыпом, болью, - резко переворачиваешься на кровати, с губ срывается сиплый стон. Ты пытаешься завернуться в одеяло, просто чтобы прижать к себе что-то, мечешься, пытаясь устроиться поудобней, будто от этого станет легче. И тут тебя гладят по спине, по плечам неожиданно горячие ладони, слышишь шёпот: "Тише, тише, Вань... Всё хорошо..." Ты понимаешь, что это полковник, что она по какой-то невероятной причине всё ещё здесь (она ведь сказала: "Я не уйду"), но даже это не приносит тебе успокоения. Боль достаточно сильная, ты так и не научился улавливать начало её пиков и спадов, боль резкая и слепящая, такая, что хочется зажмуриться, сжаться, только бы избавиться. Рогозина ещё что-то говорит тебе, но ты не вслушиваешься. Бьёт кашель, дрожат пальцы, ты так и отворачиваешься от неё, комкая одеяло, надеясь, что скоро это отступит и ты сможешь по крайней мере взглянуть на неё и порадоваться тому факту, что она всё ещё здесь. И тут ты чувствуешь, как матрас чуть-чуть прогибается. От неожиданности ты даже замираешь, пальцы разжимаются - ты слышишь совсем близко её дыхание, а затем ощущаешь, как она обнимает тебя сзади ("Господи, - мелькнуло в голове. - Господи"). Ты совсем цепенеешь, когда понимаешь: она совсем рядом, лежит за твоей спиной. Она укутывает тебя в своё тёплое спокойствие, дышит глубоко и медленно - наверняка чтобы ты услышал, подстроился под ритм. И ты подстраиваешься - чувствуешь, как она гладит тебя по плечу, сосредотачиваешься только на этих ощущениях. - Спасибо, - хрипло шепчешь ты, когда удаётся чуть отдышаться. - Спасибо вам. Немного осмелев, ты незаметно, по миллиметру стараешься придвинуться к ней. Тебе так хочется продлить эти минуты, запомнить их навсегда. Ты чувствуешь волнение, трепет, благодарность, и тебе правда становится легче. Только не хочется, чтобы она уходила. Так странно: она даёт тебе всё больше внимания, всё больше себя, она оказывается всё ближе - так, как раньше ты и не мечтал (по крайней мере старался не мечтать или не визуализировать мечты в ощущениях), и ты так радуешься, а потом свыкаешься, словно ещё один рубеж между тобой и ней пройден, и тебе снова хочется ближе и больше. И внутренне ты всегда готов, что это прервётся, кончится, что она уйдёт, а ты будешь снова вспоминать, местами даже не веря себе, что это было (если это было), поэтому так тщательно всё запечатлеваешь. Поэтому хотел бы записывать её голос. Придвигаешься к ней ещё чуть-чуть, её рука всё ещё на твоём предплечье. И сам от себя не ожидая вдруг спрашиваешь (это ощущается как безрассудный слепой шаг вникуда) : - Вы говорили сегодня о Вале... А о чём вы думаете, когда смотрите на меня сейчас? - О том, что боюсь тебя потерять, - говорит она после паузы. - О том, что я уже в какой-то степени тебя теряю. О том, что мне очень тяжело видеть твою боль и не знать, как помочь. О том, как много всего изменилось - и я не хочу и не хотела этого. Ты двигаешься к ней ещё на миллиметр (обернуться не посмел бы ни за что), она или замечает это или решается сама - её рука уже выше, поперёк груди, и она прижимает тебя к себе, чувствуешь её дыхание на затылке, на шее, голос настигает на выдохе. - Мне тоже страшно, Вань. Иногда - слишком. Но я буду здесь столько, сколько потребуется. Чтобы ты вернулся. Чтобы ты снова вернулся. Тебя пронизывает, как током, её словами. Обжигает её дыхание. Ошарашивает её близость. Ты вообще слабо веришь в то, что происходит. Кровь стучит в висках, ощупью находишь её руку, стискиваешь где-то у локтя - якорёк в реальности, ещё одно ощущение, чтобы продолжать чувствовать себя здесь. Ты так привык видеть Рогозину всегда хоть на малую толику отстранённой. Даже когда она рядом, даже когда она переживает - чуть отстранённой от ситуации, видящей и охватывающей её в целом как бы со стороны. Всегда и во всём, даже в личном, она была практичной, немногословной, ищущей и находящей выход. Она старалась не погружаться с головой во что бы то ни было. Она не позволяла себе выказывать свои настоящие чувства. И вот, оказывается, как заканчивается её запас прочности. Как её может срывать - чтобы она проводила ночи у твоей кровати, чутко вслушиваясь в твой сон, чтобы она обнимала тебя и признавалась, что и ей - ты бы не поверил, если бы не услышал сам, - страшно. И как ты можешь замирать рядом с ней, вспоминать, выстраивать в голове только что сказанные ею слова, чтобы убедить себя: это правда есть.