Ты и сам уже не вспомнил бы, когда стал так от неё зависеть. С какого момента она стала занимать большую часть мыслей в твоей голове, её слова и оценка стали настолько важными. Не вспомнил бы, когда стало традицией наливать две чашки кофе покрепче и начинать ежеутренний (
отчаянно-безнадёжный и глупый ещё в самой задумке) речитатив: "доброе утро, а я вот вам кофе принёс, да нет, спал, конечно, отчёты на столе". И так далее, далее, далее... Слова почти не отличались, разве что со временем стало меньше детской радости от её прихода. И когда ты привык, что с тобой здороваются, спрашивают, благодарят, ругают - всё это автоматически, привычно (
как с доставучим ребёнком или шебутным забавным щенком - с полуулыбкой, без упрёка, но мыслями далеко), когда понял это, всё равно носил ей кофе, звонил, интересовался, старался угодить: заглядывал в глаза, касался невзначай рукава пиджака - ради мимолётного взгляда, ради быстрого прикосновения её пальцев. Даже гордости не было - настолько ты нуждался в этом (
нуждался в ней).
Ты даже не знал ничего о ней. Только фрагменты из биографии, факты из личного дела, урывки разговоров и полунамёков - но ничего из её реального прошлого и настоящего, ничего из её чувств, мыслей, переживаний, желаний. И когда появлялись её старые знакомые, давние друзья, все те, кто знал её уже давно и в чьей жизни она занимала куда меньше места, ты мог только угрюмо (
с ревностью?) подсматривать из кабинета, мечтая, чтобы когда-нибудь она хоть на десятую долю была настолько близка к тебе.
Когда разыгрывался фарс с её мнимым убийством, тебя тоже не предупредили. Ты узнал обо всём, по иронии, из сети, чуть не сошёл с ума, нарезая круги сначала вокруг офиса (
не смея даже зайти и узнать точно у кого-нибудь - казалось, если Валя сейчас всё подтвердит, ты просто умрёшь), потом вокруг её дома, сбивая кулаки о стены. Ты уже возненавидел себя (
не защитил, не успел, не спас), в конце концов приехал в ФЭС, вошёл и увидел в коридоре её. Только чудом не потерял сознание, на подкашивающихся ногах подошёл, рухнул в её объятия, вдохнул такой знакомый запах духов (
сошёл бы с ума, если бы суждено было распрощаться с такими моментами навсегда). А потом дома напился, пытаясь снова стать прежним, да хоть каким стать, только не таким - с дрожащими руками, со всё ещё колотящимся в панике сердцем, заплаканным, разбитым, забытым. Ты снова был лишь частью в её планах, в которые тебя, конечно же, не посвящали. А мысли всё съедали изнутри (
"Тихонов, ты слишком зависим. Тихонов, ты не справляешься. Тихонов, слишком много порезов на плечах, на бёдрах, на животе, под напульсниками - могут заметить. Тихонов, сделай хоть что-нибудь").
Она, впрочем, тоже очень мало знала о тебе (
да и не хотела узнавать, наверное). Ты не мог ей довериться, не мог ей жаловаться, не мог быть с ней до конца откровенным. Тебе было стыдно, страшно, больно - за то, что было бы, если бы она всё узнала. Про бутылки у тебя дома, про лезвия в портмоне, про то, что ты почти не спишь и так мало ешь, про ночные кошмары (
эти бесконечные изматывающие кошмары, наполняющие липким страхом, отравляющие тебя изнутри) - да и вообще про всё. Это было только твоим, закрытым, нельзя было быть перед ней слабым, жалким, не оправдавшим её ожиданий (
"ты совершенно не справляешься, нужно что-то делать с этим").
А тебе так хотелось, чтобы она каким-то невероятным образом вдруг всё узнала и приняла тебя всего. И стала хоть чуточку ближе. И хотя бы раз сама пожалела, поговорила, услышала.
Однажды ты позволил себе всё же переступить грань субординации. Тогда ты трое суток сидел безвылазно у компьютера, выискивая для неё (
конечно для неё, ты почти всё делаешь для неё, кажется, она исчезнет - и пропадёт потребность действовать) сведения, проводя бесчисленные экспертизы, - не ты один, конечно, был по уши в работе, дело было очень сложное, сверху ощутимо давили, нужно было развивать темп. На четвёртые сутки все стали срываться. Ты буквально тонул в этом непрекращающемся потоке информации, бесконечных вопросах, куда вклинивались язвительные замечания Круглова, оглушительно громкие реплики Майского, просьбы Белой на грани истерики, резкие и короткие вопросы Власовой. Этого было слишком много (
как бы, блять, не сдохнуть от сплошной какофонии, а мозг уже плавился, отключался, виски невыносимо давило, сердце предательски заходилось - а Рогозиной всё не было, второй день не было, "только по телефону, Тихонов"). Пальцы мелко-мелко дрожали над клавиатурой, ты бы не смог уснуть, даже если бы дали - столько в голове шума и мелькающих белых строчек.
Дело вы раскрыли. Радости было мало - Лисицын наорал на девочек-практиканток, Амелина отчитала Аллу, нервы не выдерживали ни у кого. Тебе было наплевать, если честно.
У тебя были красные запавшие глаза, гул в голове, всё тело в шрамах, и как раз в тот грёбаный день минула очередная годовщина Лариной смерти.
Раньше ты думал, что умрёшь без них. Без мамы, без папы, без Ларисы. Ан нет, живёшь, хоть и какой-то непонятной, но жизнью, дышишь, смеёшься, ад давно перестал казаться адом и стал привычным дополнением за душой.
Они все умерли, и Лара умерла, а ты первое время всё ждал в ступоре, что кто-нибудь придёт и скажет, как же жить теперь с этим, что делать с огромной гниющей пустотой внутри. Никто не пришёл, ты один её хоронил, был вообще везде один. Как не сошёл с ума, как сам не спился и не сторчался - не понимал до сих пор.
Ты и был теперь один, носил их фотографии в кошельке, ездил на кладбище, привык к тому, что ноющая боль в сердце никуда не уйдёт (
всё, что у тебя осталось - три надгробные плиты, Валя и Рогозина).
И вот очередная годовщина того страшного дня, который ты запомнил по минутам, который приходит к тебе в длинных серых снах. Оперативники уже разъехались по домам - все взъерошенные, раздражённые, все хотели забыть это дело, своё поведение, свою проявившуюся слабость. А ты плёлся к ней в кабинет.
- Галина Николаевна... - она подняла на тебя глаза, явно только что говорила по телефону и, по-видимому, разговор был совсем не приятный.
Она смотрела на тебя с нетерпением и с лёгким остаточным раздражением - ещё не успела остыть. Стало немного обидно.
- Пожалуйста, можно я уйду сегодня, отчёты завтра вам отдам, мне нужно, по личным причинам.
Конечно, она и не помнит о твоих "личных причинах". Ты упоминал как-то, да и она видела твоё дело, но зачем ей это помнить.
- Тихонов, с меня эти отчёты трясут ещё со вчера. А личные причины нужно оставлять вне работы.
Она выпалила это почти одним предложением, ты видел в её глазах злость - не на тебя, конечно, а ещё усталость и запоздалое сожаление. И дёрнулся, как от пощёчины (
почему только ей можно срываться, почему всем можно проявлять эмоции, но не тебе, почему вообще всё так, почему сегодня, когда отчаянно хоть кто-то нужен, она настолько далеко от тебя?).
- Я вас понял, - ты пробормотал это, глядя в стол, развернулся, в дверях столкнулся с Валей, и судя по лицу, она всё слышала. Антонова потянулась за тобой, уже в коридоре удержала за рукав:
- Господи, Ванечка, у тебя же годовщина сегодня (
она помнит! Валя, милая, добрая, такая внимательная Валя, она конечно же помнит всё, ты почувствовал к ней огромную теплоту, хоть кто-то помнил о твоей боли, которую ты никогда не показывал). Ваня, Ваня, она забыла просто, ты не уходи, я скажу ей, Вань... (
"Не стоит защищать её, Валечка, я же всё равно не смогу злиться на неё, всё равно сам найду кучу оправданий ей - мне бы только кто их находил иногда")
Ты мягко отстранился, бросив: "Всё в порядке, Валюш", - и поплёлся по коридору, уже слыша из кабинета вслед себе: "Иван!"
Да, может быть, ты и был подсознательно склонен к суициду, на плечах всё чаще расцветали алым новые порезы (
"слишком много шрамов, Тихонов"), ты прятал их, как прятал фотографию Лары в бумажнике - ото всех прятал свою самую жгучую боль. И всё же за годы без них ты не резал вены, не вешался, не прыгал с крыш - и чуть-чуть, где-то глубоко внутри себя гордился этим, такое вот сомнительное достижение (
а что бы мама сказала, если бы увидела тебя таким?). Но ты справлялся, круто, молодец, ты как-то жил, у тебя были друзья, у тебя были квартира и работа. А сам ты был отчаянно жаден до любви. Тебе так не хватало, так остро, до боли, любви ушедших, что ты цеплялся за любое её проявление к себе в реальности. И стал жаден до доброты, до ласки, до прикосновений. И поэтому к Вале прикипел всей душой, ты просто не мог оторваться от такого неисчерпаемого источника внимания и какой-то доброй, домашней нежности к тебе. Ты был благодарен ей буквально за всё, обожал её. И Валя стала самым близким тебе человеком - благодаря своей чуткости, своей неисчерпаемой вере в тебя.
И а с полковником... С ней тебе было сложно, ты мучился от пропасти, которая была между вами, тыкался в стену субординации, так хотел хоть немного взаимности. И был совсем ручным - на любое её прикосновение ты реагировал, по спине бежали мурашки, ты старался подольше почувствовать их, подольше быть рядом. А она почти ни разу и не обняла тебя по-настоящему. Иногда приобнимала, но так редко (
ты почти и не помнил этого) прижимала к себе, позволяя пропасть в своих руках. А ты порой так нуждался в этом. Вздрагивал от спонтанного проявления внимания к себе и всё ждал, ждал.
Как тебе хотелось, чтобы она посвятила хоть толику своего времени только тебе. Чтобы медленно, как будто с сомнением вытянула руку, коснулась твоих волос, скользнула пальцами к щеке. И чтобы никуда не уходила.
Ты рухнул на диван в буфете, обхватил голову руками. На душе было мерзко. Ты тосковал - тосковал по маме, по сестре, по кому-то, кто любил бы тебя всеобъемлющей и всепрощающей любовью. Наверное, ты так и не успел вырасти. Весь этот огромный ворох невысказанных мыслей (
а кому высказывать - ты всё время на работе, друзей, если они и были, давно порастерял или же не виделся так долго, что аж неловко), всепоглощающее спрятанное в сердце невыстраданное горе, горячая недаденная любовь (
куда, к кому всё это?) - давили на тебя особенно остро и тяжко, нужно было сделать хоть что-то, но у тебя не было сил. Ты пропал в себе, остался один - вдребезги, с недосыпом, ознобом и вечной усталостью.
Рогозина вошла тихо, ты сначала даже не услышал. Присела рядом с тобой - и явно не знала, что делать, как начать, сквозила взаимная неловкость (
Вале, конечно, проще в таких ситуациях, она-то всегда находила единственно нужные слова).
Она коснулась твоего плеча, ты еле заметно вздрогнул, услышал, как она прерывисто вздохнула.
- Иван, извини меня, я... Понимаешь, совсем замоталась, не вспомнила сразу, прости. Я не должна была так к тебе... Ты можешь идти, конечно, я вызову Белозёрова, Шустова...
Ты слушал вполуха, тебе, в сущности, и не нужны были её извинения - ты бы и так простил. Нужно было ехать на кладбище, но где бы взять сил.
- Всё в порядке, не переживайте, не стоит извиняться... - глухо забормотал ты (
"всё хорошо - то есть не хорошо, конечно, - я не сержусь, я привык уже ко всему, уходите, пожалуйста, мне слишком плохо").
Она вроде бы кивнула, уже поднялась, чтобы уйти или налить кофе, и мимолётно коснулась твоих волос. Ты вздрогнул (
потребность в прикосновении, хоть каком-то, дикий тактильный голод в твоём разбитом состоянии усиливался во сто крат), чуть не потянулся за рукой (<i>нет, надо держать всё в себе, никому это не нужно). Она снова присела обратно - заметила, очевидно, твои дрожащие руки.
- Ты чего?
Рогозина положила ладонь тебе на плечо, обеспокоенно вглядываясь в лицо (
даже это не радовало) - тебя уже колотило.
- Иван! - она чуть притянула тебя к себе, ты уже не пытался сопротивляться - лавина рвущихся из тебя чувств была слишком сильна.
Ты молча уткнулся ей в плечо, тебя бил озноб, она обнимала тебя за плечи, тихо и быстро говорила: "Ну что с тобой? Что с тобой?" Она, конечно, не ожидала всего этого.
А тебя трясло всё сильнее, от каждого её прикосновения, от её тихого голоса, и ты всё сильнее съёживался, пытаясь сдержать ломающуюся плотину твоих блоков, за которыми - всё, крах, водоворот чувств.
А потом всё сошлось в одно - и её последнее ласково-непонимающее "Тихонов" тебе на ухо, и еле слышная песня на радио в буфете, которая прошибла тебя, заставив вздрогнуть ещё раз (
а она крепче прижала тебя, сильнее стиснула твои плечи):
"Я остановила стрелок бой,
Когда ещё было не больно,
Он был моймоймоймоймой...
В своём пальто провожал домой,
И сердце билось так спокойно,
Он был моймоймоймоймой..."
Как же тебе хотелось за её тихими словами услышать: "Ты мой, ты всегда будешь со мной". Ты хотел стать хоть чьим-то, а ещё больше хотел стать её. Ты хотел бы иметь смелость обнять её в ответ, но вместо этого плотина окончательно треснула и по щекам потекли бессильные слёзы.
Ты ненавидел быть слабым с ней, но сил больше не было. Ты решил, что можешь позволить себе это хотя бы в память о Ларе - ведь ей твоей слабости, сострадания и ласки так часто не доставало.
Наверное, тебе стоит почаще вспоминать о тех днях, когда ты ещё жил - худо-бедно, может, не всегда так, как хотелось, но у тебя был хотя бы выбор. Ну или по крайней мере, иллюзия выбора (
куда уж ты от Рогозиной денешься, ты намертво скреплён и связан с ней, а значит, и с местом, где она есть, а уйти, оторваться - смерти подобно).
Стоит вспоминать, чтобы не зацикливаться, что сейчас ты двадцать четыре часа в сутки (
а порой даже и в своих снах - значит, плюс в ещё одной жизни) находишься в чистой, удобной, почти стерильной палате. Пора бы привыкнуть: твой новый дом, новый вид из окна, новая еда (
а хоть питаться стал по-человечески, ненадолго, правда), новые люди, новая постель. И новая боль.
Наверное, стоит поменьше задумываться о своей жалкой беспомощности. Например, о том, что вот недавно ты задремал (
впервые за несколько суток, когда изматывающая тошнота и нудная боль немного отступили - вероятно, потому что она медленно гладила тебя по голове и не собиралась уходить), успокоенный её присутствием и собственными мечтами о том, что может быть, всё ещё образуется и ты вернёшься, - а вот уже просыпаешься оттого, что мышцы сводит долгой резкой судорогой и желудок тоже сжимается, и ты свешиваешься с края кровати, блюёшь (
водой, желчью - ты так давно почти не ешь) чуть не ей на руки, задыхаясь, захлёбываясь, мотая гудящей головой.
А полковник подхватывает тебя (
она всё ещё здесь, не ушла, не исчезла, смотрела, как ты спишь), вытирает тебе лицо полотенцем, помогает откинуться на подушки. Ты кашляешь, глаза слезятся, а тело ломит. Она откручивает крышечку бутылки с водой, подносит её к твоим пересохшим губам, одну руку кладёт тебе на затылок и чуть приподнимает. Ты осторожно пьёшь, боясь нового приступа тошноты (
с некоторых пор тебе трудно пить, а Валя старается и это облегчить - разводит тебе в бутылках воду с лимонным соком, с сахаром, с соком алоэ, - милая, добрая Валечка), а после бессильно глядишь в потолок и жадно дышишь. Воздух противный, прохладный, кислый. Закрыв глаза, слышишь, как она выходит в коридор, с кем-то тихо говорит, потом слышишь, как пол вытирают мокрой тряпкой (
тебе так часто свет стал резать глаза, что ты уже без труда различаешь звуки, вообще переходишь в какой-то другой мир, не твой привычный - мир звуков, чутких чувств, постоянной боли и темноты).
Рогозина мягко касается твоей руки. Ты смотришь в её усталые, измученные глаза, видишь такую знакомую полуулыбку (
обычно она значила: что ж, опять всё паршиво). Она распустила волосы - и от этого выглядит совсем домашней, уютной, как будто ты снова у неё в гостях.
- Давай помогу, - она указывает взглядом на твою испачканную кофту.
Ты поднимаешь руки, она привычно, одним движением стягивает с тебя одежду (
и как всегда тебе хочется зажмуриться - столько, такое немыслимое количество боли, вины, неверия в том, как она смотрит на твои явственно проступающие рёбра, на мелкие косые белые шрамы). Ты остаёшься в футболке, она укутывает тебя в одеяло.
- Давайте музыку послушаем, - хрипло говоришь ты, и это чуть ли не первое, что ты сказал за вечер.
Она кивает, достаёт из-под подушки твой плеер (
ты медленно - мысли ни за что не цепляются - вспоминаешь, что слушал в последний раз, надеясь, что хотя бы пристойнее Сектора Газа), один наушник отдаёт тебе, второй оставляет у себя.
"Ты с кем, скажи, солдат,
Твой не окончен бой,
Но без тебя теперь
Мне ветер дует в спину.
Есть право на земле,
Но не для нас с тобой,
Мне стал семьёй отдел,
А я - приёмным сыном".
Тебе было интересно, кто ты для неё. Сын, друг, сотрудник - кто? Вряд ли сын, конечно. Ты знал, что она потеряла когда-то ребёнка, видел, как жадно и с какой болезненной нежностью она смотрит на Валиных дочек, но вряд ли она чувствовала по отношению к тебе материнскую любовь. Наверное, будь у неё сын, он был бы для неё светом, она бы жила им и для него. И конечно, её сын был бы куда лучше, сильнее, смелее тебя. И уж точно не лежал бы сейчас здесь, жалкий и разбитый.
На друга ты тоже, пожалуй, не тянешь. Сейчас ты знаешь о ней куда больше, чем раньше, но она всегда была старше, была выше для тебя, слишком ты её почитаешь (
и обожаешь - и в своём отношении, конечно, не можешь быть объективен, и она это видит).
Да и просто сотрудником ты быть не можешь - иначе зачем она здесь, всегда, всё чаще, всё дольше? Как бы не пыталась она скрыть - а всем в ФЭС всегда было очевидно, что ты на особом счету.
Она ловит твой взгляд, неожиданно наклоняется вперёд, чуть замирает - и с последними звуками песни легко касается губами твоего лба. Ты сгораешь под её прикосновениями, ты так и не можешь привыкнуть к ним. Стискиваешь её пальцы, чтобы она так и оставалась близко к тебе, и лихорадочно, быстро шепчешь:
- Я знаю... Знаю, что никогда не буду нужен вам так, как вы мне... Я не прошу у вас ничего, никогда не просил, только не оставьте меня, вы меня держите тут... Чтобы я мог ещё просыпаться, чтобы знал зачем.
Она наклоняется ещё ближе, смотрит тебе прямо в глаза - и ты выдерживаешь её взгляд. Она гладит тебя по голове, рука так и замирает на коротко стриженных взлохмаченных волосах.
- Тихонов... Не говори того, о чём не знаешь, прошу тебя. Ты всё, что у меня осталось. Сколько же в тебе всего, Господи... Я не отпущу тебя, просто не смогу.
Она обнимает тебя, горячо, долго, крепко. Ты пытаешься запомнить это навсегда, внутри всё горит от её слов, от её объятий. И ты понимаешь, что стоило хоть бы и умереть, только чтобы стать рядом с ней таким (
полностью, до краёв, полуобморочно) счастливым.
