Перевертыши

      Уэстли, заменивший Хиггинса на посту председателя профсоюза, оказался на редкость неприятным типом. Встреча проходила в кабинете Торнтона на фабрике, и в комнате присутствовали сам Гай в роли Джона Торнтона, восседающий за письменным столом, словно полководец над планом сражения, миссис Торнтон, и поверенный семьи.       Ханне пришлось проделать немалую работу, чтобы усадить сына так, как должно: видимо из-за травмы он никак не мог усидеть прямо дольше пяти минут и разваливался в кресле, словно бы дома перед камином. Но, наконец, все моменты предстоящего обсуждения были оговорены, миссис Торнтон придирчиво оглядела кабинет, одежду Гая, еще раз наказала дать знать, если станет худо, и послала за Уэстли, ожидающим в приемной.       В комнату вошел невысокий лысый старик, еще не дряхлый, довольно бодрого вида, с виду сметливый, но в глазах затаилась хитреца, да и само выражение его лица было неприятным — на нем застыла смесь одновременно угодливости и ненависти. Двигался он так, словно изо всех сил старался выглядеть не хуже этих надутых фабрикантов, но, стоило ему только забыть о том, чтобы контролировать себя, плечи ссутуливались, словно у собаки, привыкшей ждать удара.       Несмотря на некоторую трусливость характера, которую ему никак не удавалось запихнуть подальше, разговор Уэстли начал довольно нагло:       — Парни сказали, что вы испытываете трудности с моими рабочими? — ухмыляясь во все свои неполные зубы и растягивая слова, произнес он.       — Вот как? Вы уже платите им заработную плату, раз начали считать «своими рабочими?», — колко заметила миссис Торнтон.       Уэстли на короткий миг стушевался, но тут же огрызнулся, ответив, впрочем, не женщине:       — Я плачу им уважением и заботой, мистер Торнтон! Тем, что вы, — он наставил на Гая палец с обгрызенным грязным ногтем, — дать им не в силах!       — Должно быть, их голодные дети рады уважению на обед и заботе на ужин, — едко заметил Гисборн, усмехаясь не самой своей дружелюбной улыбкой.       — Значит то, что на фабрике моего сына, единственной, прошу заметить, в окрестностях, установлен фильтр пуха, позволяющий рабочим меньше болеть, по-вашему, не говорит о заботе и отрицает всяческое уважение? — Ханна говорил холодно и ровно, но под ее ненавидящим взглядом Уэстли поежился.       Не найдя что ответить, он нахмурился.       — Я пришел сюда не для того, чтобы попусту трепаться. Люди злы на вас, мистер Торнтон, — сказал он, ухмыляясь и не обращая внимания на возмущенный возглас миссис Торнтон, — и хотят, чтобы вы платили им больше, а еще, чтобы вы прогнали к чертям свинячим этих мерзких ирландцев.       По тому, какие гневные молнии загромыхали в глазах его названной матери, Гисборн понял, что Уэстли оскорбил ее.       — Придержи язык, если хочешь с ним же уйти из этой комнаты, — зло прошипел он ему в лицо, перегнувшись через стол. — И не вздумай забыть свое место еще раз.       Старик испуганно моргнул, но через секунду на его лицо снова опустилось наглое и злобное выражение. Что-то вертелось в памяти Гисборна, когда он смотрел на него. Он точно знал, что не встречал этого человека ранее, но, тем не менее, многие его ужимки и повадки, то, как он смотрел, как говорил, было ему знакомо.       — А не пугайте меня, сэр, не испугаете, я, знайте ли, воевал, меня, знайте ли, и пушкой не шибко-то напугаешь. И вообще, — он повысил голос, накручивая сам себя, — я сюдой пришел о деле толковать, требования рабочих отстоять, а нет, так мы можем и на другие фабрики податься.       — И на какие же? — в холодном голосе Ханны явственно звучала едкая, как яд змеи, язвительность, — Насколько мне известно, такое счастье, как бунтовщики и висельники по завышенной цене, сейчас никому особо не нужно. Все прочие фабрики уже неделю как работают, спросите у тех рабочих, так ли их дети голодают с тех пор, как ваши? Едят ли они по сей день супы из подножной травы? Мне кажется, мистер Уэстли, — добавила миссис Торнтон с вежливостью, подчеркнутой до той меры, что она перешла в разряд издевки, — у вас не так много вариантов, как вы себе воображаете.       — Ну так нам тогда легче сдохнуть у вашего дома, чем поступиться своими требованиями. Да, пусть голодные семьи ваших рабочих помирают под вашим забором, распугивая ваших важных друзей, посмотрим, что вы скажете, когда для того, чтобы выйти из дому, вам понадобиться переступить через голодных детей.       — Я смотрю, лично вы готовы пойти на эту жертву, не так ли? Наверное вам, как человеку, лишенному семейных привязанностей и прочих моральных ценностей, весьма несложно пожертвовать чужими детьми, — хотя для постороннего наблюдателя миссис Торнтон наверняка по-прежнему выглядела холодной и властной леди, отчитывающей негодяя, Гисборн едва ли не шестым чувством понимал, насколько сильно кипит внутри нее ярость. Возможно потому, что эта ярость, сдержанная, вдавленная глубоко внутрь, была так похожа на его собственную. Только его сдерживал страх пыток и смерти, а ее — лишь приличия и то, что она не хотела потерять себя в собственных глазах и в глазах близких.       «Ах, будь моя добрая матушка хотя бы вполовину так решительна, отец никогда не посмел бы…»       Гисборн одернул себя. Сейчас было не место и не время для того, чтобы сожалеть или мечтать. Ровно как и не стоило показывать перед этим проходимцем эмоций. Он коротко глянул на Ханну, и она поняла его, не став развивать более эту тему.       Уэстли перехватил их взгляд и глумливо ухмыльнулся, глядя на женщину. Гисборн знал эту породу, и знал также, что попытки говорить с ним на равных всегда проигрышны. Было много вещей, которыми миссис Торнтон могла бы помочь ему, но именно она сейчас сковывала его по рукам и ногам одним своим присутствиям.       Гай окинул взглядом поверенного, хватко составляя мнение о нем. В его жизни это было важным умением, которое временами могло стоить этой самой жизни, так что он был почти уверен в том, что не ошибся. Мужчина, ведущий дела этой семьи, у Гисборна такого назвали бы писарем, стряпчим или законником, был немолод, скорее даже находился на пороге старости — ведь ему точно было под сорок лет. Однако он был довольно жилистого телосложения, и если только не размяк от своей работы, мог помочь, если потребуется физическая сила. Кроме того, судя по его лицу, по жестким складкам у рта, по холодному взгляду, он был человек рассудительный, и скорее всего, не станет колебаться, мучаясь совестью. Уэстли ему явно не нравился, и это было еще одним доводом в пользу того, чтобы принять одно из немногих решений, которое могло помочь выиграть в этой сделке.       — Матушка, — позвал Гисборн, и когда миссис Торнтон подошла к нему и склонилась к его лицу, едва слышно попросил, — вы не могли бы пойти за снадобьем, которое оставил лекарь? Кажется, у меня снова начинает болеть голова.       — Снадобье? Ты о микстуре от головных болей? Да, я сейчас пошлю за ней.       — Не стоит, я могу спокойно принимать лекарство только из ваших рук.       — Но…       — Прошу вас, — настойчиво сказал он, глядя ей в глаза, и Ханна поняла ход его мыслей, хотя, кажется, и была обеспокоена им, — И не торопитесь слишком.       Женщина кивнула, и, бросив неодобрительный взгляд на все еще ухмыляющегося Уэстли, вышла.       Гисборн подождал, пока стук каблуков стихнет внизу лестницы, долгим пристальным взглядом посмотрел на своего подручного, и, дождавшись в ответном взгляде понимания, вальяжно повернулся к переговорщику.       Что-то в его позе, во взгляде, в сытой хищной ухмылке, заставило Уэстли инстинктивно почувствовать опасность. Он занервничал, его глазки, и без того выпученные, расширились еще больше и забегали, выискивая пути отступления.       — Итак, как вы понимаете, — низким вибрирующим голосом проговорил Гисборн, приближая лицо к старику, — у вас не особо много вариантов. Вы беситесь, как злобный старый пес, которого отогнали от его жалкой кости. И вы злорадствуете, видя, что можете доставить хоть немного неудобств нам, тем, кого вы ненавидите. Плевать вы хотели на голодных детей, наоборот, чем больше страданий, чем больше ненависти вы смогли бы всколыхнуть, тем приятнее было бы качаться на волнах нужности, упиваться жалкими крошками власти, которую вы получили от этих… — Гай хотел высказаться не сдерживаясь, так, как он привык делать это дома с селянами, но вовремя осекся, поняв по блеску в глазках, что Уэстли, который и без того переврет каждое его слово, будет рад донести до толпы любое нелестное высказывание в их адрес со стороны хозяина, — неблагодарных.       Уэстли, который все еще сидел так, словно был готов в любую секунду сорваться к двери, немного успокоился. По крайней мере сейчас бить его не собирались.       — Мы хотим получать больше. Это наше последнее слово.       — А знаешь у кого еще бывает последнее слово, вонючий осёл, — прорычал Гисборн, мертвой хваткой вцепившись в настолько застиранную ткань жилета Уэстли, что она прорвалась под его пальцами, — у висельников или у тех, кого отправляют на рудники. О, а еще у тех, кто внезапно сдыхает на темной улице, неудачно упав по дороге из таверны. Или ты действительно настолько туп, что думаешь, я сейчас кинусь осыпать богатствами тех, кто пришел сюда, в место, где им платили деньгами за работу, чтобы разгромить его? Вы все еще не болтаетесь в петлях на городских стенах только потому, что мисс Хейл, та самая, которую чуть не убили булыжником, умоляла пощадить виновников. Женщины, что поделаешь, их материнские чувства затмевают разум, заставляя видеть ошибки детей Божьих там, где я вижу лишь кучку преступников, подстрекающих остальных. И знаешь, если ты сейчас же не сотрешь со своей морды эту гнусную усмешку, то выйдешь на пять зубов беднее, чем зашел сюда.       Он отбросил от себя Уэстли и брезгливо вытер руки о штаны. Дождавшись нужного эффекта, и вполне наслаждаясь им, Гисборн продолжил, лениво перебирая звенья добротной серебряной цепочки, ведущей в карман его жилета:       — Мне только что пришла в голову одна занятная мысль. Мисс Хейл так и не сказала, кто именно кинул тот камень, лишь просила не доводить дело до судебного разбирательства, но я не давал обещания выполнить ее просьбу. Что скажете, — он повернулся к поверенному, возможно, несколько удивленному его разговорам, но никак не показывающего этого, — не кажется ли вам, что именно этот человек может быть ответственным за покушение на жизнь мисс Хейл? Полагаю, приговор за такое, да еще и под час бунта, был бы справедливо суров?       — В этом не может быть никаких сомнений, мистер Торнтон.       — Я почти уверен, что видел, как именно он нагибался за булыжником и замахивался в мою сторону. О, и знаете что еще? Кажется, я начинаю вспоминать, что видел его на той улице, когда на меня напали. Да, там точно был он и… скажите, ведь за нападение с сообщниками приговаривают строже? Так и есть? В таком случае я уверен в том, что на меня напали Уэстли и несколько его товарищей, настолько, что присягну в этом на Библии перед судьей.       Гай искренне наслаждался тем, как менялось лицо нахального проходимца во время его речи. Такого страха за свою шкуру он не видел уже давненько, и это бодрило его так же сильно, как бодрит хищника запах испуга, источаемый добычей.       — Да не я это был, мистер Торнтон, не берите грех на душу, побойтесь Бога, — залепетал Уэстли.       Гисборн ухмыльнулся еще шире.       — Моя душа — не твоя забота, о своей самое время подумать, потом можешь не успеть. Так что думай прямо сейчас и как можно быстрее, мне дьявольски надоело тут торчать.       Уэстли начал нервно подрагивать. По его лицу видно было, как судорожно он ищет пути выкрутиться и как каждый раз упирается в тупик. Гисборн ухмыльнулся про себя так же криво, как ухмылялся и внешне. Этот заморыш еще сам не знал, но он был побежден, он сдался, попал в волчью яму, хоть и пытается выпрыгнуть оттуда, да стены слишком высоки.       — Я даю простой выбор: рабочие должны вернуться на рабочие места к завтрашнему утру. Кто придет — будет работать. Кто не придет, и мне не важна причина, может проваливать хоть на край света или помирать у меня перед камином, я не отменю своего решения. Оплата остается прежней, но ты постараешься преподнести все так, что каждый из них будет счастлив оттого, что остался жив и при деле. Ты будешь стараться так, словно тебя сам черт послал это сделать, словно от этого зависит, будешь ли ты болтаться на виселице или сможешь снова жить, не отказывая себе в пойле.       Заметив, что чаша весов склонилась в его сторону, Гисборн добил остатки сопротивления:       — Я человек справедливый, что бы там обо мне ни трепали гнилые языки. Понимаю, выполнять волю моих заблудших рабочих, должно быть, нелегко. Они снабдили вас правом принимать решение?       Уэстли нехотя кивнул.       — Ну что же. В таком случае вот бумаги, подписывай.       — Но они…       — Они будут недовольны? Думаю, придется проявить дюжую смышленость, чтобы убедить их в таком счастье, как сытые дети и то, что я щедро пообещал не напускать на них полицию за то, что они сотворили. Кроме того, думаю, я смогу выделить некоторое поощрение тому, кто сможет убедить их. Ты ли это будешь, или другой наглец, мне без разницы. Но с учетом того, что я уже потратил свое время на этот разговор и повторяться снова мне совсем не хочется, не имею ни малейшего возражения, чтобы деньги попали в твои руки.       — А о какой сумме идет речь? — с загоревшимися глазами спросил Уэстли, и Гисборн понял, что этот мерзавец его с потрохами.       Гай наклонился к поверенному, чтобы выслушать его предложение и кивнул, вставая:       — Дай ему десятую долю после того, как подпишет соглашение. Остальное завтра, если рабочие будут на месте. И советую помнить, не стоит пытаться меня обдурить. Я достану тебя из-под земли, если только попытаешься, и я тут же отправлю стражников за тобой, если рабочих не будет.       — Но как насчет ирландцев? Никто не захочет работать с этими грязными корнежуями.       — Ну так пусть подыхают с голоду и завидуют тем, у кого есть хоть корни на ужин, — проорал Гисборн, и тут же добавил, уже спокойно, — Ирландцы — моя забота, у меня некоторое количество новых станков, которые не терпится опробовать, ну и они пригодятся, если кто-то решит, что его гордость стоит того, чтобы похоронить семью.       Проследив за тем, как Уэстли ставит закорлючку на документах и хватает монеты, Гисборн пошел к двери:       — Однако передай, что если кто попробует снова устраивать смуту, вредить моей семье или имуществу, или нападать на работников, которых я привез, я незамедлительно отправлю его на виселицу или рудники. А может, и не буду отвлекать стражей порядка, и разберусь с таким человеком сам.

***

      После того, как Уэстли, ссутулясь пуще прежнего, проскользнул мимо него и сбежал по лестнице, Гисборн обернулся к поверенному, на лице которого наконец-то можно было разглядеть хоть какие-то эмоции, и ими были удовлетворение и некоторое удивление.       — Признаться, мистер Торнтон, никогда не видел, чтобы вы так вели дела. Похоже, последние события сильно повлияли на вас, и если завтра фабрика заработает, то можно сказать, что благотворным образом.       — Я не скажу матушке о том, что тебе это понравилось, если ты не расскажешь ей, как именно мы это провернули, — похлопав помощника по плечу и на этот раз усмешка Гая была вполне добродушной. Он чувствовал себя наконец-то хорошо, вполне здоровым и сильным, уверенным в том, что справится с любым фокусом, который ему еще вздумает подкинуть это место, — Дай, посмотрю бумаги.       Он взял аккуратно исписанные листы, пытаясь вчитаться в непривычное написание и подошел к окну. Хотя он понимал далеко не все, но общим смыслом остался доволен. Уэстли попался и теперь будет лить воду на его мельницу вместо того, чтобы пытаться ее разрушить.       С трудом преодолев первую страницу, и заглянув на вторую только для того, чтобы сохранить вид рачительного хозяина, Гисборн нахмурился.       — Черт возьми, это досадно. — раздраженно глянув на поверенного, имя которого он так и не узнал, а спрашивать было неуместно, — Тут неверная дата. Кто переписывал это набело? Почему вы проглядели это?       Поверенный с озадаченным лицом взял у него из рук бумагу, пробежался глазами и вернул, с заметным облегчением выдохнув:       — Нет, нет, мистер Торнтон, дата верна. Вы, должно быть, забыли, что некоторое время пробыли дома в крайне плохом состоянии и не учли эти дни.       — Но тут же, тут… — в глазах Гая все поплыло, хоть он и пытался сфокусироваться на цифрах «09 сентября 1…»       — Все указано точно, мистер Торнтон, вот, смотрите, «09 сентября 1855 года», это сегодня, — услышал Гай ровно перед тем, как плыть начали и документ, и лицо поверенного, и окружающий мир.