Lazarus

come back to me awhile, change your taste in men.

Начинающие художники всегда заимствуют стиль у авторов, которые им нравятся. Мирон никогда не стеснялся воровать, потому что понимал, что новое — это комбинация хорошо забытого старого. Вагнер положил на музыку картины своих трагедий. Берроуз вложил в книги истории трипов. Чёрный рэп (как и джаз) рассказывал о печальной судьбе чёрных. Янович полюбил всё сразу и без разбору, стал карманной лабораторией и проводил эксперименты только на себе. “Я” всегда под рукой, необходимо забросить это “я” в ситуацию и ждать, когда произойдет нечто, не отвечающее нормам человеческой жизни. Впервые Фёдоров попробовал джанк в компании англичан, кокни, — они все курили травку, баловались гашишем. Однако “чай” не давал стоящих результатов: Мирон либо смеялся в компании таких же обкуренных, либо залипал в ботинок в надежде увидеть хоть часть того, что видели его предшественники. Люди искусства никогда не были “нормальными”, ощущали надрыв и сломанность, преодолевали их в оригинальном ключе. Боже, спаси и сохрани альтернативных святых, от которых пахнет мочой из-за гипергидроза! Вскоре “на долгом пути домой” Яновича появился Шокк — Дмитрий Бамберг, историю единения с которым Мирон привык опускать. О чём нельзя говорить, о том стоит молчать. Исключительная способность Фёдорова — не болтать о событиях из прошлого напрямую, но опускать их в тексты, чтобы они болтались бесплотным образом, выкидышем его распутной музы. После Шокка наступила эра “Империи”, которая развивается до сих пор, набирая обороты. Янович — новый владелец “Booking Machine”, которой он продал права на все свои трэки. Обстоятельства всегда складывались в пользу Фёдорова, несмотря на его жалобы. Треки “В Говне” и “Судьба Моралиста” ушли на задний план, стали громче слышны выкрики “Продажный Мирон!”, но Яновичу было всё равно. Он снова пропал, чтобы творить. Уже шестой месяц Мирон не создавал никаких инфоповодов, скрылся от толпы, чтобы делать третий микстейп. На самом деле всё было намного хуже. Янович вернулся к наркоте, хотя и обещал больше не делать “откатов назад”. Вечеринка не монастырь, поэтому на вписках, где был Фёдоров, торговали кокаином, и он решил попробовать. C. Вещь, которая вызывает мгновенную зависимость из-за кратковременного эффекта. Постоянно хочешь больше, стимулировать мозг до состояния мягкой машины, генерирующей коды со скоростью “двадцать тысяч новых символов в минуту”. Наркотики отбивают всякое желание движения, всякое желание секса или питания. Когда торчишь, тебе необходим минимум: вымыться один раз в две-три недели (торчки не переносят воду по некоторым причинам), поесть какой-нибудь сухомятки да поспать пару часов до нового приема. Большую часть времени Мирон проводил сидя под столом в ожидании новой дозы. Несколько раз он пытался бросить, но безуспешно: попытка заменить кокаин алкоголем заканчивалась неудачей, ломками и постоянным желанием вернуться в прежний “образ жизни”. Наркотики — это не просто вещества, изменяющие сознание. Это новая жизнь, к которой начинаешь тянуться, когда средство вызывает привыкание. Вдохновение под C выражается очень странно — абсолютная прострация, в которой набираешь текст, слово за словом, метка за меткой. Мирон часто кусал пальцы в попытке понять, где находится: во сне или в реальности, но ничего не получалось. Он снова возвращался к себе, себе, себе. “Я, я, я” — что за дикое слово? От “я” Фёдорова откровенно тошнило, итог: приступы рвоты и абсолютное нежелание работать над новым проектом. Тупое ожидание спасения. Вы когда-нибудь ждали этого? Что за вами придут, вытащат из бездны, скажут, мол, вы ещё можете измениться? Ах, Мирон ждал, ещё как ждал. Того момента, когда в его коморке появится человек, способный вернуть его, с силой сжать шею и ударить головой об стену, заставляя организм прийти в себя. Изредка таким человек был Ваня, провоцирующий ссоры. “Прости меня. Мне нужна новая доза”. “Прости меня, мне нужен старый ты”. Вавилонская башня дурных идей, не так ли? А Мирон ведь любил его. Такого Рудбоя, стоящего на краю и ждущего этих самых изменений как последнего луча солнца, озарившего планету перед Апокалипсисом. У Фёдорова было множество синяков, которые он хранил в тайне. Один на затылке — тогда Евстигнеев сжал его глотку настолько сильно, что оставил след. Другой на запястье — от рук Вани. Почему такая боль от эксперимента? Мирон не понимал, от чего накрыло конкретно, но накрыло конкретно — и, по ходу, надолго. Связок хватало только на жалкий стон, вестибулярного аппарата — на слабый отпор бьющему его Евстигнееву. “Спаси меня, если хочешь, спаси меня, если сможешь”. Истории никогда не начинаются с доброй ноты, иначе они никогда не были бы историями, — но так начинается эта. С одного торчка и человека, желавшего исправить в нём демоническое.