Lazarus

Ваня не может определить точно, в какой момент всё пошло по пизде настолько безвозвратно, что оставалось лишь встать на месте, безвольно опустив руки, и наблюдать, как твоя жизнь, зацепившись за чужую и сплетясь с ней слишком тесно, катится в ебеня. В первые свои ломки Мирон приходил к нему — то ли потому, что остальные сразу бы забили тревогу, то ли из-за необъяснимой тяги. Как бы то ни было, он приходил, странный, с лихорадочными глазами, этими ебучими расширенными зрачками и неестественными движениями. Клал голову Ване на колени, как ребёнок, и задвигал про всё, что в этой голове сидело. Рудбой часто не понимал ни слова из сказанного, потому что Фёдоров будто находился в абсолютно другой вселенной, куда хер дотянешься и откуда его не вытащишь, как ни цепляйся. А потом ушли эти странные моменты единения, когда Ваня смолил одну за одной, подпитывая ядом и без того не самый здоровый организм, а Янович всё говорил и говорил ему что-то, засыпая лишь под утро в неудобной позе. Пришло нечто другое — вязкое, липкое, засасывающее и невыносимо тёмное. Мирон начал пропадать неделями — уходил в трипы, отрубая телефон, уходил красиво, сука, по-английски, даром что был русским кокни. Уходил так, что весь Питер едва ли не с собаками искал и всё равно не находил; пропажа сама находилась. Чаще всего он появлялся магическим образом у себя в квартире, помятый, грязный, жалкий, с пустыми глазами и чудесными отходняками. Ваня, дежуривший у его жилища, часто видел его таким. Ваня возился с ним, как с ребёнком, открывал настежь окна в квартире, чтобы проветрить, стаскивал грязную одежду, укладывал в кровать, а потом, когда горе-любовнику становилось лучше, носился за ним с едой и пытался запихнуть в несчастный организм хоть немного завтрака. Дальше — хуже. Мирон говорил, что ему нужно что-то иное - болтовня про новое видение, новый свежий взгляд, поиск чего-то "яхерпоймичтоноэтобудетвышка". Его любимым оправданием было "я человек творческий". Ваня творческим в полном смысле слова не был, Ваня был обычным, и ему было пиздец как страшно. Он боялся не Мирона. Он боялся за Мирона. Когда Янович засыпал, ломаясь от очередного прихода, и не мог увидеть этих приступов слабости, Рудбой дрожащей от нервного тика рукой вцеплялся в его руку, словно иначе тот мог уйти. Когда Фёдоров бодрствовал, приходилось сжимать яйца в кулак и делать вид, что всё в норме. Для Мирона, может, всё и было в странной, ебанутой норме, но Ваня ощущал, как трескается с каждым разом, приходя в обраставшую грязью квартиру к тому, что когда-то было человеком. Впрочем, Янович даже сейчас оставался сильнее его, потому что не пытался обмануть себя относительно зависимости. И, когда у Вани не хватило мужества признать его торчком, он сделал это сам — взял и ляпнул, как нечто само собой разумеющееся. Это его "я торчок" до сих пор отдавалось в ушах Рудбоя. Он не выдержал — взял и свалил, что было вчера. Или позавчера. Или две недели назад. Чёрт знает — Евстигнеев потерялся в последних нескольких днях, в этой смеси короткого беспокойного сна, алкоголя и бесчисленных пачек сигарет. Перед глазами Мирон — бледный, сквозь сжатые зубы уведомляющий его, что ему нужна доза. На футболке пятно — пытался выбить у него уже приготовленный раствор и пролил на себя. Герой чёртов. Ваню на части рвёт от собственных мыслей: каждую из них он успел уже разжевать в своей голове за эти дни и даже обсудить с Порчи, но легче не стало. Дарио выслушал и сказал: "Я не стану затирать, что ты должен остаться с ним и нести этот крест". Дарио сказал: "Вань, ты сам для себя реши, это всё пахнет лютым пиздецом". Дарио сказал всё то, что должен был и что мог сказать в этой ситуации, но это не помогло ни капли. Рудбой вновь забывается недолгим сном, о чём жалеет. Ему снится он сам — парень словно со стороны наблюдает за тем, как его будит в ночи звонок телефона. Пытаясь спросонья понять, что к чему, он шарит рукой на тумбочке и наконец находит смартфон, прикладывая к уху. Гаджет оживает голосом Жени. "Ваня. Ванюш. Мирон, он..." Дальше только сдавленные всхлипы — Муродшоева даже выговорить не может, но Ваня на интуитивном уровне понимает, что Мирон. Ушёл. Не погулять, не за дозой. Просто ушёл туда, откуда им теперь его точно не достать. Последнее, что Евстигнеев помнит, — это тупую боль в груди и странный звон в ушах. А потом он резко выныривает из сна, потому что у него правда звонит телефон, на дисплее имя менеджера, и ему так страшно, что его едва ли не рвёт от этого. Пытаясь совладать с собой, он медлит пару секунд, а потом отвечает на вызов. — Да, Жэк? — Ваня. Ванюш, — начинает та, заставляя Рудбоя закусить ребро ладони. — Ванюш, — повторяет, пытаясь собраться с мыслями. — Приезжай к Мирону, пожалуйста. Привези обезбол или что-то в этом духе — я не могу даже в аптеку отойти, боюсь за него. Ему... очень плохо. И захвати жаропонижающее — его лихорадит. Это далеко не самое приятное, что можно услышать ночью, но Евстигнеев не сдерживает облегченного выдоха. Живой, значит. Живой, еврейская заноза, живой — осознания этого почти достаточно для почти счастья. Ваня успел найти себе тысячу оправданий, почти убедил себя, что не должен впутываться во всю эту историю и губить свою жизнь, он ведь не мать Тереза — его самого бы кто спас. Ваня почти поверил в то, что сможет уйти так просто, и это кажется ему дико смешным сейчас, когда в два ночи он едет с пакетом лекарств из круглосуточной аптеки туда, откуда недавно так позорно бежал. Самое время зациклиться?