Лечение апоморфином длится уже несколько дней, и Мирону становится только хуже. Он почти не спит, проводит дни в делирии, не осознает реальность. К галлюцинациям прибавляется постоянная боль, настолько сильная, что хочется лезть на стену, из-за чего Янович практически не встает с кровати. Лекарство вызывает приступы рвоты, которые заставляют Фёдорова буквально сгибается пополам. Благо, нет крови, — это во многом ухудшило бы и без того дерьмовое положение вещей.
Когда Мирону становится чуть лучше, Ваня читает ему вслух, — всё, что найдет на полках, в последний раз это был том французской повести восемнадцатого века. Евстигнеев готовит каши и супы, потому что остальную “нормальную” еду желудок Яновича переваривать отказывается; стирает одежду; ежедневно делает инъекции — каждые четыре часа. Взамен — никакой благодарности, только отторжение, которое приходит из постоянного чувства боли.
Фёдоров абсолютно пропитан злобой и кусает всех без разбору. Своих, чужих.
Когда Мирон, наконец, узнает, что за лекарство колет Ваня, он срывается. Аффективное действие, называется “из последних сил ярость”. Идёт на кухню, берет первый попавшийся в руки острый предмет и с силой бьёт Евстигнеева, попадает в плечо, оставляя неглубокую рану.
Не говоря ни слова, Ваня выкручивает Яновичу руку и забирает нож, бросает его в раковину. Подходит ближе к Фёдорову, сжимает горло.
— Ещё один такой выкрутас, и я тебя в психушку сдам. Я забочусь о тебе, беспокоюсь, а как на это отвечаешь ты? Что это, блять, Мирон, объясни мне пожалуйста, — Рудбой тащит его обратно в комнату, — Мне тебя надо наручниками к постели приковать, чтобы ты ничего не сделал ни с собой, ни со мной?
— Я не просил меня спасать. Ты занимаешься абсолютно бесполезной херней, это не поможет, ты только страдания моя продлишь. Нравится смотреть на то, какой я слабый, да? — усмехается Янович, стирая кровь с губы. Ему хочется ринуться в драку, но последние силы покидают. Круги перед глазами, ощущение, будто легкие заполнены не воздухом, а водой. —
Бэк-МС, неотличимый от серой массы. Идеальное описание, тебе подходит.
Ваня
делит все слова надвое, прекрасно осознавая, что не стоит слушать бредни больного друга, — они не потешат самолюбие, только отвратят. Помогает Фёдорову сесть на стул, тот сразу выкручивается в неестественную позу и пытается отвернуться, чтобы не видеть Евстигнеева.
Поза “не вижу, значит не существует” — чистый солипсизм, но даже если Мирон и солипсист, то на подкорке понимает, что Ваня — это лучшее, что он мог придумать.
— Тебе станет лучше, ну правда, блять. Потерпи чуть-чуть. Я стараюсь тебе помочь, как могу, — начинает Евстигнеев, — увидь это, перестань быть таким толстолобым. Если ты окончательно подсядешь, то потом все будет еще хуже. Не хочу, чтобы ты сгнил в каком-нибудь притоне.
— Принеси полотенце. Мокрое.
— Что?
— Что слышал. Мокрое полотенце. У меня жар.
Нет, никакого жара у Яновича давно не было. Просто у него в голове больше не осталось идей, с помощью которых можно было хотя бы на время спровадить Рудбоя, к которому он начинал испытывать отвращение. Слишком многое Евстигнеев уже видел. Самые отвратительные стороны жизни Фёдорова напоказ, смотрите, получайте удовольствие или бойтесь. Скорее, конечно, последнее, потому что абсистентный синдром никогда не бывает красив в своих проявлениях.
Желание убить друга — это ебаная слабость. Мирон чувствовал свою неполноценность, хотелось зарыдать, — тупо, по-детски, — но на это не было ни сил, ни возможностей. Сейчас Евстигнеев вернется, принесёт полотенце, будет крутиться перед ним как большая собака перед слепым стариком, который не может найти дорогу домой из-за собственной ничтожности.
— Держи, Миро, — произнёс чей-то голос над ухом, и Янович вздрогнул от неожиданности, но потом принял полотенце и краем глаза заметил боевое ранение, признав по нему Евстигнеева.
— Прости, — спокойно сказал Фёдоров, успокоив в себе себя, — не хотел этого. На самом деле ничего из этого не хотел. Ты сам напросился.
— Обычно не так прощения просят.
— Я говорил, что со мной будет трудно.
— Да, но я не знал, что настолько. — говорит Ваня и, произнося эту фразу, осознаёт, что прав — он не представлял, каково будет с Мироном. Его пытались предупредить —ненавязчиво, осторожно, чтобы не оттолкнуть совсем или же напрямую и резко, как делал сам Фёдоров, но когда он кого слушал?
— Я, блять, не знал, что меня ждёт, — продолжает Евстигнеев, издавая звук между смешком и всхлипом — сам не может разобрать. — А знаешь, как всё могло бы быть сейчас? — он поднимает голову, чтобы посмотреть на Яновича — осунувшегося, бледного, но злого, с ходящими от ярости желваками — на контрасте — абсолютно пустым взглядом заебавшегося заёбываться человека.
— Могло бы быть... и-на-че, — произносит по слогам, растягивая, будто смакуя запретный плод в виде фантазий о другой, счастливой жизни. Жизни, где есть место девочке с волосами цвета сахарной ваты, уютной тёплой Ане, которая любила сладости и долгие поцелуи, каждое утро моталась в кофейню, не забывая захватить ему пачку сигарет, и носила его толстовки.
— Я бы мог сейчас жить спокойно, и моей самой большой проблемой был бы выбор между сводить свою даму на свидание или устроить ей фотосет. У меня было бы всё это, но я, как долбоёб, вожусь с тобой, пытаясь поднять на ноги, а ты не можешь элементарно позволить мне, просто, сука, позволить мне вытянуть тебя. Пошёл ты нахуй, господи, просто пошёл нахуй, — Ваня разве что не плюёт эти слова в лицо Мирона, которому, наверно, абсолютно плевать (он выглядит уставшим и безразличным и, вероятно, с удовольствием бы сейчас всадил нож Ване в глотку, чтоб тот замолчал).
Никакого облегчения после гневной тирады не наступает — злясь непонятно на кого, Евстигнеев опрокидывает стоящий рядом стул и выходит за дверь. Ему бы самому сейчас пойти — нахуй ли, далеко ли, не так важно.
Но он всё ещё на американских горках, крепко пристёгнут. Или привязан — сам ведь на себя ошейник надел. Чёртова мать Тереза. Мог бы оправдать свой образ, пафосное "Рудбой", включить эгоиста, кинуть Фёдорова подыхать здесь в одиночестве. Развести руками — "здесь ничем не могу помочь" — а потом умчать в закат и просто, ну, жить? Тешил бы свою совесть тем, что у Мирона полно людей, которые помогут ему, если он того захочет, и дело с концом.
"
Если бы ты только словами помогал, а не действиями, вы бы уже водку глушили за его светлую память", — подсказывает внутренний голос, и Ваня только обессиленно отмахивается.
Цикл снова повторяется. Евстигнеев возвращается в комнату, поднимает опрокинутый стул, подаёт руку Мирону, чтобы помочь подняться и дойти до кровати.
Нет у него пути назад и никаких "иначе". Это его личный кошмар, и однажды он должен кончиться.
***
Первую неделю кажется, что просвета вовсе не будет. Мирона продолжает корёжить, он не выносит резких звуков и запахов (Ваню не выносит тоже) и по большей части лежит ничком на кровати, порой бормоча что-то неразборчивое про заговоры и конспирологию.
Потом — постепенно — становится проще. Это всё ещё не привычный Фёдоров, а только подобие, но подобие уже охотнее идёт на контакт. Его меньше чистит, и разум проясняется значительно чаще. Он не так рьяно отвергает Ванину помощь, со скрипом, но пытается перейти на чуть более жёсткую пищу.
Рудбою страшно озвучить вслух, но Мирону становится лучше. Непредсказуемые и самые адовые две недели, за которые Ваня почти не спал и практически не ел, подарили им обоим самое важное — шанс. Апоморфин мог не помочь, Фёдоров мог вскрыться раньше, чем ему станет легче, — всё могло случиться, но не случилось.
Спустя две недели Янович впервые всю ночь спит без резких пробуждений, и камень у Вани на сердце становится чуть легче.
Он даже осмеливается покинуть наконец логово, где пробыл затворником долгие четырнадцать дней, и оставляет вместо себя Порчи — тот недавно вернулся в страну и, как часть семьи, был введён в курс дела. Евстигнеев придумывает долгий убедительный монолог с целью заставить Дарио провести с Мироном пару часов, но португалец лишь улыбается, хлопает его по плечу и грозит наказать, если тот вернётся раньше, чем часа через четыре.
Эта короткая прогулка как глоток воздуха — Ваня и забыл, когда в последний раз спокойно брёл по улице, а не нёсся, как угорелый, до аптеки или до ближайшего магазина и обратно. Теперь он покупает себе кофе и усаживается на набережной, ненадолго отставляя стаканчик, чтобы неспешно выкурить сигарету. На дисплее айфона загорается "всё окей" от Дарио, и Рудбой расслабленно выдыхает, подставляя лицо редкому в Питере солнцу.
***
Мирон просыпается от звука открывающегося окна и следующего за ним шума улицы; последний кажется непривычным. Ему кажется странным вспоминать о жизни за пределами квартиры, думать о том, что там, у людей, всё текло своим чередом, пока он тут катался по кровати и блевал дальше, чем видел. От подобных размышлений его отвлекает только вдруг появившийся перед глазами Порчи.
— Давно ты здесь? — Фёдоров приподнимается на кровати, чтобы поприветствовать друга. — Ваня на кухне? — дополняет первый вопрос следующим, потому что привычного топота ног в квартире не слышно.
— Несколько часов уже, — пожимает плечами Дарио, несильно хлопая друга по костлявому плечу. — Отстойно выглядишь. А Вани нет, ушёл.
— Ну спасибо, бро. Стоп... ушёл? — для Мирона эти слова отдаются чем-то неприятным, колющим под солнечным сплетением.
Привык, что Рудбой всегда тут — вертится, иногда докучая чрезмерной заботливостью, подскакивает, стоит только позвать, каждые четыре часа стабильно подходит со шприцем, а потом читает вслух, если это нужно. Мирон только сейчас начинает понимать, сколько раз тот действительно мог уйти — кинуть его одного, без сознания, злого, беспомощного, жалкого. Осознание этого внезапно гнетёт и давит — смесь страха и странного осознания того, что Евстигнеева тут вовсе ничего не держит. Он... свободен? Так и выходит — они же ничего друг другу не обещали, и он вполне мог свинтить. Тем более, теперь, когда Мирону многим легче. Он даже не обязан возвращаться.
А потом из прихожей раздаётся стук входной двери и тихий, но отборный мат. Ваня в квартиру вваливается — иначе не назовёшь. Весь промокший, ничего не видящий из-за упавшей на глаза влажной чёлки, со сползшими на кончик носа очками, с пакетами в обеих руках и с чупа-чупсом во рту. Фыркает, отряхивается — кошак, ей-богу.
— Помоги, Порчи, — неразборчиво бормочет парень, и португалец забирает у него пакеты. С облегчением Ваня встряхивает затёкшими руками, а потом вынимает изо рта карамель. Губы слипаются, и ржущий Рудбой тратит ещё пару минут на то, чтобы разлепить их, перестать смеяться и пройти в кухню, чтобы разобрать покупки.
Эта картина выглядит как то, чего Мирон не заслуживает, — нечто тёплое и семейное. Вот только они не семья - они непонятно что и между ними тоже непонятно что. О последнем напоминает след от ножа на Ванином плече — неровный, не до конца заживший и достаточно заметный.
—
Если бы я не злился, я бы тебя не укусил, — Янович даже не сразу понимает, что произнёс это вслух. Он стоит совсем рядом, и длинные пальцы с совсем уж поблекшей татуировкой медленно скользят по оставленному им же увечью, отчего Ваня передёргивает плечами в молчаливом "не надо".
Они недолго молчат, думая каждый о своём, а потом...
— Ты правда считаешь меня серым и неотличимым от серой массы? — ляпает вдруг Ваня, открывая холодильник. Он старается двигаться и вести себя естественно и непринужденно, но ему важно, что Фёдоров ответит. Да, он научился делить его слова на два, но потом, в минуты самокопаний, невольно умножал их на десять — ему, если быть честным, было гораздо проще поверить в плохое и принять с десяток укусов вместо одного бережного прикосновения.
— Блять, Вань, — Мирон качает головой, потому что вопрос кажется ему абсурдным — тут же всё очевидно. — Ты не серый, ты... — он заминается, подбирая нужное слово. —
Ты ангел. Ты почти вытащил меня из этого дерьма, понимаешь?
Евстигнеев много разных ответов в голове продумал, но такой как-то не счёл возможным. Мирон умел удивлять, умел ляпнуть так, что всё внутри сворачивается - слова всегда были с ним заодно, подчинялись ему. И он смущается — не краснеет, конечно, но чуть нервно поправляет очки и делает вид, что крайне увлечён извлеканием сковородки из шкафчика.
— Оладушки будешь? — только и отвечает спустя пару минут, и от этой фразы странно теплеет внутри.
— Посмотрим, как мой организм теперь реагирует на пищу богов, — усмехается в ответ Янович. Они ещё обязательно поговорят, но не сейчас.
