Lazarus

Мирон просыпается от толчка, всё тело болит, а в голове желание жить, — жуткое, опрометчивое желание пересечь ещё хотя бы один день. Все сосуды превращаются в единый нерв: на какой бок не перевернулся бы, постоянно отдаёт в голову, а голова раскалывается так, будто сжали в тиски. Сон не сжалится, Янович это знает и сдавливает стон, чтобы не разбудить Ваню. Смотрит на светлеющее небо: первые лучи солнца освещают мир, и он понимает, что это тот самый «новый восход». Фёдоров не хочет, чтобы о его смерти читали в новостях. Среди этого смрада и ужаса он вдруг начинает снова гореть: будто есть выход, или дорога, или счастье, — он переворачивается на спину и старается дышать спокойно, но сбивается. “Помогите, умирает поэт. Один, в муках” — или, быть может, не один. Мирон уже не чувствует запахов, его лёгкие превратились в кровавое месиво, — такими он себе их представляет, пытаясь затянуться. В глотке стоит ком, постоянно повторяется жалкое «помогите», совсем не вписывающееся в образ дикого, взбалмошного и обезбашенного парня из трущоб. Нет желания приложиться к бутылке, чтобы облегчить состояние. Перед глазами все расплывается, и Мирон случайно задевает Евстигнеева рукой. Тот бурчит что-то себе под нос, но просыпается, пытаясь понять, где находится. Поворачивается на другой бок и смотрит Яновичу в глаза. Стекло. Абсолютно стеклянный взгляд сквозь, и это пугает до безумия, — Ваня хватает Фёдорова за руку и прощупывает пульс. — Я в порядке, — хрипит Мирон, отчего заходится в кашле. — Что, блять? — Я нихуя не в порядке. Евстигнеев кладёт ладонь на лоб Яновича, у того жар. Резкий приступ паники — это вопрос “что сделать?”, который постоянно остаётся без ответа. “Что сделать? Что сделать? Что сделать?” — Миро, что сделать? Как тебе помочь? — Ваня садится на кровати и понимает, что дрожит: нервы ни к черту. — Я не знаю, Вань, правда не знаю, что делать. Я все перепробовал, ничерта не помогает. Вчера ебашил с утра абсент, даже это нихуя не помогает. Мне нужны наркотики. — Что ты колол? — Хмурый, — Янович показывает Ване следы от уколов, — хуево. Худший вариант из возможных, кроме кодеина. Евстигнеев берет телефон и выходит из комнаты, необходимо сделать звонок. Перебирает все возможные варианты, в итоге звонит другу, долгое время сидевшему на наркоте, но слезшему, — хочет узнать, что с этим вообще можно сделать, — если ещё можно? А у Мирона в глотке сдавленный крик: хочется удалить, сломать, даже убить, он не готов воспринимать реальность в которой он такой. Сломанный, больной, а главное — зависимый. Зависимость — то, что он ненавидел, даже к людям не привязывался, когда смекнул, что это убивает. Душил в себе любой порыв, но физиологию хрен удушишь, она потом отыграется на тебе вдвойне. Вот так, как сейчас. Ещё недавно ведь всё было намного проще: днём творишь, вечером принимаешь и отправляешься “в полёт” или на “чайную вечеринку”. Едешь на вписку к Степану Карме — Москва, почему не развлечься? Новые девочки, которые готовы дать тебе просто так, только из того, что ты знаменит. Чертовски смешно: дорогие шлюхи всегда находятся на праздниках жизни, пока дешёвые стоят на трассе. “Ебал студенток с автором Горгорода”, — когда этот твит попался Яновичу на глаза, он зашелся в приступе смеха. Хотелось ответить что-то вроде “прости, предпочитаю помоложе”, ведь “Детство”, “Отрочество”, “Юность” Толстова в пересказе двадцать первого века звучат как “Водка”, “Первый секс” и “Усталость от жизни”. Хотя жизнь хороша, особенно в конце — до этого времени надо успеть набить огромное количество синяков, переболеть (или быть постоянно больным), обидеться (обида, которую мы разлюбили, все еще любит нас) и найти своё место (оставаясь великим и могучим, как русский язык, бедность и нищета). — “Полюби эту вечность болот”, — произнёс как-то раз Фёдоров, пока они выпивали вместе с Рудбоем. — Это что? — А это Блок, Саша Блок. — Херня твой Блок, — подытожил Ваня, которому Мироновская идея не понравилась совсем. Он никогда не стремился тонуть, но услужливо спасал утопающих, и Янович даже считал его чем-то сверх-человеческим. “Охра — редкая птица, будто бог Ра” — фраза, отпущенная во время пьянки, так и осталась основной характеристикой Евстигнеева на долгий период жизни. — Ну а как тебе проклятые поэты? Верлен? “О счастье, мы вдвоем к высотам воспарим, которые вовек для смерти недоступны”. — Самый умный? — переспросил Рудбой, отпивая коньяк Фёдорова. — Пидор твой Верлен, и Рембо тоже пидор, и… — “… и я тоже пидор”? — усмехаясь, вставил Янович. — Да пошел ты нахуй. Ваня тогда с силой толкнул Мирона в бок, показывая, что разговор на это закончен, отчего Фёдоров пьяно заулыбался — победа, его соперник словесно переигран, а значит можно снова бухать в неприятной компании себя. “У поэта внутри вечный конфликт: тенью сомнение лечь норовит, разные демоны, блять, сверхидеи” и дальше по тексту, который Яновичу совершенно не нравился. Он считал раунд достаточно слабым по сравнением с тем, что было сказано Джонибою (“блять, как жаль, что это целочка не читала старика Ли, было бы максимально иронично!”*). Вспоминать об этом сейчас — отдельный род мазохизма или эскапизма, всё зависит от того, с какого угла зрения смотреть на влечение к прошлому, в котором было иначе. Не так дико и не так проблемно, чтобы до трещины в ребре и хлюпающих сосудов, вот-вот готовых лопнуть. — Я не знаю, зачем на рассвете, в час, когда уже не было сил, не погиб я, но твой лик заметил — тоже, кстати, Блок. Как думаешь, эта фраза удачнее вырвана из контекста? — спрашивает Мирон у пустоты, потому что думает, что Ваня уже вернулся и снова сидит рядом, смотрит укоризненно на болезненность Яновича. — Знаешь, это хуже маниакальной депрессии. Это хуже, наверное, всего, что я чувствовал, но, говорят, это можно пережить. Можно ведь? И за отсутствием ответа Фёдорову снова приходится наткнуться на привычную пустоту — что бы он без неё делал? Был счастливым. “Хех, чепуха какая”. Счаст-ли-вым. Мирон произносит слово по слогам, и оно не нравится ему на вкус, но ему как-то надо было пережить бездну ещё хотя бы из двух-трех дней. Выспаться бы и выпить кофе. Мечты идиота. *** У Вани голова гудит, во рту пересохло, а глаза болят от недосыпа. Он чувствует себя так, будто уже состарился и разваливается, и отчаянно хочет завалиться обратно к Мирону, ткнуться носом куда-то в некогда широкую грудь и проспать ещё сутки минимум. А потом проснуться и понять, что всё это — нервотрёпка, бессонные ночи, следы от шприца на руках Фёдорова, — лишь страшный сон. Но к Мирону нельзя даже прикоснуться без экстренной необходимости — он весь превращается в сплошное сосредоточение нервов, болезненно стонет, сжимает зубы так, что скрипит ими, и дышит урывками, будто каждый новый вдох прожигает лёгкие. Поэтому после короткого диалога Евстигнеев берёт себя в руки, которые всё ещё дрожат, и уходит, чтобы позвонить оттуда другу. Трудно придумать, как начать этот разговор. В голове мечутся варианты а-ля “знаешь, уссышься сейчас от смеха, но у меня тут обдолбанный Оксимирон на диване” или “знаешь, как поэты любят вкалывать хмурый”, но, когда гудки проходят, Евстигнеев выдаёт лишь одну фразу: — Знаешь, как реабилитировать человека после редкостной дряни? Этого оказывается достаточно, чтобы вместо “прости, не могу говорить, у меня дела” услышать необходимое. Рома не любит говорить о зависимости, что понятно, но сейчас парню приходится надавить — это их последний шанс. Лукавить и приукрашивать ситуацию тот не собирается — Ваня эту черту ценит, конечно, но только не сейчас. При свете дня видеть Мирона живым трупом оказалось чуть ли не труднее, чем переживать с ним приступ ломки, и его лицо, желтоватое, покрытое испариной, с ввалившимися щеками и нездорово блестящими огромными глазами, стоит у Рудбоя перед глазами, пока тот слушает голос друга в трубке. — Пойми, то, что он вколол себе, так просто не выводится. Он и сам наверняка знает, какое это дерьмо, и... — Да знает. И я знаю теперь, — перебивает Ваня, настежь открывая окно, чтобы выветрить застоявшийся запах. Пахнет каким-то дерьмом и безысходностью — так Евстигнеев идентифицирует это. — Ты скажи: есть хоть какой-то шанс помочь ему? — говорить приходится тихо — Фёдоров не одобрил бы, узнай, что его без его ведома собираются пичкать его чем-то непонятным, но Рудбой просто обязан хотя бы попытаться его спасти, поэтому рискует своей тощей задницей максимально. — Можно попробовать апоморфин, — следует ответ после короткой паузы. — Апочего? — Это лекарство. Им обычно алкашня спасается, оно прочищает организм, выводит всякую муть. Жёстко, конечно, зато, если пережить, потом будет лучше. — Насколько жёстко? — Его прочистит хлеще, чем после любой знатной пьянки длиной в три дня, — усмехается Рома. — С большей вероятностью он проклянёт тебя, и не раз, а потом возненавидит. Ему будет плохо, вероятно, хуже, чем во время ломки. После этой фразы Ваня берёт паузу — нервно искусывает губу, не замечая, как та трескается под безжалостным натиском зубов. Отрезвляет только металлический привкус крови. И мысль о том, что Мирону нужна помощь, пусть и та, которую с трудом можно назвать спасением. Он позволил ему съехать в эту яму с громким “ююююху”, не выдернул за шкирку тогда, когда надо было сделать это, но он может крепко сжать его руку сейчас и вытянуть со дна, которое Фёдоров уже практически пробил головой. — Сможешь привезти мне? Я боюсь его оставлять, — наконец произносит в трубку, потирая усталые глаза. А через сорок минут в подъезде он забирает у друга шприц и ампулы и сует ему взамен несколько смятых купюр немаленького номинала. Ему кажется, что так он покупает Мирону жизнь, и с искусанных губ слетает нервный смешок — Ваня думает о том, что очень хотел бы дать на лапу костлявой, что танцует пасодобль с Яновичем, да только та — сука с принципами, откажется ведь взять. — Если первая доза не поможет ему — такое случается — дальше можешь не колоть, — напутствует друг, и Евстигнеев, слыша это, лишь тихо ругается сквозь сжатые зубы, ударяя кулаком о ни в чём не повинную стену. Кто бы ему сказал ещё, что делать, если и это дерьмо не поможет. Стряхивая с руки выступившие капли крови, он возвращается в квартиру и, прежде чем идти к Мирону, заруливает в ванную. Сунуть голову под ледяную воду — не лучший выход, но в экстренных ситуациях помогает ненадолго. В голове назойливый голос Яновича, который однажды целый час расписывал Ване все последствия недосыпа при его некрепкой нервной системе. — Я из-за тебя не сплю, долбоёб, — вяло отмахивается Рудбой от навязчивых фраз в голове и берёт заветный пакетик со шприцем и ампулами. Когда он возвращается в комнату, Мирон ещё в сознании — забытье не хочет принять его к себе, Морфей и подавно плюётся, отказываясь видеть торчка в своём царстве грёз, и это всё усложняет. Фёдоров замечает шприц раньше, чем Ваня успевает придумать отмазку. — Чем пичкать меня собрался? — хрипло спрашивает, даже головы не поворачивая — парень знает, что ему просто больно это делать. Ему жить, блять, больно, и поэтому всеми правдами и неправдами он должен вколоть это чертово лекарство. — Я поговорил с другом, он торчал раньше. Посоветовал одно из жаропонижающих - оно пиздец какое сильное, должно на пару часов остудить тебя, хоть задышишь легче, — Евстигнеев понятия не имеет, убедительно ли звучит его голос, и рад, что Мир не смотрит ему в глаза. “По твоим глазам легко всё читать — ты поэтому всегда смотришь в пол?” — говорит он как-то раз, и после этого случая Ваня даже не пытается врать ему, зная, что похож на раскрытую книгу. — Херня, — кратко изрекает Янович, но руку не отдергивает — мол, валяй, развлекайся, поиграй, Ванечка, в доктора, пока я тут тихонько подохну. Этой податливостью стоит пользоваться, и Ваня позволяет себе помедлить лишь на пару мгновений, в которые невесомо касается пальцами следов от иглы на просвечивающих через пергаментно-бледную кожу венах. Тремор в руках ненадолго отступает, и тянуть до его возвращения не стоит, поэтому в следующий момент он протирает ваткой будущее место укола и, фиксируя руку Мирона своей, вводит лекарство. Почувствует он подвох или нет — дело десятое; сейчас Евстигнееву остаётся лишь следить за его состоянием. Выжав поршень до максимума, он откладывает шприц, усаживается на пол рядом, как цепной пёс на привязи, позволяет себе осторожно прижаться головой к свисающей вниз руке Фёдорова. “Imperium” на пальцах выцвел, стёрся практически, как и их империя — с лица земли. Когда-то Ваня, как загипнотизированный, смотрел на ярко-чёрные буквы, мечтая коснуться каждой губами, и это, кажется, было так давно — лет пять назад, не меньше. Теперь Мирона хочется не прижать к стене и поцеловать, а укрыть одеялом и пожалеть. Докатились. — Ванька, ты ледяной весь, - подаёт хриплый голос Янович спустя пару минут. — Я очень экстренно мылся. — Ну ты... — Миро, всё будет, — перебивает его Ваня, так и не узнав, кто он, по мнению Мирона. — Будет как? — Просто будет, — пожимает плечами Евстигнеев, и это, наверно, самый честный ответ. Он не может соврать, что всё будет хорошо, — Мир не маленький, чтоб в эти сказки верить, и фразу эту ханжескую с детства не переносит. Да и не будет всё хорошо — в ближайшее время его ждёт если не ад, то что-то крайне похожее, и в этой ситуации глупое утешение будет звучать насмешкой. У них просто всё будет. И Мирон будет — будет здесь, никуда не денется, останется на месте. Ваня чувствует новый прилив желания бороться со смертью — он хоть зубами готов вцепиться в Фёдорова, но только не отдать. Этого чувства резко становится слишком много, и Рудбой почти тонет в нём с головой, не в силах контролировать, и ему жутко в этот момент хочется рассказать всё Мирону, но он давит в себе это желание. Потому что любые признания сейчас будут похожи на прощание с умирающим, а им это нахуй не нужно. — Дурак ты, Янович, — только и говорит Ваня, мимолётно потеревшись щекой о его руку. Ответом служит лишь невнятное бурчание, которое Евстигнеев расшифровывает как “сам не лучше”.