Цветы в твоих легких

а он стоит весь такой белоснежно-терпкий и смотрит не на меня, не в меня а сквозь и я ощущаю спазмы в грудной клетке там, где однажды сломалось и, видно, не так срослось (с) превзойти всех

- «…моя любовь...» – звонко выдыхает Сергей, незаметно для всех стирая крохотные капли крови с уголка губ, и, когда Дима подхватывает слова песни, облегченно вздыхает, радуясь, что до его партии он еще успеет перевести дух. Воздух рвется в легких, болезненным цветком асфиксии распускаясь глубоко в груди, перед глазами плывет и ширится многоцветная тьма, рассекающаяся яркими лепестками всполохов, сквозь которые даже слепящие вспышки прожекторов кажутся едва заметными. В ушах предательски звенит, и голос Димы доносится до него, как сквозь толстое, матовое стекло: глухо, едва слышно, на уровне ощущений и предвосхищений, равно как и рваный перелив мелодии, а на языке кислит от противного привкуса крови. Слепо сморгнув, он вслушивается, всматривается, вчувствуется в Диму, считывает слова по его губам, определяет ритм по движениям его рук и едва успевает вступить вовремя, сжимая микрофон так, что ему кажется, тот вот-вот треснет. Или один за другим переломаются его пальцы. Лазарев набирает воздуха в грудь, заставляя себя дышать и видеть – а врожденное упрямство и выработанный годами опыт артиста помогают заглушить мимолетную слабость, загнать ее подальше, глубоко-глубоко внутрь, и вернуть на лицо все эмоции, которые ему даже не надо изображать. Потому что эта песня – она больше чем личная. Она настолько интимна, что ее даже вполголоса петь неприлично. Не то что с огромной сцены под прицелами тысяч глаз и телекамер. Сергей откровенно ненавидит ее: он не хочет ее ни слышать, ни петь, ни даже видеть упоминания о ней, ни тем более отвечать на многочисленные расспросы, потому что боится позорно выдать себя. Ему бы хотелось поклясться себе, что он исполняет ее первый и последний раз в жизни, но когда ближе к последним аккордам, он уже не то, что поет, кричит; а его голос на мгновение сливается с голосом Билана в изящную песенную вязь, то с его криком в переполненный дыханием тысяч людей зал вырывается копившееся в нем отчаяние, эхом отзванивающееся от высоких стен, выворачивая его нутро и выскабливая его сердце. Сережа обессиленно выдыхает, кидая взгляд в сторону, мимолетно мазнув по белоснежному, ярко очерченному огнями сцены силуэту, который шаг за шагом становится ближе, и с трудом давит кривую усмешку. Но вот за что он особенно ненавидит эту песню – так за то, что эти слова никогда не дойдут до адресата, даже если сейчас он ближе, чем кто-либо. Стоит, улыбается, смотрит и даже в полумраке, озаряемом прожекторами и сияющим экраном, его взгляд блестит, сияет, манит сладостью горького шоколада, которая никогда не будет ему принадлежать. С самого детства ему постоянно твердили и рассказывали, как же это хорошо, как же это замечательно и какая это редкая удача встретить своего соулмейта - ведь большая часть людей, в том числе и мама, и его брат, так и не сумели этого достичь, тратя свою жизнь с теми, кто лишь казались таковыми, кого они лишь заставляют себя считать таковым. Но Сережа всегда был реалистом. И прекрасно понимал, что самая большая из возможных удач - никогда его не встретить. Никогда не быть зависимым от собственных чувств и причуд своего тела. Быть свободным любить того, кого хочешь, и не бояться, что отвергнутые чувства обрекут на печальный конец. Он никогда этого не хотел, и видимо именно поэтому коварной дланью судьбы, в которую никогда не верил, именно это с ним и произошло. Не верил ни в вспыхнувшие от первого взгляда чувства, ни в предвосхищение первого прикосновения, ни перебитое дыхание от звука голоса, но в тот раз, стоя там, на влажном от соли рижском песке, все его неверие вернулось к нему в едином порыве, и все эти россказни сразу обрели смысл. И предопределили его исход. Да, все всегда ему твердили - как это замечательно встретить свою родственную душу. Вот только как-то всегда забывали упомянуть, что чувства не всегда оказываются взаимны. Лазарев с облегчением опускает взгляд в пол, рвано и гулко дыша, когда музыка заканчивается, слишком усталый, вымученный, выпотрошенный, чтобы реагировать на бурные овации или слова ведущих, отвечает на чистых, отрепетированных рефлексах и мечтает только об одном – свалить подальше и случайно не подохнуть где-нибудь за кулисами. И, только скрывшись от любопытных глаз, оставляя очарование зрительской любви и эйфорию собственного восторга позади, позволяет себе вдохнуть полной грудью, почти освобожденный от бремени песни и собственных чувств, вот только чертов Билан, идущий до этого позади, на грани видимости, внезапно вырастает перед ним, как из-под земли, и собственное сердце предательски встает поперек горла. Как и сам Дима, которые давно уже у него там. Да что там горла – поперек сердца, поперек творчества, поперек жизни, поперек собственного остервенелого одиночества. Всегда близко, чуть в расфокусе, но не рядом. Только вот Билан уходить не собирается, преграждает путь и едва касается плеча, и от этого прикосновения мурашки бегут вверх по позвоночнику, теряясь в темной кромке волос, а в чужих глазах цвета прогорклой поздней осени напряженная тревога и что-то такое, чему Сергей не может дать названия. И от этого взгляда так хорошо, и одновременно так паршиво, что вспыхнувший было рвотный позыв гаснет глубоко в легких. - Сереж, все хорошо? – и в голосе такие тонкие-тонкие нотки, словно он сейчас порвется, иссыплется мелкой золотой пыльцой им под ноги, но Лазарев молчит и улыбается, надеясь, что в уголках губ не осталось алых пятен. Улыбка выходит светлой, доброй, чуточку усталой - какой и должна быть после хорошего выступления, но Билан все равно хмурится; видно, что не верит; видно, что чувствует нечто большее, скрытое глубоко внутри, но не видит. Потому что Сергей сам не позволит. Только не ему. «Все замечательно, только мне до безумия хочется выплюнуть свои легкие к чертовой матери», - так ему думается, только говорит совсем он иначе, утопив горечь в полуулыбке: - Лучше всех, Дим, – а стебли в его теле медленно прорастают сквозь легкие, свиваются в изящные лозы между костей, и Лазарев готов поклясться, что чувствует каждую из них, особенно ту, что сейчас обвивается вокруг сердца, ласково опутывает в колыбель из наклевывающихся листьев, готовое раскрыть глубоко в одном из предсердий смертельное цветочное семя. – Ты даже не представляешь, насколько. Подумаешь, мне осталось жить в лучшем случае чуть больше двух месяцев, - но последняя фраза тяжелым камнем оседает на языке, и Сережа ее с трудом сглатывает, чувствуя, как она с глухим стоном падает куда-то в легкие. Не время. Дима сам все узнает. Скоро. Скоро, через пару месяцев, когда голодные до сенсации СМИ растрещат на всю страну о его смерти от проросшего сквозь грудину цветка, вдаваясь в самые идиотские и невероятные подробности, конечно, придуманные ими на ходу, стараясь привлечь к себе побольше внимания и не упустить ни единого момента из жизни известного певца, чтобы узнать, кто же стал причиной смерти от невзаимной любви. К черту. Он виновато улыбается, сбрасывает чужую руку с плеча, отчетливо чувствуя, что в этот момент каждый его вздох - это откровенно наглая ложь. - Извини, мне нужно к себе, на звонок ответить, - и зная, что сейчас Билана нужно оттолкнуть, чтобы самому невзначай не сделать шаг навстречу. Оборвать все надежды прежде, чем это сделает Дима. Сережа аккуратно обходит его и идет дальше, стараясь затеряться в толпе артистов, звуковиков, настройщиков и прочих, которых на его удачу слишком много вокруг, все еще чувствуя взгляд Билана, направленный аккурат между лопаток, словно точеный невидимый выстрел, перемалывающий его кости в мелкое крошево. Пронзительный, холодный, изучающий, выматывающий. Да сколько уже можно. Лазарев хмыкает себе под нос, устало прикрывая глаза, потирая переносицу, а потом и едва касаясь груди, ощущая помимо биения собственного сердца биение и бутона, готового в любой момент распустить лепестки. Все равно уже поздно что-либо менять. Первый тревожный звоночек приближающегося конца проявился совершенно внезапно: прямо посреди интервью, когда отвечая на каверзные вопросы журналистов, Сережа вдруг почувствовал, как настырно сквозь неподатливую плоть пробивается первый побег. Он до этого только слышал о таком: когда растущему цветку перестает хватать места в теле, и он напоминает о себе, прорезая тонкую, уязвимую человеческую кожу, стремясь вытянуться поближе к солнцу, это значит, цветок ищет место, чтобы пустить бутон. И тогда глубоко в груди, поближе к смертельному семени и поселилось отчаяние, разбавленное какой-то слепой покорностью судьбе, и потому, вопреки всему, не подав виду, продолжая широко, безмятежно и белозубо улыбаться, отвечая на каждый вопрос, Лазарев незаметно выдернул насквозь пропитанный его кровью проросший темно-зеленый лист, чуть оттопыривающий край рубашки, мысленно радуясь, что сегодня он в черном, и потеки крови будут не так заметны, особенно в полумраке, царившем за пределами площадки. Ему нужно только дождаться конца интервью, только удержать лицо и не дать легкому приступу паники взять над собой верх. В конце концов, по большей части он уже давно смирился. И едва гаснет свет, и режиссер отпускает его на свободу, Сергей не спеша прощается со всеми, пожимая руки и обмениваясь любезностями, благодаря за совместную работу, чтобы не вызвать раньше времени лишних подозрений. И только потом, стараясь не срываться на бег, хотя внутри все крутит и перемалывает - и не только от ожившего цветка, направляется к себе в гримерку, крепко, но бережно сжимая в ладони зеленый лист. И уже там, закрывшись в туалете, он наскоро изучает порез - длинный, тонкий, глубокий и узкий; значит, заживет быстро, значит, пока ничего страшного, значит, легко скроет от всех, значит, у него еще есть отсрочка от чужого внимания, и разрешает себе на мгновение дать волю отчаянию, впиваясь ногтями в собственные ладони, оставляя глубокие лунки следов, кусая губы, сглатывая злые слезы и глуша крик, рвущийся из груди. А потом делает глубокий-глубокий вдох и берет себя в руки, зло и болезненно усмехается собственному исковерканному отражению и заклеивает пластырем кровоточащий бок. Пальцы сами впиваются в края раковины, когда Лазарев, расфокусировано глядя куда-то в стену, погружается в свои мысли. Цветок дает первые побеги и опускает бутон, а это значит, жить ему остается не так уж и долго: в зависимости от того, что за цветок удобно устраивается в мякоти его сердца и сколько ему нужно времени, чтобы расцвести. Скинув одежду, он забирается под душ, включая холодный кран на полную мощность, и приводит себя в чувство. Но стоит ему, вытираясь, случайно бросить взгляд на свое отражение, заметив, как под кожей бугрится, на мгновение выпирая, стебель, его усилия чуть не становятся напрасными. Плеснув себе кофе покрепче и сжав для верности двумя дрожащими руками кружку, Сережа удобно устраивается на диване и, наконец, решается взять треклятый лист в руки. Оттертый от крови, он кажется светлее, чем изначально, тонкий, округлый, с мелкой сетью зеленовато-желтых, чуть заметных прожилок, истончающихся к краям. На ощупь лист кажется мягким, но стоит надавить, натыкаешься на плотное нутро. И тогда впервые он ощущает странное, непонятное родство с этим неизвестным цветком. Может, и правда, как говорят, он отражение его сущности? Фыркнув себе под нос, Лазарев фотографирует лист и запускает поиск в браузере, нетерпеливо постукивая кончиками пальцев по столу; а забытый кофе медленно остывает в кружке, так же медленно, как истекает его время. И когда поисковик выдает ему картинку, певец недоуменно приподнимает бровь, рассматривая изящный белый цветок с длинными лепестками, покоящийся в окружении таких же зеленых листьев, что у него в руках, и мимолетом вчитывается в первую строчку: Кувши́нка, или Нимфея (лат. Nymphaéa) — род водных растений семейства Кувшинковые (Nymphaeaceae), включающий в себя около 50 видов. Он вновь недоуменно фыркает. Кувшинка? Серьезно? Когда же он стал таким болотом, что порастает белоснежными цветами смерти? Его мысли неспокойны, словно сумасшедший водоворот глубоко в водах спокойного озера, они плещутся далеко на границах его разума, и руки сами собой набирают в поисковике значение кувшинки на языке цветов. - Чувства в душе моей бушуют, - читает он, кажется, даже вслух, и улыбка чуть трогает уголки его губ, чтобы тут же смазанной кляксой сползти ему под ноги. Что-то жестоко насмешливое есть во всем этом. Ведь чувства, бушующие в его душе, и приближают его смерть. С каждым налившимся лепестком. - Лазарев, ты блядское болото, - говорит он, глядя на свое отражение в погаснувшем экране ноутбука. - Только в тебе тонут все не те. Да уж. Глубоко в его сердце готов распуститься болотный цветок, а ему остается только отсчитывать дни. А через семьдесят пять отсчитанных дней на концерте в Питере, в огромном, наполненном до отказа зале, во время пламенной речи, он чувствует, как в груди часовой бомбой проходит болезненный спазм, волнами отдающийся во все части тела, выбивая почву из-под ног и ориентацию в пространстве, и падает в обморок, погружаясь в глубокую черноту, овеянную запахом застоялого болота. А когда приходит в себя в окружении своей взволнованной команды, наперебой спрашивающих о его самочувствии, вдруг отчетливо понимает - вот оно: бутон сформировался. И это уже не вопрос времени, а вопрос оставшегося времени, когда он взрастет, напитается его кровью, тяжелыми переживаниями и любовной лихорадкой, и прорастет сквозь грудную клетку, раскрывшись и распустив лепестки, впитав его последний вдох. Гребаный чертов последний дар безответной любви. Он никогда не любил всю эту патетику: не смотря на привычный образ лирического героя, Лазарев был реалистом, и подобные любовные глупости его не интересовали. Есть человек, ты его любишь и он тебя - прекрасно, нет - это уже хуйня какая-то. Все. О чем еще можно разглагольствовать, для него всегда оставалось загадкой. И потому сейчас он осознавал твердо: его любовь настолько неизлечима, насколько и невозможна. Значит, его ждет ужасная и болезненная смерть. И никакие красивые слова этого не скрасят и не изменят.