Взгляд, молчаливо жаждущий встретить, И шёпот часов, говорящих «поздно». (с) Зимовье зверей «Банальный блюз»
Ему иногда интересно представлять, какую бучу разовьют из его смерти журналисты, каждый раз находя все новые и новые факты, приписывая ему безответную влюбленность к каждому на кого падет их взгляд, на каждого, с кем Лазарев общался хотя бы вскользь. Или даже упоминал в интервью. Но ему интересно - а догадается ли кто-то? Догадается ли хоть кто-то, что все началось пятнадцать долгих лет назад, на обласканных солнцем пляжах рижского залива, когда шампанское казалось слаще, вода - горячее, победа - счастливее, все чувства - обостренными до предела, а мимолетная влюбленность - сулила не смертельную одержимость, а безбрежное счастье, о котором снято так много фильмов? Что все началось, когда Сережа был юным, неискушенным, свободным, жадным до жизни, славы и целого мира, опьяненным свободой и открывавшимися перспективами. Что его будущее - после стольких тяжелых лет заиграло иными красками. А потом, в последний день юрмальской «Новой Волны», он случайно столкнулся нос к носу с другим конкурсантом из России. Они и до этого часто пересекались: за кулисами, на репетициях, на прогулках по городу и нередко за общим ужином, но никогда прежде он не вызывал у Лазарева никаких эмоций. Но стоило в тот вечер увидеть его – как эта самая волна накрыла его с головой. Чужой темный взгляд обжег, как обжигает горло глоток воды после долгого дня в пустыне под палящим солнцем. Он и притягивал и отталкивал одновременно, манил и тянул на дно, вызывал зависимость и желание больше никогда его не видеть. И Сережа пил этот взгляд, пил, пил, пил, пил, но ему все равно хотелось еще и еще. В тот последний юрмальский вечер ласковый теплый ветер ерошил волосы на затылке, песок жег босые пятки, закатное солнце лило остатки солнечных лучей за шиворот, а Лазарев встретил этот взгляд и впервые вдохнул отравленный порочной любовью воздух. Вдохнул, не смея надышаться и не смея не дышать, чувствуя, как глубоко в легких оседают его ядовитые семена. Он мог поклясться, что прошла целая вечность, но встреча взглядов едва ли продлилась с минуту. А потом Дима как-то странно усмехнулся, неловко поджав губы и явно думая о чем-то своем, мазнул взглядом сквозь него и пошел дальше, а Сережа вдруг отчетливо понял – сегодня он вдохнул свою смерть. Прямо там, стоя в трех шагах от испитого летом залива, он вдохнул и захлебнулся.* * *
Когда Сережа понял, что любовная лихорадка пустила корни в его легких, то не думал, что проживет так долго. Что эта бесконечно изматывающая гнездящаяся боль будет преследовать его столько долгих лет, год за годом набирая силу, наливаясь душевными соками, испивая его почти до дна, но все же так и не убив. Первые годы он еще надеялся, что все закончится хорошо: они виделись лишь изредка на крупных концертах и еще реже пересекались на вечеринках, и побеги почти не давали о себе знать. А потом Дима случайно задел его ладонью, и в груди расцвел целый фейерверк эмоций: от удушающего чувства эйфории до горького осознания, что болезнь неизбежна. И с тех пор, стоило только Билану оказаться где-то поблизости, Сережа ощущал, как свободно вдыхают легкие, и как захлебывается асфиксийными приступами, когда его долго нет хотя бы отдаленно рядом. Пятнадцать лет. Целых пятнадцать лет он грел в своем теле собственную смерть, укачивая в личных сомнениях, страданиях и молчании, тем самым только давая ей силу. А Дима казался все счастливее заводя отношения, побеждая раз за разом и, кажется, особо не обращая на него внимания, вызывая у Лазарева только глухую горечь. Но потом он был слишком гордым, чтобы признаться в своих чувствах и получить отказ, предпочитая медленно тлеть изнутри. Да, он много слышал об операциях - тяжелых, дорогостоящих, в которых процент выживаемости едва достигал тридцати процентов, да и то - полностью удалить их не удавалось никогда, и после реабилитация следовал неизменный рецидив. И эта небольшая отсрочка сулила лишь бОльшие страдания, чем прежде. Но для него решиться на подобную операцию, значило бы, позволить всему свету узнать о своей болезни. И в этой ситуации смерть была куда более предпочтительным вариантом. Но даже если бы Сережа все же нашел в себе силы - все равно такие операции делаются на более ранней стадии. А для него стало уже слишком необратимо поздно. И поэтому постепенно вместе с ним росло и его смирение. В конце концов, смерть так или иначе будет неизбежна. Так почему бы не так? Да, за эти годы он видел бессчетное множество раз как жутко умирали те, кто доходили до грани, как казалось бы, хрупкие и нежные цветы пробивались сквозь грудную клетку, как захлебывались криком и собственной кровью умирающие, как те слезы, что так и не пролились из глаз, хрустальной росой оставались на только что распустившихся лепестках, а их сладких аромат вдыхал в себя последние вдохи умирающего. И эта смерть была прекрасна в своей отвратительности. А уже после удаленные хирургически из проросшей грудной клетки распустившиеся цветы передавались семье, если таковая была, если же нет - его хоронили вместе с умершим. И такие цветы могли стоять десятилетиями, не теряя ни запаха, ни цвета, ни первородной свежести, впрочем если их лепестков не касалась рука того, из-за кого он и пророс. Его цветку предстоит стоять долго. И, может, хоть это будет напоминанием его сыну никогда не влюбляться так. * * * Последние недели Сережа бледен настолько, что даже Лера, поймав в бесконечных коридорах закулисья на премии МузТВ, осторожно придерживает его за плечи и, взволнованно заглядывая в глаза, спрашивает: - Как ты? Все хорошо? - Да мертв я, Лера, мертв, - хочется сказать хоть кому-то правду, но дежурная улыбка включается даже прежде, чем Лазарев успевает об этом подумать, а с губ срывается привычная ложь: – Лер, да все хорошо, не переживай. Просто сейчас работы много, совершенно не высыпаюсь и толком даже не ем; все время в пути. Видела бы ты, в какой ужас приходит гример, увидев мои мешки под глазами. Кудрявцева смеется, легко приобнимает его, на мгновение окутав шлейфом теплых, нежных ароматов духов и мыслями о том, почему это не она. Почему именно он. - Я, конечно, всегда знала, что ты трудоголик, - качает она головой, а Сережа инстинктивно убирает выпавшую прядь белокурых волос ей за ухо. – Но ты хоть иногда думай о себе. Ее губы мимолетно касаются его щеки, но это не вызывает совершенно никаких эмоций. А вот стоит Билану пройти рядом, задев его совершенно на ментальном уровне, и кончики пальцев начинает покалывать, как от электрического разряда, а сердце в груди сходит с ума. Улыбнувшись Лере в ответ, Лазарев спешит к себе в гримерку и, наскоро закрыв дверь, устремляется в туалет, едва сдерживая рвотные спазмы. Его тошнит болотной водой с редкими прожилками крови, и на языке неприятно горчит от цветочного сока, что испускают стебли для поддержания его тела в здоровой форме до тех пор, пока цветок не созреет. Очередной приступ выворачивает из его легких не только воду, но и сухой кровавый кашель, и Сережа опускается на пол, царапая грудь и стараясь сделать хоть вдох. Времени, кажется, совсем не осталось, и, может быть, он сдохнет прямо здесь, обнимая туалетный бачок и в луже грязной воды. Достойная смерть, Лазарев, как раз для тебя. Он скусывает со своих губ кривую злую усмешку и лишь сильнее сжимает зубы, заставляя себя сесть, прислонившись к стене, и стараясь сделать хоть вздох. Взгляд скрыт мутной белой поволокой, и Сережа дышит через раз, сплевывая остатки крови и стукаясь затылком о стену. Болезненная дрожь отдается в руки, поднимается вверх по позвоночнику и раздирает мозг на части. Это далеко не первый такой приступ, и он уже почти привык, стискивая зубы так, что почти чувствует, как они крошатся мелкой крошкой, терпеть их, вглатывая живительный кислород мелкими порциями, но еще никогда промежуток между ними не был таким коротким. Смерть все ближе, и бутон ворочается, упирается в хрупкие стенки сердца. Напоминает о себе. Насмехается над ним. Выжидает когда же, когда... Сережа обессилено бьет кулаком в стену, и с полки падает ваза, разбиваясь с глухим грохотом и осыпая его стеклянными брызгами. Лазарев чертыхается сквозь зубы и поднимается, шатаясь на каждом шагу. Такой грохот не мог не привлечь внимание его соседа, и Сергей может только надеяться, что там окажется кто-то слишком равнодушный, и в дверь не постучится он сам или же кто из организаторов. Но спустя пару минут его настигает стук, и Сережа, чертыхнувшись еще один раз, идет открывать. На пороге его гримерки оказывается чертов Дима, окидывает его взглядом, подмечая и исчерченный болью взгляд и неестественную бледность, и бугрящиеся под кожей стебли и, не дав сказать ни слова, вталкивает его внутрь и запирает за ними дверь. Догадался, ошпаривает мысль, как кипятком, он все понял. Надо, ему надо сказать... - Дима… - Молчи, - он притягивает его за плечи, обнимая, прижимая к себе так тесно, что вдоха не сделать, и Лазарев даже не успевает отстраниться. – И чувствуй. Сережа охает, ощущая, как больно колет груди, словно в нее впиваются острые иглы. - Чувствуешь? – наконец, отпуская и заглядывая прямо в глаза. - Ты... - а Лазарев неверяще смотрит на Диму, и, видя, как тот стоит и смотрит, аккуратно проводит рукой по груди. И впрямь - сквозь кожу прорастают шипы, и от острых, тонких колючек на его пальцах выступают капли крови. - Я, - говорит Билан, и даже не продолжает. Лишь добавляет. - И ты. Мы. Молчание простирается между ними незримой вуалью, и все звуки за стенами гаснут, истончаются, исчезают, словно они вдвоем в своем персональном вакууме, запертые взглядами и разбереженные болью. Сейчас больше нет ничего, кроме них и бьющихся в их сердца бутонов. Дима смотрит на него, не моргая, не отстраняясь, не делая шаг навстречу. Сережа нервно облизывает губы, видя свое темное, нервное отражение в чужих зрачках. - Как давно? Билан прикладывает руку к груди, не боясь пораниться о шипы, и алые капли кровавыми цветками распускаются на белой рубашке. Лицо его худое, бледное, осунувшееся, оно полно эмоций, сквозь которые приближающийся конец выделяется слишком явно, и Сергей поражается, как он раньше этого не заметил. Все же так очевидно. Слишком очевидно, прямо на раскрытой ладони. Ему определенно нужен поводырь в этом мире. - Бутон должен вот-вот расцвести, - говорит Билан хрипло, и вместе со словами в уголках губ скапливается кровь, которую он тут же слизывает. Его время тоже сходит на нет. - И мой, - в тон отвечает Сережа, и голос его выходит тихим, свистящим, глухим, как воды реки, колышущие его цветок на поверхности. И кончиками пальцев стирает остатки крови с чужих губ. А с чужих ли? Не-отношения завязанные на крови. Взаимозависимая смерть, взращенная из благодатной почвы не-знания и глупой гордости. - Убери, - выдыхает Дима, и Сережа недоуменно смотрит на него, но отводит руку. А на дне его глаз, густых-густых, как медленно стынущий в древесной коре янтарь, опадают багровые лепестки. Интересно, тонет ли в его взгляде белоснежный бутон? Дима не то всхлипывает, не то выдыхает и прижимает его к стене, жадно приникая к губам, вжимаясь бедрами в бедра. Их первый поцелуй выходит жадным, горьким, долгим и с привкусом речной застоялой воды. Зрачки у Димы широкие, черно-черные с едва заметной прожилкой горяче-карей радужки по самому краю. Острые шипы проникают под кожу, оставляя глубокие болезненные ранки, зеркальные тем, что останутся на теле Димы. И Сережа откуда-то знает, что они уже никогда не заживут полностью, а останутся вечной памятью о дне, когда они выжили, цепочкой белеющих точек-шрамов, отраженные на их телах. С каждым поцелуем, с каждым прикосновением он чувствует, как постепенно уходит боль, как выдыхают истерзанные легкие, как сердце раскрывается во всю грудную клетку, больше не сдерживаемое путами лепестков. Дима, наконец, отстраняется, смотрит и впитывает его, переплетает горячие, липкие от дрожи пальцы. Их сбитое, рваное дыхание, словно одно целое, окутывает их тишиной. - Значит, кувшинка? - Значит, шиповник? Говорят они враз и позволяют себе облегченно улыбнуться, а осознание последующего вопроса накрывает их обоих прежде, чем они задают его вслух. - Чувства в душе моей бушуют. - Исцели мои раны. И они прижимаются лбами друг к другу, почти соприкасаясь кончиками носов, и шепчут тихо-тихо, чтобы никто не услышал их голоса, слившиеся воедино на короткий миг: - Я укрощу твои чувства. - Я излечу твои раны.