Мягкие солнечные лучи согревают, укутывают невесомым пуховым одеялом. Нежные волны ласкают ступни, обдают легкой прохладой, наваливаясь и отступая. Они шумят, и шум этот расслабляет, убаюкивает, точит острые углы сознания. Спокойно и свободно. И тем не менее.
Тем не менее, бедро отзывается мучительной фантомной болью, столь нереальной и все же существующей. Юрий стискивает челюсти и чуть склоняется, впиваясь пальцами в ногу. Растирает, круговыми движениями большого пальца массирует место старого ранения. И томно вздыхает, огорченный потерей момента, прекрасного, словно яркие крылья суетливой бабочки, что улетает прочь не оглядываясь.
Прошлое должно оставаться там, где ему самое место, — в прошлом, но оно не согласно с таким решением, и потому вклинивается изо дня в день в настоящее, не позволяя забывать, не позволяя отрекаться. «И это правильно, — думает Юра. — Правильно, потому что забывать нельзя».
Он часто просыпается от удушья, быстро хватает ртом воздух, что останавливается в горле и отказывается проходить дальше. Подхватывается в сонном бреду, выравнивается и склоняется над полом, лихорадочно бегая взглядом по мраку помещения, в тщетной попытке рассмотреть обстановку. Влажные волосы липнут к лицу, локти с силой упираются в бедра. Бессознательный бред. Но и он так или иначе отступает.
Однако никогда не отступает навсегда, спустя время всякий раз возвращаясь. И потому воздух снова не идёт в горло, или невыносимо ноет бедро, или нещадно трещит грудная клетка. От этого не сбежать, не спрятаться, но и не упустить очевидный факт — время между приступами каждый раз увеличивается. И когда-нибудь оно станет настолько большим, что следующего не будет.
Только вот сейчас больно. И сердце жмет холодом.
Пока ловкая рука не обхватывает поперек живота, нежно и аккуратно, и что главное — привычно. Тянет, прижимая к крепкой груди, и Юра расслабляется, опуская затылок на подставленное плечо. И снова солнечные лучи согревают тело.
— Порядок? — бархатный голос лёгкими вибрациями протекает по телу, словно забираясь под кожу, и оттого становится приятно и легко.
Юрий кивает, чуть тянется вверх, мягко касается губами острой скулы и чувствует, как вторая рука Виктора, вторя первой, обнимает его поперек живота. Как его прижимают ещё ближе и на доли секунды стискивают в объятиях крепко-крепко, а после вновь затишье небесной глади.
Шум волн. Последние лучи солнца, что вот-вот норовит скрыться за горизонтом. И мысли, беспорядочно пересекающиеся, сталкивающиеся друг с другом. Волосы цвета искрящего снега, морщинистое лицо деда, бряцанье золотых медалей, теплые руки, хлопанье двери, кровавые разводы и просторы льда. На короткий миг эта мысль остается, развивается. И являет картину безупречного скольжения на льду и громких аваций. Юрий даже усмехается.
Годы назад, когда он, будучи смертельно раненым и обессиленным, едва пришел в себя, Виктор сказал, что все горизонты открыты, и Юра может стать тем, кем когда-то мечтал, — фигуристом. Безусловно, Юра не поверил, но на сладостный треп повелся, а Виктор тем днем и не собирался останавливаться, обласкивая речами, что Юрий хотел услышать. Он спас его — самозабвенно твердил желаемое, и потому Плисецкий боролся, хотя, казалось бы, стоило потерять всякий смысл.
Так было всегда — Виктор всегда спасал его. И сейчас спасает.
И завтра спасет. Хотя для того Никифорову много не надо — достаточно просто
быть.
Сейчас даже кажется забавным, как долго Юра бежал от него, скрывался, отталкивал, боясь разбиться о серебро небесных скал. А Виктор никогда не давил — соглашался, отступал, однако каждый раз неизменно возвращался и в роли шута, и клоуна, и мессии, и самого дьявола, и спасителя, и спасенного. Он никогда не был тем, кто остановит тебя от прыжка с обрыва, но обязательно был тем, кто поймает снизу, не позволив разбиться. Бывал и тем, кто сам сталкивал, однако сталкиваемым был в разы чаще.
На то она и жизнь — на то столь многогранна.
Юрий вытягивает руку, и серебряное кольцо на безымянном пальце мелькает ясным бликом на солнце. За спиной отчетливо слышно улыбается Виктор, хотя казалось бы, как можно услышать звук улыбки?
Никифоров вытягивает руку следом, и Юра скользит по свежим багровым нитям шрамов, по бугристым сколам, такой же серебряной полоске на безымянном пальце и свежей капли крови, просачивающейся из треснувшей бордовой корки ранки.
— Джею помогал, — недовольно отмахивается Виктор на немой вопрос Плисецкого. — Дурацкий барный шкафчик опять развалился.
Юрий хочет сказать что-то вроде: «Придурки», — как слова застревают в горле, и изо рта вырываются лишь нечленораздельные звуки, именуемые смехом. И он смеется. Смеется, смеется. Громко, звучно; отступая и сгибаясь.
Ну потому что серьезно?
Виктор, который фактически с закрытыми глазами может безжалостно продырявить самую проворную цель лезвием метнувшегося холодного клинка, и Джей, едва ли не единственный, кто от этого клинка может уклониться, оба этих человека превратили свои руки в фарш в попытке починить какой-то там шкафчик?
Боже, да это же смех, да и только!
— Ай, — отмахивается Никифоров, театрально взмахивая краями незастегнутой пляжной рубашки. — Эти прекрасные руки не предназначены для тупой работы!
Они предназначены искусно отнимать жизни. Юрий грустно усмехается. Глядит на свои — и его тоже. Просто не так красиво и поэтично, как Виктора. Его руки — для грубой, для грязной работы, истерзанности до отвращения. Для ненависти, отчаяния и удушливой пустоты.
Но сейчас они — просто руки, словно в прошлом не было ни убийств, ни пыток, ни крови.
Как же легко человек привыкает к смене обстановки. Иной раз, если подумать, даже слишком.
~*~
Оглядываясь назад, но уже без явственного присутствия в событиях прошлого, понимаешь куда больше, нежели с пеленой отчаяния перед глазами.
Джей сперва долго не мог понять, почему все вышло так, как вышло. Почему Георгию непременно надо было обжечь его горячим «люблю» и оставить. Бросить.
Спасти.
Он мог просто сделать, как делал всегда, — откреститься и остаться в пучине боли давно минувших дней. Но он шагнул вперед, впервые осознанно распахнул двери в будущее — и все то в такой смертельный момент. В последний момент. И чего ради? Сперва Джей думал, чтобы выговориться. Закрыть все гештальты и получить свободу. Отчасти так и было.
Однако также была и другая часть — закрыть гештальты Джея. Леруа получил желаемое — пусть и на крохотный, короткий миг, но получил. Оно озарилось в нем яркой, пламенной вспышкой света — сжигающей тьму в каждом уголке, парящей и согревающей. Но также быстро заменилось отчаянием потери.
Ох, это треклятое отчаяние, явившееся несдвигаемой горой, покрытой черным пепелищем, необъятное и всепоглощающее! Казалось, не осталось места ничему, кроме него.
Но мысли вытеснили все. Он обдумывал, вспоминал, и «люблю» Георгия больше не казалось пожаром, оно было теплом от тлеющих углей, коим не суждено погаснуть и не суждено пожирать леса и поля.
Он любил, и его любили. Пусть на крохотный миг. Пусть в этот миг невозможно вернуться. Но он есть — теплится в сердце, вытесняя и жгучую ненависть, и всеобъемлющее отчаяние.
Все сошлось клином, разложилось по полочкам и затихло.
Осталось только умиротворение.
~*~
Джей протирает бокалы, когда в помещение вваливаются полностью мокрые Виктор и Юрий. Они перетыкиваются локтями, аки малые дети, и что-то шикают друг на друга. А ведь всего ничего назад Виктор вышел полностью сухой просто позвать Юрия поужинать и выпить, однако, как и всегда, «просто» не вышло.
— А ну брысь отсюда! — машет полотенцем Джей.
И все же усмехается себе под нос.
Он открыл этот бар не так давно, с год назад, обставил все просто и не вульгарно — по минимальной классике, без излишеств и композиции. И бар этот стал его отдушиной.
Ребенком, за которым надо следить и которого надо воспитывать.
Самая стандартная выпивка, самые простые закуски и марихуана в подвале — а большего и не требуется.
Виктор с Юрием возвращаются в сухой одежде, быстренько организуют стол — теплая еда и крепкие напитки. И пирожки — самый главный гость программы, приготовленный самим Юрием Плисецким по семейному рецепту.
«Пирожки, — пульсирует насмешливое в голове Джея. — Пирожки, а не чья-то голова».
Леруа неторопливо курит самокрутку, из-за барной стойки глядя как Виктор раскладывает карты, как щипает Юрия за ляжку и получает под колено, едва ли не теряя равновесие. То ли бранятся, то ли тешатся — а в общем и целом, просто живут.
— Ты идешь или где? — окликает его Виктор.
Джей делает тяжку, глубоко вдыхая дым в легкие, и двигается вперёд.
Он точно знает, что самоуверенность Никифорова не позволяет тому даже на долю секунды усомниться в своих способностях игры в покер, но невозможно заведомо проиграть или победить, все решает время.
Оно отнимает, и оно дарует. А ты — всего-навсего осужденный, застрявший меж палачом и судьбоносным случаем.
