Сон в камере пыток

      POV Шерлок Холмс       Весь этот бесконечно напряженный день, выдирающий мои нервы, словно торчащие нитки из одежды – с остервенением и рваными дырами, безжалостно и беспощадно, - словно испытывал на прочность всю мою возможную выдержку, поскольку я никогда не переживал столько ужасных и шокирующих событий сразу за такое короткое время. Нарушения закона, смерти людей, смерть брата, нездоровая, словно бы опекающая, обеспокоенность за невольного внезапного спутника по разнообразным канавам и подвалам славного Лондона. Чаша терпения была переполнена настолько, что лишь поверхностное натяжение не давало оглушающей взрывной волне с диким напором прорвать все внутренние рамки и барьеры. Я не представляю, как все еще был в состоянии держать себя в руках. Стресс негативно влияет не только на состояние Джима, но и словно консервирует все переживания внутри. В любой другой ситуации я бы не смог столько времени копить в себе столько дерьма.       Я перекладываю оба пакета в одну ладонь и, придерживаясь другой за перила, поднимаюсь на второй этаж, минуя обшарпанные стены, заляпанные плесенью и паутиной. Мне страшно, в самом деле, я не знаю, что случилось, но это чертовски пугает меня. Кажется, моя чаша вот-вот разобьется, не выдержав.       Когда в глаза бросается кровавая лужа на полу в разводах от следов ног, хаотичных, словно человек был почти не в себе, когда ходил между комнатой и ванной, сердце пропускает пару ударов. Я не могу лишиться своего якоря здесь и сейчас, пожалуйста, не надо…       Я влетаю сначала в ванную комнату, едва не поскользнувшись на ужасных алых следах, больно ударив себя сумками с вещами, и затаенно боюсь, что обнаружу холодный труп в кровавой луже. Здесь нет Джима, но кафельный пол и сама ванная полны красных пятен с отпечатками рук и пальцев. Очевидно, судя также по расположению следов на багряной дорожке между помещениями (они направлены в обе стороны, а не только от ванной комнаты), Джеймс направился сюда с уже льющейся кровью откуда бы там ни было, а значит, приходил сюда промыть рану. Значит, был в состоянии не только ходить, но и подумать о том, что холодная вода способствует успокоению болевых ощущений и уменьшению кровотечения, а, следовательно, был в достаточной ясности ума. Вокруг крови не много, он потерял не больше трети литра. С ним все в порядке.       Все эти мысли проносятся в голове за короткое мгновение, и напряжение, которое должно было отпустить, только сильнее сжало горло. Я не могу, не могу. Ну, нужно быть благодарным хотя бы за то, что оно позволило мне найти еду, лекарства и одежду.       Мориарти спит, лежа на спине, расположив раненую руку на полу. Я бросаю пакеты в дверном проеме и кидаюсь к нему, осматривая предплечье, заглушая стук в ушах, стараясь, стараясь заглушить. Джим выглядит еще хуже обычного или это свет фонаря делает его таким неестественно бледным, будто бы мертвым? Паника хватает за шею плотно, что дышать становится трудно, но Джеймс вздыхает глубоко и поворачивает во сне голову. У меня буквально льются слезы из глаз, а руки мелко дрожат, но я все еще не могу позволить себе истерику, сначала нужно обработать его раны. Во сне Джим несколько раз поворачивался, спал беспокойно, собрав кровоточащими порезами, еще свежими, пыль и грязь с пола и матраса. Это должно было быть адски больно, а он даже не проснулся. Сумасшедший.       Я трясу головой немного резко, отчего глупая влага из глаз падает на пол, и зрение снова фокусируется. Почти подбежав к пакетам, я разрываю тот, что с лекарствами, потому что он был слишком запутан, закрыт, я не могу добраться до его содержимого, черт, блять, руки не слушаются. Найдя перекись водорода и пачку бинта, я, стараясь быть аккуратным – и что, конечно, у меня не выходит, я слишком долго контролировал себя, слишком, - открываю бинт, но не могу смочить его перекисью. Оставив это дело и смирившись с собственной недееспособностью, я вновь сажусь рядом с Джеймсом и, переложив все в одну ладонь, аккуратно поворачиваю раной к себе его руку. Она не кажется тонкой или слабой, но напоминает будто сухую ветку, которую очень легко сломать одним неосторожным движением. Такое впечатление исходит от всего Джима – сильный, волевой, несгибаемый словно, но – достаточно одного небольшого усилия, чтобы уничтожить и разбить. Это вызывает противоречивые чувства, настолько, что нет никакого желания распутывать их.       Взяв его запястье и повернув наружной стороной, я начинаю медленно поливать порез перекисью. Он покрывается белой шипящей пеной. Множество белых отметин как вдоль, так и поперек руки, украшают все пространство от запястья и уходят под майку, сумасшедший Джеймс, бедный Джеймс. Раны разные, как глубокие, так и поверхностные, а несколько особенно ужасных рубцов ярко выделяются и выступают над поверхностью кожи. Сломанный Джеймс.       Приложив так и не размотанный бинт к его ране, я роняю его на матрас.       Я совершенно бесполезен.       Взрывная волна смывает те ошметки, что сдерживали рвущуюся смертельную безысходность, отчего я вцепляюсь зубами в собственную руку, стараясь не заорать, не издать ни единого лишнего звука, чтобы не разбудить Джима. Он не должен увидеть этого, не должен, не хочу, чтобы кто-нибудь вообще видел меня в таком состоянии.       Место укуса сначала болит, и болит ужасно, но чем сильнее я сжимаю зубы, тем уменьшается чувтвительность. Я переползаю на соседний матрас, разодранный и рваный, и ложусь лицом к стене, тело бьется крупной дрожью, а предательские слезы прорываются-таки наружу.       Я в полном дерьме. В полнейшем дерьме, но это было бы ничего, с этим можно было бы справиться, если бы Майкрофт был жив, если бы был рядом. Да даже если и далеко, пускай, я был бы согласен никогда не видеть его, но лишь бы он был, был здесь. Но он мертв. Его убили. Зарезали, словно свинью, ножом, вскрыв глотку, позорно, погано, прямо на моих глазах. Картинка этого момента никогда не оставит меня в покое, будет преследовать, не будет давать спать. Майкрофт мертв, а я просто стоял рядом, стоял в смятении и ступоре, не подошел, не зажал рану, вдруг я мог спасти его, сжав горло достаточно, чтобы остановить кровь, дождаться врачей? Я даже не кинулся на его убийцу, я просто, мать твою, стоял и смотрел, не отводя взгляда. Кто устранил санитара? Сумасшедший, волей случая оказавшийся со мной в одной комнате. Псих, незнакомец, человек, с которым я бы никогда даже не встретился – убил другого человека, ради моей безопасности. Это нонсенс, это безумие, это – то, что спасло меня от неминуемого, он пожертвовал своим благополучием, потому что не смог не помочь. Мой спаситель пару часов назад изрезал себя, потому что шизофрения ест его мозг. Да, в самом деле, герои на белом коне без изъянов бывают только в глупых фильмах и книгах.       Я позорно бьюсь в истерике, издавая приглушенный полурык-полувой, потому что невозможно больше держать себя в руках, потому что моя жизнь оборвалась и пошла под откос за несколько взмахов ножа. Свернувшись в позу эмбриона и обхватив себя руками, я плотно прижимаюсь лицом к коленям и часто-часто дышу. Пальцы настолько сильно стиснули плечи, что почти не чувствуются, а только иногда неприятно покалывают.       - Тихо, тихо… - Я ощущаю чьи-то еще ладони на себе, успокаивающие, аккуратные, кто-то приобнимает меня бережно, раскачиваясь в медленном ритме в разные стороны, и это отчего-то приносит небольшое удовлетворение. Я не один. Мой брат мертв, но сейчас, прямо в эту секунду, сейчас, я – не один. – Все будет хорошо.       Руки гладят мои предплечья, шею, напряженную спину. И я, наверное, верю, что справлюсь. Только нужно немного поспать.

***

      POV Джим Мориарти       Я прикладываю титанические усилия, чтобы не лечь рядом с Шерлоком и тихо не завыть, потому что голова гудит, мозги словно расплавились и плещутся в черепной коробке жидкой неудобоваримой субстанцией. Тени и огни пляшут перед глазами, мелькают блики, словно мелкие букашки, а стены покрываются трещинами и рытвинами, из которых начинает течь что-то черное и густое вперемешку с кусками человеческих конечностей. Стараюсь не смотреть лишний раз на стену, поскольку сейчас совсем нет лишних сил, чтобы убеждать себя в бредовости своих видений, лучше я просто не буду смотреть.       Оторванные пальцы и лодыжки движутся ко мне, ползут, подкрадываются - черт, ненавижу, когда галлюцинации вынуждают меня взаимодействовать с ними. Может быть, пронесет?       Стараясь не реагировать на клетку, которая выстраивается вокруг нас с Шерлоком из кусков плоти, я глажу его по тонким рукам и плечам, стараясь успокоить и поддержать. Из меня отвратительная поддержка, прямо скажем, ведь как можно подарить кому-то покой, не имея его? Но я не могу оставить его в одиночестве.       Он вернулся. Я простил его за то, что он пошел в полицию, а он ведь и не ходил в полицию. Он принес лекарства и еду. Он не бросил меня, в это сложно верится, это неверный выбор, но он сделал его – осознанно. Он решил не бросать меня.       Хотя, пожалуй, все эти домыслы можно списать на бред и паранойю.       Стискиваю пальцами угловатое плечо, замечая, что судорожные вздохи сменились неспокойным, но ритмичным дыханием. Шерлок спит.       Убедившись, что он успокоился, я поднимаюсь на ноги и, зажмурившись, чтобы не видеть непроходимую стену из мертвых конечностей, и преодолевая панику, делаю три шага вперед. Видение должно остаться позади. Приоткрыв глаз, вижу с облегчением, что мой детский прием сработал, и я вышел из-за непроходимой стены.       Пакет, принесенный Холмсом, полон бинтов, дезинфицирующих растворов, таблеток, которые я заказал ему, а также одной упаковкой оксикодона.       - Наш мальчик жаждет расслабиться и накидаться, что ж, я не могу его винить, - вытаскиваю упаковку аминазина, раскрываю ее. Так странно самостоятельно доставать свои таблетки, самостоятельно принимать их потому, что ты, только ты сам так решил. Такими темпами можно довольно скоро почувствовать себя относительно нормальным человеком, чертовски странные ощущения.       Приняв двойную дозу, я около десяти минут сижу неподвижно, стараясь наконец-то поймать ощущение сонливости и отупения, которые – немыслимо! – впервые принесут мне успокоение и удовлетворение. К несчастью, стресс провоцирует на частое принятие лекарств, а жесткое игнорирование потребностей тела и болезни могут принести проблемы с непревиденными и, увы, нерешаемыми последствиями. Я был бы рад не принимать препараты, но прекрасно понимаю, что без них сойду с ума окончательно и бесповоротно, чего мне не хотелось бы. Хотя, казалось бы, что ждет меня дальше? Я не смогу бесконечно жить в подвалах и заброшенных зданиях, питаясь ворованной едой и ворованными таблетками. Я болен. Я недееспособен. Мое будущее безнадежно, и с каждой минутой пребывания вне сумасшедшего дома, будучи обвиненным в убийстве, а значит – в роли буйного психа, все больше усугубляет мое будущее положение. Что сделают со мной – прикуют к кровати ремнями, накачают до бессознательного состояния чем-нибудь убийственным или же и то, и другое? Тут можно особенно и не гадать даже. Так какой смысл вообще во всем этом? Рано или поздно я в любом случае окажусь на кушетке в смирительной рубашке. Какой смысл мне прятаться и убегать? Моя жизнь разрушена – объективно и без жалоб.       Но я все еще могу сделать что-то хорошее. Я могу помочь Шерлоку Холмсу узнать, кто устроил убийство его брата, убить этого мудака и хорошенько потоптаться на его трупе. А потом можно обратно в дурдом.       Удивительно, как он смог столько времени сдерживать рвущуюся истерику. Не уверен, что сам смог бы. Или же это ступор и заторможенность от шока? Нет, вряд ли, такое проходит за несколько часов, он одной силой воли держал себя в руках столько времени, нереально! Обернувшись, смотрю, как он неспешно вдыхает и выдыхает воздух, совершенно не волнуясь, что спит рядом с неконтролируемым психом. Он верит мне, подумать только! Верит и не боится, что я воткну в него нож во сне просто потому что могу. В это так сложно поверить, просто невозможно.       Наблюдаю, как Шерлок во сне переворачивается на спину, разглядываю точеный профиль и мешки под глазами. Я всегда был немного извращен в вопросах, касающихся красоты, привлекательности, сексуальности и самого процесса совокупления, конечно же. Я любил странных людей, с заскоками и тараканами настолько сильными, что любого другого человека подобное только отпугивало. Мне нравятся фанатики с горящими глазами, нравятся круги под глазами, мертвенная бледность, жестокость, скупость на эмоции и настоящий пожар в груди, я люблю крайности во всех их проявлениях. Мне нравится мрачная готическая красота Холмса, с прозрачной кожей и черными волосами, со словно бы подведенными черным карандашом следами под нижними веками. Словно бабочка, которую хочется наколоть на булавку. Мучить все больше, раня и ломая, потому что красота требует жертв.       Или – давать мучить себя. О, это прекрасно по-своему, и боль может приносить удовольствие и тому, кто ее получает, и тому, кто дарит ее. Артур умел дарить боль.       Чувствуя поднимающееся возбуждение, я прогоняю неуместные мысли, а после ощущаю, как лекарства впитались в кровь. Пора браться за выполнение неотложных дел.