Перед последней грозой

      На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое: Воланд и Азазелло. Они не были видны снизу, с улицы, так как их закрывала от ненужных взоров балюстрада с гипсовыми вазами и гипсовыми цветами. Но им город был виден почти до самых краёв.       Воланд сидел на складном табурете, одетый в чёрную свою сутану. Его длинная широкая шпага была воткнута между двумя рассёкшимися плитами террасы вертикально, так что получились солнечные часы. Тень шпаги медленно и неуклонно удлинялась, подползая к чёрным туфлям на ногах сатаны. Положив острый подбородок на кулак, скорчившись на табурете и поджав одну ногу под себя, Воланд не отрываясь смотрел на необъятное сборище дворцов, гигантских домов и маленьких, обречённых на слом лачуг. Азазелло, расставшись со своим современным нарядом, то есть пиджаком, котелком, лакированными туфлями, одетый, как и Воланд, в чёрное, неподвижно стоял невдалеке от своего повелителя, так же как и он не спуская глаз с города.       Кроваво-красное марево заката обнимало Москву, и Воланд всё глядел на отливающие солнцем прямоугольники окон. Тишина, не прерываемая ни Азазелло, который в эту минуту напоминал неподвижную чёрную тень, ни первыми раскатами грядущей и последней грозы, расстилалась над городом и целым миром. Можно было подумать, что двое хранящих молчание кого-то ждут, но ожидание это, освещённое золотыми огнями закатного неба, было подобно безмолвному прощанию — с городом, людьми и всей землёй.       Впрочем, Воланд не проронил ни слова, потому что — и это легко было угадать по его непрозрачному, тусклому взгляду — глубоко задумался; мысли его были далеки от столицы настолько, сколько времени теперь отделяло мир от Ершалаимской грозы. Длинная тень от шпаги уже коснулась ног дьявола и змеилась по его силуэту, почти достигая лица; один его глаз горел, и червонный с золотом огонь, преломляясь, прорывался сквозь пелену взгляда. Воланд, даже сидя, возвышался над городом, который отсюда, с террасы, виделся ему совсем маленьким. Усилившийся ветер теребил сутану, отчего казалось, будто сатана летит над Москвой, глядя далеко вперёд, и чёрные крылья его плаща рассекают потоки воздуха.       Грозы ещё не предвиделось — чернеющая туча только начинала подниматься к солнцу. Воланд отвернулся от переплетения московских улиц, взамен обращаясь к закату, но что-то в его глазах вдруг изменилось. Теперь и пустой чёрный, и горящий зелёный были направлены к башне, из-за которой в эту самую минуту появилась высокая фигура. Сатана качнул головой, и Азазелло скрылся под первые звуки грома, разрезающие вечернее алое небо.       Воланд заговорил:       — Признаться, не ожидал, что явишься теперь, — оба его глаза встретились с льдисто-серыми и отливающими голубым. — Впрочем, теперь всё кончено и явление твоё можно было предвидеть, — дьявол поднял руку, закрываясь от сверкающего пламени солнца, ещё не исчезнувшего в грозовой бездне.       Второй, только показавшийся на террасе, замер, всматриваясь в жёлтые полосы заката, прочерченные на каменных плитах, в гипсовые фигуры балюстрады, а затем, подняв голову, — и в чернеющую тьму, неустанно надвигающуюся с запада. Лицо его было лишено свойственного человеку румянца и походило на лицо статуи, высеченное из белого камня; оба глаза были холодными, совсем как чёрный у Воланда, но не пустыми. Светлые, серебристого оттенка волосы, собранные в низкий хвост, спускались ниже плеч. Пришедший был в чёрном фраке поверх чёрной же рубашки; тень от шпаги, ещё более удлинившись, проползла между плитами и указывала теперь точно на него.       Он выглядел по-человечески моложе, чем Воланд, хотя глаза и заключали в себе тот же самый ход тысячелетий. Несмотря на совершенно неподвижный и ледяной взгляд, ему всё-таки не были чужды эмоции: слегка подрагивающие губы и неровное дыхание могли бы свидетельствовать о том, что явившийся долго, с надрывом смеялся — однако то вряд ли был чистый, живой, неподдельный смех.       Наконец две пары глаз — безотрывная и блуждающая — встретились вновь. Небо рассекла огненная молния.       — Верно, ты догадался о том, кто я такой? — спросил Воланд, всё так же сидя на своём табурете, не оглядываясь и не поднимая глаз вверх, к расколовшемуся, почти растаявшему в грозе закату. Чёрный плащ с кровавым подбоем взметнулся вверх. — Так же как и я догадываюсь о твоей сущности, дух зла и повелитель теней, — губы говорящего искривились в усмешке.       Вошедший кивнул.       — Наша суть едина, — ответил он, шагнув вперёд, к балюстраде и к небу, закрытому чёрными тучами. Исчезло всё: милосердная Маргарита и мастер, прощённая Фрида с букетом жёлтых цветов в руках, отблески полуночного танго и отголоски последней просьбы… Исчезли осколки московской квартиры, как исчез когда-то великий город Ершалаим.       — И всё-таки ты остаёшься одержим своей идеей, — обратился Воланд к явившейся ипостаси сатаны.       — Своей идеей, — медленно, едва слышно повторил мессир, продолжая смотреть на распростёртый внизу город.       — Ты всё ещё стремишься стать сильнее Него, — продолжил дьявол, наблюдая, как последние островки города пропадали в расползшемся, сколько хватало глаз, сумраке. — Вот только каждый раз, снова и снова, Он недостижим.       Спустя миг тот уже обернулся, поморщившись от этих слов, к своему исказившемуся отражению.       — Так это значит, сам ты не пытаешься его достичь, стать сильнее? — проговорил Воланд, стоящий вдали, у перил.       — И разрушить само мироздание? — вот усмешка опять скользнула по губам сатаны. — Вот тень от моей шпаги, — Воланд кивнул, указывая на тонкую серую нить, тянущуюся по поверхности камня от самого острия. — Тени получаются от деревьев и людей. Я не стану говорить тебе о том, что земля не может существовать без теней, как добро не существует без зла; ты знаешь это сам. Но скажи мне, чем будут твои тени, если исчезнет свет? Ведь ты не глуп — так в чём различие между голым светом и голой же темнотой? Не всё ли едино без теней и без солнца?       — А без тебя бы я никогда не постиг этой мудрости! — с ядом воскликнул мессир.       — Посмотри, — Воланд снова указал на свою шпагу, вонзённую между плитами. — Солнце ушло, и тень исчезла. Тени бывают только на солнце, а во тьме их не бывает.       Дьявол, который был облачён в чёрный фрак, фыркнул и вновь отвернулся. Гроза с треском разрывала мрачное небо.       — Ты считаешь людей глупцами, совершают они грехи или искренне любят, — произнёс Воланд, и на лице его больше не было тени былого веселья. — А между тем и в тебе много человеческого, как бы ты ни пытался это отрицать.       — Неужели? — теперь усмехался другой. — Но не кажется ли тебе, князь тьмы, что уж не тебе меня учить? Не тебе — тому падшему ангелу, кто, жестоко и строго наказанный, просто безропотно принял свою участь и никогда не пытался Ему доказать, что был прав? Он сильнее — и ты мнишь себя той же силой, но ты никакая не тень на земле, без которой она станет голой; ты вовсе не тот, без кого невозможен и свет, ты по сути лишь раб, исполняющий предназначение. Ты вправду думал, что равен ему? Тогда это не я глуп, а ты.        Воланд ничего не отвечал. На дне зелёного глаза мерцали золотые искры, а чёрный по-прежнему был пуст. Гроза разгоралась.       — Зачем же гнаться по следам того, что уже окончено? — наконец проговорил сатана. — Зачем возвращаться к тому, что было лишь когда-то? Ты хочешь доказать свою силу — но ты всесилен, как сказала тебе Маргарита Николаевна.       Услышав имя королевы минувшего бала, стоящий у балюстрады невольно прикрыл глаза — а когда вновь распахнул, то увидел, всего на мгновение, черты зеленоглазой ведьмы посреди росчерков бездонной грозы. Небо горело — и, вот так же объятая пламенем, она снова и снова падала на колени, так и не совершая последнего греха, и её звенящий голос снова и снова просил о мастере, и эхо дьявольского танго, как и мессир, больше не было властно над ней…       Дьявол, очнувшись, шагнул назад, вновь обернулся, скрестил руки на груди словно в защите.       — Ты так стремишься сохранить этот мир, — он сверкнул холодными голубыми глазами, в которых были заключены изломанные небеса и которые теперь налились огнём преисподней, — однако ты знаешь и сам: он давно обречён.       — Стало быть, ты говоришь о глобусе, — Воланд скользнул взглядом по воткнутой между двумя плитами шпаге, словно это было единственным, что его ещё интересовало. — Да, земли в огне, скоро вспыхнет и эта, — затем устремил его к простирающимся внизу дорогам Москвы. — Умница Маргарита поняла.       Дьявол, который желал ей владеть, тотчас вспомнил её протянутую над пылающим глобусом руку, её страх и просьбу о том, можно ли не допустить войны. Меж тем дьявол, по-прежнему сидевший на складном табурете, продолжал:       — Искра, как это бывает всегда, породит пожар, и пожар этот охватит половину земного шара; но это работа Абадонны — начать и окончить войну, воздавая обеим сторонам по их счетам, воздавая одинаково, и он эту работу знает. Мир этот ещё простоит, будь уверен. И хотя сам человек приведёт к тому, что холодный и безжалостный огонь будет гореть десятилетиями, а раскалённые сгустки его станут опалять землю всё чаще, мир будет существовать.       Оба замолчали. Огненная нить молнии ударила оглушительным грохотом.       — Скажи мне наконец, — Воланд поднялся с табурета. — Ты бросил Ему вызов. Но средством твоим была эта смертная женщина, Маргарита, которую ты так и не сумел искусить и которая полюбила мастера, и нужно заметить, что даже встретила его она против твоей воли, — перед льдисто-синими глазами предстал маятник, пронёсшийся над Москвой-рекой только спустя мгновение после того, как, бросив тревожно-жёлтый букет в воду, Марго оказалась в объятиях человека, столь же одинокого, как и она сама. — Гордая и сильная женщина, не лишённая милосердия, пусть сама она и отрицала это; женщина любящая и не только разделяющая участь того, кого любит, но даже готовая умереть за него.       — Не говори мне, что сам ты не искушал её, — возразил сатана. — Не испытывал этой несчастной убийцей Фридой.       — Я испытывал её, — Воланд кивнул, — но не подводил к греху. Не заставлял согрешить, — сильный ливень, грохочущий по серому асфальту и железным подоконникам, бесчисленным крышам гигантских и совсем маленьких домов, как будто затих. Прозрачные капли его падали всё медленнее. — И просьбу её, вторую и последнюю, я предвидел и поэтому вернул ей мастера сразу, без предшествующих этому сожалений о том, кем она могла бы стать мне. И поэтому же не упал на колени, пытаясь её удержать, и поэтому не остался побеждённым. Но только… — Воланд поднял руку, призывая к молчанию. — Побеждённым ли Им — или побеждённым одной смертной женщиной?       Несказанные ответные слова утонули в ещё одном раскате грома. Гроза прогремела над городом в последний раз, а затем исчезла, будто и не было её вовсе. Воланд смотрел на запад; солнце ещё не успело уйти за горизонт и теперь сверкало из-за густого, тяжёлого тумана, который всегда появляется после сильного дождя.       — Удивительно, — проговорил он, задумавшись. — Эта короткая гроза не была последней. Последняя придёт ещё с запада и всё завершит.       — Может быть, ты, мудрец и философ, — съязвил мессир, впившись в статную и нерушимую фигуру дьявола, — ты объяснишь, почему нас с тобою теперь двое? Почему существую я, если и ты существуешь?        Небо чуть прояснилось, как разглаживается напрочь измятая ткань чьей-то любящей мягкой рукой. Закатное солнце, истерзанное недолгим ливнем, посылало вниз, на террасу и на город, тонкие золотые лучи.       — Ведь ты сам сказал: наша с тобой суть едина, — Воланд рассмеялся. — Говоря словами одного немецкого мыслителя, с которым мне, как и тебе, приходилось беседовать сто с небольшим лет назад, ты хотел Маргарите зла — я совершил благо. Не ей, другой — впрочем, ей принёс благо ты сам. Может, и ты, и я есть две части одной силы; если не так, значит, мы отражаем друг друга, и, следовательно, мы с тобой друг для друга невидимы, лишь иллюзорны.       — Скажешь, что в этом и заключено мироздание? — оба смотрели, как закат рассеивает последние сгустки света. — Что вечная двойственность — вечная же неразрывность?       — Пожалуй, ты прав, — Воланд только кивнул, и едва очерченная тень от его шпаги вновь проступила на каменных плитах. — Может, скажем, лет через тысячу что-то изменится; может быть, к нам с тобой вообще явится третий, который и вовсе не гонится ни за желанием превзойти свет, ни за тем, чтобы неколебимо хранить равновесие… Впрочем, довольно об этом. О нас с тобой я говорил и скажу снова: суть лишь в одном — что в тебе есть черты человека, которых я напрочь лишён. Вот почему мы с тобой говорим на разных языках и имеем разные помыслы, но итог вещей от этого не меняется. Судьба мастера и Маргариты определена и единственна.       Мессир отвернулся, в последний раз оглядывая необъятные россыпи майской зелени среди множества одинаковых серых домов. Солнце садилось, и его кровавые блики походили на огненные отсветы страсти, вспыхнувшей на полуночном балу. Ещё раз приблизившись к балюстраде, дьявол глядел на укрытую туманом реку, в бездну которой почти шагнула Марго, и как наяву видел её, ощущая теперь уже невыполнимое желание обладать ею. Желание, названное человеческим, но от этого не исчезнувшее.       Воланд стоял поодаль, и ветер развевал его напоминающий сутану чёрный плащ. На дне иссиня-серых глаз догорали остатки ушедших эмоций; чёрный же глаз был пуст, а другой, зелёный, горел, и всё было как прежде.       — Однако мы заговорились, — заключил сатана, когда солнце окончательно спряталось за горизонтом и лишь последние его прозрачные лучи ещё задерживались, чтобы сохранить солнечные часы на террасе старинного здания. — Мне кажется, что к тебе уже явился один незваный гость. Азазелло, — позвал Воланд, и из-за круглой башни с тускло-серыми колоннами и широкой деревянной дверью вышел огненно-рыжий, одетый в чёрный плащ. — Проводи.       Азазелло кивнул и приблизился к каменным перилам, украшенным гипсовыми цветами и вазами, а затем вновь двинулся к башне, из-за которой появился. Мессир шагнул следом; не оборачиваясь назад, к распростёртому далеко внизу городу, а лишь на миг посмотрев на тончайшую, едва заметную тень — исчез прочь, равно как в одночасье исчезли отражения солнца в окнах верхних этажей одинаковых серых домов.       Воланд посмотрел в западном направлении неба и увидел скопление чёрных туч, пока ещё неотличимых от густой тёмной дымки. Фигура Азазелло опять появилась на террасе, и Воланд снова опустился на табурет. Ещё придёт один угаданный посланник, ещё в последний раз встряхнёт небо сильная гроза, вспыхнут багровые столбы огня — и всё будет кончено.       Над Москвой вновь воцарилось молчание. Оба, повелитель и слуга, глядели вдаль, туда, где небеса касались земли.       Воланд заговорил:       — Какой интересный город, не правда ли?       Азазелло шевельнулся и ответил почтительно:       — Мессир, мне больше нравится Рим!       — Да, это дело вкуса, — ответил Воланд.