Пятнадцать

      После произошедшей ссоры в квартире Димы озлобленный Лазарев так и не появился, а через несколько недель усиленных репетиций и прогонов и вовсе уехал в очередной гастрольный тур, который длится чуть ли не до середины декабря.       Первое время такой разлуки Билан пытается понять, обидно ли ему или стыдно — оба чувства вели между собой ожесточённую войну где-то глубоко внутри мужчины — но работа вновь и вновь затягивает в привычное, хоть и приятное, родное болото: концерты, съёмки, шоу.       Дима невольно забывается, привычно растворяясь без остатка в пучине первостепенных дел, и лишь справляя свой очередной День рождения, он понимает одно: никогда бы не подумал, что будет отмечать его один, дома, в пустой квартире и с бутылкой коньяка, натыкаясь на вещи некогда любимого человека, утонувшего в пучине лжи, которую сам Лазарев не считал за враньё.       Телефон разрывается от бесчисленных, высокопарных поздравлений, но Билан находит в себе ещё трезвые силы на то, чтобы ответить на звонки мамы и сестры, и в целом — ему глубоко плевать.       Все, абсолютно все вокруг считали его странным и непонятным, и, кажется, уже никто давно не обижался на его извечное молчание и привычный игнор, даже в такие знаменательные дни — и не такие загадочные «кадры» встречаются в мире шоу-бизнеса.       В таком же гордом одиночестве он и встречает любимый праздник всех россиян — Новый год, бездумно палясь в телеящик и периодически находя в нём самого себя — нарядного, улыбчивого, задорного, хоть и немного отрешённого.       Он смотрит на свой экранный образ в искусном лоске и глянце, стараясь не усмехаться вслух, а когда перед ним мелькает солнечный и весёлый Лазарев, и вовсе отворачивается, пытаясь не морщиться от увиденного.       В призме бездушного экрана — радость, веселье и стойкое ощущение новогоднего чуда, а его большой квартире — пустота, заказанная из ресторана нетронутая еда и снова тот же дурацкий, горький алкоголь.       Гадко. От всего.       От очередного вранья, одиночества и самого себя.       В начале января Сергей, прибыв в столицу, навещает своего ребёнка и кидает мужчине короткое sms о том, что он заедет за вещами ближе к полуночи.       Отлично, блять.       С Новым годом тебя, Диман.       Мужчина, чувствуя, что эта новость вызывает у него смятение наряду с озлобленным недоумением, не выходит из дома, нервно ожидая появления Лазарева, удерживая в голове вопросы из разряда «зачем и почему?», но, когда тот не приезжает даже в два часа ночи, Билан, подавляя зевоту, невольно вырубается в своей кровати, проваливаясь в глубокий сон.       Не включая свет, он закрывает дверь и, скинув обувь вместе с курткой, тормозит на пороге спальни, глядя в ночной полутьме на то, как Билан, свернувшись чуть ли не калачиком, спит прямо в одежде, без одеяла, почти не двигаясь и спокойно выдыхая через нос.       Сергей, замерев на мгновение, отворачивается и уходит спать в другую комнату, устало падая на заправленную одноместную постель.       Были бы силы, он бы собрал свои шмотки прямо сейчас.       И ушёл бы, не оглядываясь, молча и по-английски — хоть это было и неправильно, глупо, но он прекрасно понимал, что любой разговор либо кончится очередной истерикой вспыльчивого Димы, что привёдет к ещё большей ссоре, либо не закончится ничем — все вопросы останутся без ответа, проблемы так и будут висеть в воздухе неразрешёнными, Билан просто попросит его остаться, разрезая слух словами о любви, а Лазарев элементарно не сможет уйти.       Потому что это, чёрт возьми, невозможно.       Но поутру, услышав, как на кухне глухо гремит посуда и булькает закипающий чайник, Сергей с трудом открывает глаза, трёт виски и встаёт с постели, впервые в жизни ощущая себя невыспавшимся.       Ему не хочется идти на кухню, но жажда берёт своё — проскочив в ванную, чтобы стереть со своего лица сонливость ледяной водой, он заходит в помещение, чуть ли не врезаясь плечом в Билана, стоявшего возле холодильника и совсем не удивлённый его присутствию в доме.       Дима бросил на него нечитаемый взгляд и присел к окну, удерживая в руках кружку и глядя в заснеженное окно:       — Значит, решил уйти?       Лазарев дёрнул бровью от неожиданного вопроса и спокойно сказал:       — Да. Временно.       — А чего не навсегда? — усмехнувшись, произнёс Билан едким саркастичным тоном.       — Тебе что, спалось хреново? Или встал не с той ноги? — невольно огрызнулся Сергей и тут же продолжил. — Я хочу уйти на время, потому что мне нужно подумать.       — Над чем же? — спросил Дима, сканируя Лазарева изучающим взглядом с ног до головы. — Над тем, как перестать врать и наконец-то превратиться в человека, предпочитающего говорить правду?       Сергей смотрит на него в упор, врезаясь взглядом во взгляд, но ничего не говорит.       На душе просыпается знакомая, удушливая усталость.       Ему не хочется думать о том, что его поступок может смотреться крайне глупо.       Потому что в последнее время чаще всего он размышляет о том, что когда-то давно, тринадцать лет назад кто-то свыше злостно подшутил над ним, вынудив юного, девятнадцатилетнего парня влюбиться в черновую копию себя — такого же упрямого и принципиального человека, не желающего идти на уступки.       Наверно, в этом была своеобразная доля эгоизма — и со стороны Лазарева, и со стороны Билана, а два эгоиста вряд ли смогут когда-либо ужиться под одной крышей, даже если будут любить друг друга до потери пульса.       Даже на самых крепких чувствах нельзя построить отношения.       Нужно было доверие и понимание, нужен был банальный, надёжный человеческий фундамент.       И Дима, кажется, уже давно перестал доверять ему, а они оба перестали предпринимать попытки понять то, что у них происходит.       — Знаешь, о чём я иногда думаю? — игнорируя выпад мужчины, уронил вопрос в пустоту Сергей, слегка прищурив глаза.       — Понятия не имею, — честно произнёс Билан.       — О том, что мы оба ошиблись, потратив друг на друга несколько лет жизни, — без обиняков сказал Сергей. — И что мы спутали любовь с чем-то другим, совершенно отдалённым.       Дима моргает, осмысливая услышанные слова, а Сергей, теряя всякое желание пить, выходит из кухни, пряча мелко дрожащие руки в карманы.       Билан, замешкавшись, вскочил с места и пошёл следом, сбивчиво рассыпаясь в вопросах:       — Хочешь сказать, что никогда меня не любил? Ты это имеешь в виду?       — Да нет же. Я этого не сказал, — Лазарев обернулся, тормозя на ходу и вынуждая Диму тоже остановиться. — Я лишь сказал, что мы, наверно, имеем разные представления о любви. Или просто ничего в ней не смыслим.       — Говори за себя, — процедил Дима, чувствуя, как его начинает подбрасывать.       Он решительно подходит ближе, думая о том, что ему, чёрт возьми, не хочется, чтобы Лазарев уходил.       Даже на время, которого никогда, никогда не было много.       Если он в чём-то и ошибся, то только в своих словах.       О которых невольно жалел, потому что знал: если Сергей уйдёт, не будет никакой гарантии, что он вернётся обратно.       Он только-только начал ощущать себя полноценно живым. И счастливым.       Господи, ну зачем это всё?!       Зачем нам вновь делать то, чего делать нельзя?       Ему хочется коснуться сильной руки, почувствовать родное тепло, которое никогда не сможет обмануть его, но Лазарев, вымученно сглатывая, отстранился, качая головой, и негромко констатируя:       — Я всё равно уйду. Ты извини, но я от своих слов не отказываюсь. Потому что вижу, что сейчас для тебя все сказанные тогда слова вновь теряют вес. А я их, увы, запомнил.       Билан бесшумно выдыхает, стараясь не кривиться от накатывающей грусти.       Это я виноват. Я не хотел. Не хотел так говорить.       Я сорвался. Потому что я дурак, ты же сам знаешь, насколько!       И я не хочу, чтобы ты уходил.       — Останься, — не выдержав хаотичный поток мыслей в своей голове, выдавил из себя Дима.       — Нет, — твёрдо сказал Сергей, ощущая, как Билан снова подходит к нему слишком близко.       Он дышит рядом с ним, опаляя горячим дыханием щёку и выжигая тёмными, умоляющими глазами другие карие глаза, и Лазарев чувствует себя вновь предательски уязвимым, несмотря на то, что обида никуда не делась — лишь только больше убеждала его в том, что им нужно разойтись и подумать над целесообразностью их отношений без физического вмешательства.       Дима касается пальцами подрагивающей ладони, скользя ими выше и дыша уже не так слаженно, как минуту назад, вынуждая Сергея замереть на месте и не шевелиться.       И не оттолкнуть тебя, и не поцеловать — за что мне это наказание?!       Мужчина растерянно моргает, понимая, что Лазарев спокойно смотрит на него в упор и никак не реагирует на едва ощутимые, нежные прикосновения, и неуверенным голосом спрашивает:       — Всё-таки свалишь, да?       — Да, — твёрдо выдал Сергей, наконец-то найдя в себе силы отойти от Билана на безопасное расстояние, чувствуя, как тот не сразу выпускает его руку из своей.       Дима моргает ещё раз, неизвестным способом сменяя глубокий, потемневший цвет глаз на привычный карий и, расслабляясь в лице, бесцветным голосом произнёс:       — Шмотки можешь не забирать.       — Почему?       — Во-первых, я с ними ничего не сделаю. Не выкину их и не порву на тряпки, хотя мог бы, — без обиняков парировал Билан, открывая дверь спальни. — А во-вторых, я всё равно знаю, что ты вернёшься и будешь со мной, даже если сейчас с какого-то перепугу считаешь иначе. Ты всегда возвращаешься ко мне. И на этот раз вернёшься снова.       Дима заходит в комнату и припечатывает спиной белую дверь, а Сергей, стряхивая с себя оцепенение, мотает головой, роняет связку ключей на тумбочку, спешно обувается и, хватая куртку, решительно выходит из квартиры.       С Новым, мать его, годом, Дима.       Охренительный подарок тебе выпал, что и говорить.

-//-

      Чувства можно изложить на бумаге. И на нотах.       Жаль, что порой это получалось совсем непросто.       С середины весны Дима начал записывать новый, девятый альбом, в который, кажется, он был готов вложить слишком много откровений.       Все эти годы старался сдерживать невольные порывы записать что-то через чур личное, выпуская больше танцевальные песни и пытаясь как можно туманнее завуалировать тексты, бесконечно умножая метафоры и аллюзии друг на друга, но сейчас ему почему-то было всё равно.       Чем чаще он проводил время на студии, пытаясь синтезировать со звукорежиссёром что-то дельное, толковое и максимально естественное, тем больше понимал — его душа наконец-то начала оживляться и кричать.       И всё его внутреннее существо не могло смириться с тем, что происходит.       Лазарев не вернулся ни через неделю, ни через месяц, а Дима всё никак не решался ему позвонить или написать (приехать — уж тем более), не понимая, что заставляет его в последний момент закрывать диалог сообщений или быстро нажимать на кнопку отмена вызова.       Гордость? Обида? Или… страх?       Билан не знал наверняка, но всё равно ощущал своим нутром, как с каждым наступающим календарным днём ему становится всё хуже и хуже, как было когда-то давно.       Только теперь он не сбегал от неизвестных чувств другого парня.       Теперь он пытался догнать их сам, зачем-то оставаясь стоять на месте, делая самому себе больней, чем было.       Куда ещё острее? Куда ещё гаже?       Ты серьёзно _настолько_ мазохист, или просто прикидываешься?       Дима совершенно не ожидал такого со стороны Лазарева — человека, который выжег на подкорке Диминого сознания свою любовь, не вынуждая того лишний раз сомневаться в ней, ибо чувства Сергея были откровенные и искренние — и постепенно начал ловить себя на мысли, что тот, видимо, не шутил и не блефовал, когда играл на чужих, тонких нервах, открывая железную дверь и спешно уходя из квартиры мужчины.       Он действительно ушёл. И в это не верилось даже сейчас.       Билан не верил в то, что Сергей мог так просто взять и обрубить все имеющиеся концы, связывающие их между собой всевозможными узелками из плотных и тугих, как думал Дима, нитей.       Мужчина размеренно плыл по течению однотипных, рабочих будней, но всё равно происходящее казалось ему чем-то вязким и окутанным в плотный, тяжёлый туман — было тяжело, потому что он решительно не понимал, что за дрянь творится и никак не может кончится.       Ты не можешь оставить меня одного. Ты не посмеешь.       Потому что любишь, любишь меня, Лазарев, мы же оба знаем это!       Эта история — о невыносимости и безграничной жертвенности, от которой, казалось, не было никакого толка.       Находиться дома стало просто невыносимо.       Почти каждый грёбаный квадратный метр его опустевшего жилища был пропитан смешанным, убийственным запахом некогда близкого человека — одеколоном, мятным шампунем и кожей, чёрт бы её побрал! — это не давало покоя, и не давало самому Диме прийти в себя.       Большая, одинокая кровать напоминала о жарких ночах, полных обнажённых, телесных откровений (впрочем, и не только этот предмет мебели), вынуждая Билана спать на неудобном диване, нетронутые ключи, выданные Сергею, так и лежали там, где их бросили, и всё, всё, абсолютно всё вокруг было окутано призрачным присутствием того, несмотря на то, что его здесь и не было.       И у Билана, видимо, начала ехать и без того расшатанная, хлипкая крыша.       Ему стало плевать на всё, он хотел лишь одного — чтобы Лазарев вернулся, немедленно вернулся назад и был с ним рядом, любил его и больше никогда не смел оставлять одного.       Прекрати издеваться.       Я понял, что накосячил. Вернись.       Слышишь? Вернись.       Это напоминало плохо контролируемую ломку, от которой сводило даже крепкие доселе кости под слоями тканей.       В голове ярким фейерверком вспыхивали воспоминания о совместном проживании, и даже простые, бытовые отголоски памяти о том, как они смотрели фильмы и гуляли по ночной Москве царапали по живому, пробуждая тоску и безысходное отчаяние, что этого уже может никогда и не быть.       Неужели он не сможет и пустит всё на самотёк?       Неужели он не найдёт в себе духа бороться за то, что всегда было рядом?       Ты совершил ошибку.       Признай наконец, что ты — ёбаный истерик, который должен извиниться перед тем, кто так сильно нужен.       Нужен сейчас же, немедленно.       И желательно — навсегда.       Он чувствовал, что что-то не то, что жизнь не может быть настолько дрянной сукой, а любовь не может быть нахальной стервой — не может вечно быть всегда вот так — скомкано, горько и плохо!       Когда же всё наконец-то устаканится? Когда они перестанут играть в поддавки?       В пятьдесят лет, когда весь вычурный максимализм сойдёт на окончательное «нет»?       Ты имеешь полное право злиться на него, но и он имеет право злиться на тебя.       Потому что он никогда не позволял себе подобного, как настоящий мужчина.       Ты — параноик и собственник, который не ведает, что творит.       Ты эгоист. Пойми это.       Некогда красочные сны превратились в кошмары, заставляющие Диму просыпаться среди ночи и понимать, что он всё ещё спит один.       И что рядом всё ещё нет Сергея.       В одну из таких черничных, почти замогильных ночей Дима спит очередными мучительными урывками, и, когда объятия Морфея почти окутали вымотанного мужчину своим покоем и тишиной, на полу ожил телефон.       И то, что Билан, выпуская из себя хриплый стон разочарования, прочитал через несколько секунд, заставило его вскочить с кровати и быстро нацепить на себя первую попавшуюся одежду, чувствуя, как сердце рвёт грудную клетку сильными ударами:       От кого: Серёжа [03:17]       Паша умер.       От кого: Серёжа [03:18]       Приезжай. Пожалуйста.

-//-

      Отвыкший от самоличного сидения за рулём, Дима, уже давно перемещающийся по столице с помощью услуг нанятого шофёра, будучи всегда аккуратным и добропорядочным водителем никогда бы в жизни не подумал, что он способен гнать по сонным московским улицам свою иномарку так быстро.       Собрав по пути всю мартовскую слякоть и грязь, Билан влетел в нужный двор, вбежал в парадную и, наплевав на лифт, поднялся на нужный этаж, тут же прикладываясь кулаком к железной двери.       Лазарев, через минуту открывший ему дверь, был похож на ходячую Смерть.       Бледный, осунувшийся, с непривычно длинной, неаккуратной щетиной и впалыми щеками, с пустым, чёрным взглядом и поджатыми губами — смотрел на Диму так, словно видел перед собой долгожданного спасителя.       Или ангела-хранителя, не суть — взгляд Сергея невольно оживился, и тут же покрылся тонкой пеленой беспробудной и отчаянной тоски.       Оттого он просто свалился в руки Билана, утыкаясь холодным носом куда-то в ворот ветровки, вынуждая мужчину войти в квартиру, быстро закрыть дверь и лишь потом обнять так крепко, что, кажется, смог передавить выпирающие на спине лопатки.       Ноги становились предательскими ватными: Лазареву хотелось просто свалиться на пол и отчаянно, громко зарыдать, с рваными хрипами и не своим голосом, потому что все эти дни после скорых похорон не позволял себе позорных слёз: парень с присущей настырностью и врождённым упрямством держался.       Держался морально и физически даже сейчас — цепляясь за остатки собранной в кулак собственной мужественности и узкие плечи Димы, стискивая того в руках как можно плотнее и ближе к себе.       — Я уже решил, что ты не приедешь… Ты мне даже не ответил, — свистящим, сдавленным, безысходным шёпотом пролепетал Лазарев, ощущая, как его моментально начинает позорно трясти.       У Димы так остро защемило в переносице, что он невольно, судорожно всхлипывает, понимая, что дрожь тела парня передаётся и ему.       Он так торопился примчаться к нему, что даже забыл ответить, сказать, что непременно приедет, обязательно приедет и не бросит его. Чёрт…       Нехотя отстраняясь, Билан отвёл Сергея в гостиную, ловя в воздухе мертвецки холодную, широкую ладонь.       Стягивая с себя куртку, он падает на диван, и Лазарев тут же льнёт к нему, садясь рядом и пряча лицо в подставленную шею, будто бы не хотел, чтобы мужчина видел его таким — сломленным от горя.       Лазарев прижимался максимально плотнее, игнорируя непрекращающуюся головную боль от личной потери и шумно пьющийся пульс, пытаясь успокоиться в сильных руках, обнимающих его со всей имеющейся теплотой.       Оба молчали, не зная, что говорить в такой ужасной ситуации, да и Лазареву уже не нужны были какие-либо слова — он вдоволь наслушался их на поминках, чувствуя, как хор голосов по-честному раздражал его, разбитого и усталого.       От искренних сочувствий родственников и друзей откровенно тошнило.       От боли при мыслях о брате хотелось выть, рвать и метать.       От вида плачущей навзрыд мамы хотелось реветь самому.       Но он не может. Он — мужчина.       И он не имеет права расклеиваться на глазах у людей.       Ему не хотелось никого видеть, но, тем не менее, он нашёл в себе нечеловеческие силы продолжать жить, как прежде: ездить в офис, играть спектакли в театре и давать многочасовые концерты, а теперь, когда любимая работа неожиданно стала проклятым Адом, Сергею было глубоко наплевать.       Всё, чего он хотел, чтобы самый нужный человек просто взял и приехал к нему, невзирая на очевидные обиды.       Невзирая на то, что Билан всё ещё не мог отойти от очередного обмана.       Он не верил, что Дима приедет.       А он приехал быстро, и сейчас молча обнимал его, медленно и трепетно водя рукой по смятым прядям волос и дыша чрезмерно обеспокоенно.       И его сердце во вздымлённой груди бьётся так же громко и рвано, как и сердце Сергея, вдыхающего запах покрытой мурашками кожи и ощущая, как становится немного легче и спокойней.       Пожалуйста, не дай мне упасть. Не дай провалиться в бездну.       Это всё, что мне надо.       Ты — всё, что мне сейчас нужно.       Дима, сглатывая, и едва уловимо поцеловал его в макушку, глядя пустым взглядом в одну неизвестную точку в тёмной комнате, и чувствует, как сухие, искусанные губы колко касаются его тёплой щеки, а потом и самих губ — осторожно и неспеша.       — Прости, — выдохнул Лазарев с надломленным полушёпотом. — За то, что ушёл. Я больше не…       — Совсем с ума сошёл? Не надо извиняться, — мягко осадил его Дима, чуть улыбаясь, забывая, что даже при свете серой Луны парень не увидит его улыбки. — Всё хорошо. Я рядом. Я здесь.       И Сергей снова целует его — сумбурно и жадно, но Билан останавливает его, не прекращая гладить по голове, и просит просто лечь рядом и попробовать уснуть — именно так, в тесноте неудобного, узкого дивана, но только в его руках.       Лазарев коротко кивает и молча утыкается носом в изгиб шеи, стирая с щеки мокрую дорожку и глухо, облегчённо выдыхая.       Чья-то история о горькой потере должна чему-то научить.       Чью-то историю нужно всё так же читать между строк.       Но лучше — читайте классику.