15 — 27
На третий месяц лживых потребительских отношений, что Виктор называл дружбой, он подарил Юре носки. Банальные фиолетовые носки, хлопчатобумажные, с золотыми узорами — то ли бантики, то ли за́мки. Юра никогда не разбирал, в каких узорах сшиты эти носки — они просто были, маячили перед взором и не задерживались подолгу в сознании — уплывали многотонными облаками по небу, — так же, как и мысли. Тоже никогда не задерживались. И многие люди. Витя мог стать исключением.***
16 — 28
Лето в Питере выдалось на редкость жарким, преимущественно дождливым и душным, и без зонта выходить было опасно — Плисецкого это, правда, не останавливало. В его комнате на третьем этаже летом до рези в рёбрах, до головной боли, до тошноты и плывущих картин. Юра исключительно, что захватил из дома, убираясь из проклятого места отчаяния и тоски, — носки и кота. Ещё деньги, телефон, зарядку, и немного одежды, но только потому, что размер с Никифоровым у них максимально разнится. А Виктор открывал дверь любезно — улыбался даже старушке сверху, которая из раза в раз по субботам просила сахар на блины, благодарила, чуть ли не в пол кланяясь, а по всем остальным дням у парадной называла извращенцем и педофилом. С начала лета, впрочем, перестала, когда Юра стал выходить за мороженым и кофе в ближайший магазин в коротких шортах и растянутых футболках, заплетая чёрт-те что на голове. Эта бабушка постоянно видела их вместе, и всяческие убеждения, прежде всего нецензурная брань и отсутствие груди — что были достаточно вескими аргументами в защиту своей половой принадлежности, — не убедили её, что Юлю на самом деле зовут Юра. И выходил в магазин Юра обязательно в фиолетовых носках.***
17 — 29
На год лицемерия и притворства, который Виктор называл — «с возвращением меня на родину», — он подарил Юре пять пар фиолетовых носков, так как прошлые уже десять раз штопанные, в катышках и выцвели, никакая «Ласка» не поможет. Рваные носки они сожгли на Дворцовом мосту, тогда ещё белые ночи сияли, как Викторовы глаза — но Юрий об этом стоически молчал, — а про него снова подумали — «фанатка Никифорова, повезло ей». За столь долгий промежуток времени у Плисецкого волосы отросли до лопаток, хотя он до сих пор продолжает собирать их в хвост, а в начале июня едва ли не умудрялся ходить в штанах — «ведь не сгорю, придурок, Питер просто Рай для таких, как я». У Юры какое-то заболевание кожи, или нечто подобное, и на солнце он выходит под чёрным зонтом, подаренным Кацуки, как символ признания лидерства и дружбы, клятвенно поддерживаемой только по сети. Под зонтом, блять, с кружевами по каёмке. У Юри жена, уже скоро родится первенец, и Юрий рад за него до скупа всех поминальных венков в округе, но приезжать в Японию все равно не собирается. Виктор, кстати, тоже. «Звезда обиделась», — Плисецкий часто это тянул, пока Никифоров не признался — не по синьке, между прочим, а за чашкой чая, — что его краткий экскурс в карьеру тренера по фигурному катанию закончился. Сам же Виктор не в пример повзрослел и, порой Юра, сидя обычным августовским деньком под раскрытыми на распашку окнами и включенным вентилятором, ощущал острую горькую тоску, когда его могли подхватить за руку и увезти на дачу — конечно, перед этим тщательно упаковав, словно посылку для Почты России, и раскрывая только в помещении — как подарок. Хотя от «дачи» — одно лишь название, не более, чем по документам. На деле же выглядит как целая вилла или маленький дворец, в котором прохладно и свежо. Юра, к слову, донашивает последнюю пару фиолетовых носков, дёргает ногой, развалившись на диване, и косо посматривает на Никифорова за столом на кухне, серьёзного, в очках — «зрение испоганил», — разбирающегося в беспросветной горе бумажек. Не фигурист — причём, ни разу не бывший, — а финансист и одинокий бизнесмен. Плисецкому хочется мягкой поступью, как Мур — кот живучий, уже одиннадцатый год идёт, — подойти к Вите со спины, тепло прижаться, обвить голыми бледными руками его шею и снять эти мерзопакостные очки в чёрной оправе, шепнув на ухо: «Мы со всем справимся. Я с тобой». Но Юрий откидывает голову на жёсткий подлокотник дивана, шипя от пульсации в затылке, и фыркает. Обойдётся этот Никифоров.***
18 — 30
Плисецкому весной исполнилось восемнадцать — и он не удивился, что праздничный торт в фиолетовых лентах, комната в фиолетовых шарах, а в фиолетовой коробке восемнадцать пар фиолетовых носков. По окончании Гран-при Юра сбежал к Виктору, постепенно перевёз все необходимые вещи, вдобавок приобретая новые, клеил рисунки на стены и синие розы покупал — как только другие высыхали. Никифоров, кажется, этого и не заметил, просто Юрий рядом — уже не такой злой, агрессивный и чрезмерно язвительный, хотя по-прежнему Кацуки для него, несомненно, «свинья», Мила — «баба», а Витя всё та же «сволочь», за исключением особых дней — когда до дрожи и непрошенных слёз не доведёт своим равнодушием. Юра готовит завтрак — каша на молоке, разбавленная полстаканом воды, — у Виктора проблемы с желудком, а Плисецкому не хочется, чтобы тот загибался по две недели, глотая никому не нужные бесполезные спазмолитики; иногда омлет, тоже с кофе, потому что без него приостановится весь процесс. Обедают они бизнес-ланчем, а на протяжении всего июня Виктор встречает Плисецкого с колледжа на машине, без конца получая вслед знакомые крики: «Хей, Юлька, когда замуж?» Никифоров предлагает помощь, но если честно — «спасибо, Вить, не стоит» — дебильные шуточки одногруппников греют душу, как и вопросы бабушек у парадной, и завистливо-ревнивые вздохи проходящих мимо девчонок. А в июле они отдыхают за городом, бесконечно вытирают пыль в комнатах, приглашая Якова с Лилией погостить на недельку-две, те на старость лет сошлись, гуляют по лесу и ходят до магазина три километра под зонтом — потому что «как всегда солнце, блять». Заполученные медали они хранят вместе — в каком-то ящике то ли у постели, то ли у шкафа, у них ещё есть зеркало во весь рост, на котором по золотистой оправе висят фотографии — на каждый год жизни, — откровенно говоря, их скоро будет пять. На каждой Юра в неизменных фиолетовых носках в тот неповторимый никак не отпечатавшийся в памяти узор — то ли бантики, то ли за́мки. Золотистые узоры, это они оба помнят точно.***
Они редко спят вместе. Настолько редко, что подобное в итоге заканчивается бессонной ночью, сорванным голосом Плисецкого и потрёпанным видом Виктора, но они обязательно продолжают ночью в тесном душе, а потом на следующий день заказывают завтрак с собой в McDonald’s, пока приходится добираться до Ледового, и до обеда не видятся. Как-то даже пытались постоянно засыпать в одной кровати — на том моменте сомнения Юры, замечает ли Никифоров чужое присутствие, отпали — замечает. Косо, исподлобья, нечитаемым взглядом. Они три ночи не спали, после чего это больше не практиковалось. Не больше одного раза в неделю — высыпаться тоже важно. Волосы, правда, ближе к зиме, Юра к девятнадцатилетию вновь состриг по плечи. Мировое количество фанаток кричало в социальных сетях, за что он так с ними — «волосами или фанатками?» — но Виктор довольно улыбался, перебирая белокурые пряди меж пальцев и обнимал за плечи, ведь, несмотря на возраст, Плисецкий остался тем же котенком.***
Юрий впервые задумался о том, что он чего-то не понимает, когда Лилия напрямую спросила, правда ли они собираются с Витей расписываться. Но судя по выкатившимся из орбит глазам, не закрывающемуся рту и гробовому молчанию: — Что происходит? А потом Юри закидал сообщениями, интересуясь, когда у них с Виктором заканчивается медовый месяц, чтобы они с женой и дочкой Наташей смогли приехать на две недели в Питер — им без живых путеводителей никак. Юра: «Мы не расписываемся. Мы не в браке. МЫ ДАЖЕ НЕ ВСТРЕЧАЕМСЯ!» Позже Кацуки полетел в чёрный список на полчаса, но Плисецкий милостиво отметил, что пусть выбирают конец августа — «отличная погода, по причине массовых солнечных ожогов я с вами погулять не смогу, будете кататься с Виктором». Фельцман просвещал по поводу контрацептивов — по прошествии трёх дней после разговора с Барановской — «вы, конечно, детей завести не сможете, но венерическое… то есть я верю, что вы друг другу не изменяете, просто… держи». Коробка с тремя пачками презервативов и тюбиком лубриканта рассыпалась по полу в гостиной квартиры, хотя, надо полагать, сама коробка должна была полететь прямиком Никифорову в лоб. — Жора порекомендовал мне визажиста для свадьбы, а бабища напросилась в свидетельницы, не забыв упомянуть, что ей нужен красивый холостой свидетель, с которым можно было бы переспать за крепкий брак молодых. Я едва совершеннолетний, мы с тобой не в отношениях, кольца с роду не видел — объясни, какая нахуй свадьба?! В тот вечер Виктор понял, что советоваться с общими друзьями и знакомыми — не выход, поэтому предложение пришлось сделать на пару дней раньше. — Там ещё должна быть прогулка по городу, сладкая вата и вот, — Никифоров достаёт с верхней полки книжного шкафа небольшую подарочную коробку. «Носки. Фиолетовые. А узоры…» Юра не разглядел — поверх лежало обручальное кольцо из белого золота или платины, но с не дешёвым драгоценным камнем — фиолетовым. Сжимая в тонких пальцах эти чёртовы хлопчатобумажные носки и чёртово кольцо, силясь не уронить, Плисецкий до трепета целовал тонкие Викторовы губы, послушно приоткрывал рот, угадывая каждый последующий шаг — и с ума сходил от ощущения, от тёплого, влажного языка во рту, и сильных рук, удерживаемых на весу юное тело. — Да, — шёпотом и впервые в спальню, днём; Юра не мог не улыбаться. Он, кажется, ещё раз влюбился.