О цветах, принятии и эгоизме

Самообладание даёт сбой; коробка горечи, завёрнутая в подарочную и, разумеется, блестящую упаковку, рвётся по швам, расходится и вдоль, и поперёк с заглушающим всё треском. Игорь усмехается. Тонко и грустно. — У нас будет ребёнок. Игорь смотрит на ночное небо, что греется звёздами, смотрит на снег, застланный сотней режущих глаза бликов, наблюдает за темнотой, которая покоится где-то там, за пределами видимости. И думает, что заслужил всё. И чувствует, как теплота оставляет тело, как руки её вдавливают пальцами сердце; оно под давлением поднимается выше — вверх; и кровь, горячая и пьянящая, клокочет и пузырится; и шипы рвано вспарывают нежную кожу на запястье; и стебель закручивается вокруг вены и, наконец, выходит на поверхность; и на ладони — роза, большая и красная, лепестки у неё крупные: размером с пион. Полностью распустившийся. Вокруг несколько сантиметров выжженного поля — сепсис неизбежен. Лечение бесполезно. Боль отсутствует. Тройную дозу бензокаина вкачали, не иначе: а розе всё равно. И не только ей. Игорь слышит, как отчаянье берёт за плечи — аккуратно так, едва ощутимо — и шепчет на ухо: «Пойдём со мной». И Игорь медлит с ответом, по очереди пробуя на вкус «Да» и «Нет». Выбирая, вынося приговор, делая выбор. А хочется… Хочется затянуться, мол: «Я в порядке. Да, я каждый день теряю любимую женщину (смысл жизни). Нет, что Вы. В с ё нормально. Конечно же (как же иначе-то, Господи), я за вас рад». И эпично так, до тошноты и отвращения пафосно, выпустить кольца серого дыма. Независимо. Не показывая кислотной боли. Она не разъедает, потому что у ж е разъела, вцеловываясь в шею, ключицы, щёки, торс, ладони, плечи, голову, в сердце, вгрызаясь в отчётливо пульсирующую венку на шее. Вгрызаясь и вцеловываясь, вцеловываясь и вгрызаясь — разрушая. Мол, я же мажор, мне можно. Я же на всё большой и толстый кладу. Только вот н и х у я. И сигарет рядом тоже нет. Мотает головой и смеётся, чуть слышно, сипло. Нет. Подохнуть он всегда успеет. В крайнем случае сделает это в одиночестве. Мысли о том, чтобы сделать это прямо здесь и сейчас даже не возникает — слишком много чести видеть его н а с т о я щ и м сейчас. Незаслуженная привилегия.

***

Игорь таращится в потолок, буквально въедается в него глазами; взгляд расфокусированный и, пожалуй, опустошённый. Это смахивает на катаракту: помутнение хрусталика глаза, вызванное эскапизмом как внутренним, так и внешним. Ему лежать здесь — не хочется, ему мстить тоже, наверное, больше не хочется. Он таращится в потолок и думает; думает, что он не хочет думать, и чувствует; чувствует, как внутри что-то вспарывается. Желчь стекает по венам, проходит сквозь органы, выделяется через кожу и растекается лужей на полу, медленно капая крупными ядовито-жёлтыми каплями на паркет. Желчь, которая боль. Игорь больше не улыбается. Как раньше не улыбается. Он таращится в потолок, который больше смахивает на мутное белое пятно, потому что он его толком и не видит. Он просто не в состоянии думать. Вертит в руках небольшую шкатулку и улыбается; только вот в уголках губ нельзя дорисовать цветы крошечные, на сакуру, пожалуй, больше всего похожие. Веточки тянутся, но они совсем-совсем тоненькие, кажется, на миг отвернёшься — порвутся, с оглушительным свистом отделяясь друг от друга. Цветы на ветках трогательные бледно-розовые, с зазубренными и неровными краями, что больше лезвия, чем лепестки. Пораниться об них — раз плюнуть, дело одной секунды. Но они завораживают, а потому забываешь обо всём, когда смотришь; любуешься, не отрывая взгляда, пытаешься сфотографировать глазами, лишь бы запомнить, вспоминать и улыбаться, улыбаться, чёрт возьми, когда с о в с е м хреново станет. Потому что цветы сакуры и с к р е н н и е, потому что, глядя на них, самому улыбаться хочется. Так же правдиво и естественно. Хочется. Хочется. Хочется. Но — не можется: цветки сакуры в уголках губ Игоря гниют и разлагаются; так быстро, будто их и не существовало вовсе. Ссыхаются, ломаются, превращаются в порошок, в пыль, которую человеческим глазами увидеть не представляется возможным, и исчезают. Чаще разносятся ветром, но в случае Игоря — сжигаются. Ветер, разносящий остатки, прохладен и устал; на губах и где-то в районе сердца оседают невесомые, мимолётные поцелуи сожаления — выражение горечи и сочувствия. Их едва успеваешь почувствовать, как уже исчезают словно и не было вовсе. Всё ещё таращится в потолок, хотя по-прежнему не видит его достаточно чётко. Продолжает вращать коробку в руках; жалеет. Должно быть стоило отдать ещё там, в СИЗО. Игорь не сомневается, что она бы приняла. Игорь не сомневается, что она бы не жалела об этом потом. Игорь не сомневается, что не жалел бы об этом сам. Игорь не сомневается, что они были бы счастливы. Игорь, чёрт возьми, сомневается лишь в двух грёбаных вещах, перекрывших весь список вполне себе сильных «не» и ответ на них он может получить лишь одним-единственным способом — спросить у Вики напрямую. Он знает, что спросит. Он не знает времени; он в нём теряется быстрее, чем утрачивает ориентацию в пространстве под воздействием коньяка. И Игоря это не пугает. Он привык, что путается. Привык. Знает, что рано или поздно спросит. Лишь бы не стало слишком поздно. Единственное, чего Игорь не знает — однозначной реакции Вики. И это пугает, блять. До одурения просто, до мурашек, до трясучки. Потому что Игорь не хочет делать ей больно. Опять. Легче — что угодно. Но не причинять ей боль. Иначе Игорь вскроется, точно вскроется; причём совершенно моментально: раз — и нет его, лишь брызги алой крови. Будто бы всю жизнь этим занимался. Пожалуй, Игорь сделает это ещё до того, как увидит её реакцию. Невыносимо. Прежде чем заснуть, прямо так, на нерасстеленной кровати, в костюме и со шкатулкой в руках, Игорь понимает, что всё ещё надеется. Горечь перекатывается на языке: противная, вязкая — становится невыносимо горько; на ушную серу смахивает больше, чем на что-либо иное. Игорю с трудом удается подавить рвотный позыв прежде, чем заснуть окончательно. Сакура купается в искрах пламени, застывших в глазах; сакура пытается зацеловать вскрытые гнойные раны холодными губами; сакура пытается срастить открытые душевные переломы с торчащими наружу костями бережными  прикосновениями. У сакуры ничего не выходит. Это под силу лишь Виктории Родионовой. Сакура целует в холодные губы — холодными своими — и губы Игоря обнимает улыбка; холодная и переломанная. Следующие сорок шесть часов, впрочем, ни капли не лучше; он вздрагивает каждый раз, когда видит её, хотя бы мельком. Он пытается дышать легче, пытается остановить сердце одним точным ударом — она, считай, замужем. Он думает, что это убьёт его; думает, что это станет последним (кажется, вторым) из двух уколов эвтаназии. Такая мысль посещает, кажется, тоже второй (он уже давно сбился со счёта) раз — Игорь даже не пытается от неё избавиться; задумчиво наблюдает за клубами белого пара, выходящими из лёгких. От холодного воздуха становится немногим легче. От него вообще легче не становится. В эти сорок шесть часов улыбка позволяет себе объятья непозволительно часто. Игорь представляет, что матовый воздух с напрочь заледеневших губ — дым от сигарет; но курить не хочется. А надо бы. Говорят, едкий дым имеет свойство успокаивать нервы; говорят, что сигарета помогает почувствовать себя увереннее; говорят, что привычка курить, нахально затягиваясь и даже не пряча надменную усмешку в воротнике пальто, появляется довольно быстро. Не успеешь опомниться, а она уже управляет тобой гораздо лучше всякого именитого кукловода, так наивно уверенного в своей непревзойдённости и однозначном  таланте. Это вызывает лишь ухмылку. Только вот никто не говорит, что сигареты лечат душевные раны. Лёгкие трещат по швам от кашля; их рвёт так же быстро, как подарочную упаковку с горечью в день, когда всё-однозначно-пошло-по-пизде. Игорь почти что сгибается пополам, заходясь в очередном приступе. Игоря тянет блевать внутренностями. Лёгкими в том числе. Игоря тянет блевать всем, чем только можно, лишь бы не чувствовать вообще н и ч е г о. И не помнить, и не понимать. Пожалуй, да. Подойдёт. Пожизненный запас безразличия, пожалуйста; конечно же, завернув в блестящую обёрточную бумагу: подарок самому себе для поддержания жизни, в которой смысла не наберётся даже на минус ноль; даже на число, которого не существует. Впрочем, за этих сорок шесть часов можно по пальцам одной руки пересчитать вещи, имеющие смысл. Игорь думает, что не совсем правильно называть «вещами» два женских имени. Точнее совсем неправильно. Совсем — потому что они значат с л и ш к о м много; совсем — потому что благодаря им он всё ещё дышит. Игорь давится собственными непроизнесёнными словами, Игорь давится ледяными глыбами, что якобы воздух; Игорь кашляет так, что грудную клетку обдаёт огнём из разорвавшегося внутри осколочного снаряда; мельчайшие обугленные куски легких оседают на белом снегу вместе с осколками. Кажется, он видит, как искры затухают на снегу. Кажется, ему мерещится, что он действительно разваливается на части. Кажется, тут без «кажется». Игорь кашляет сильно и громко; и грудь царапает когтями изнутри, и улыбка почти  не разнимает объятий, и всё он делает на автомате. Потому что не имеет права остановиться, потому что запустил игру, в правилах которой нет ни одного шанса на промах; потому что он уже просто не думает, зачем всё это; потому что уже нет смысла думать; потому что… Игорь всё ещё играет в игру, которая будет стоить ему всех денег, что у него имеются; Игорь уже проиграл игру, которая стоила ему смысла жизни. Игорь не видит предупреждений. Никогда не видит. А потом, совсем незаметно, приходит время платить. Он вдавливает педаль газа до упора — шины оставляют на раскалённом асфальте чёрные полосы; он сдавливает руль до ноющей боли в пальцах — и вопреки всем ожиданиям боль не приводит в себя и мысли некуда не исчезают, а этого хочется на данный момент больше всего. Он мчится по вечернему Питеру и думает; думает, что должен что-то сказать; думает, что просто необходимо всё наконец-то объяснить, потому что просто-напросто устал скрывать. Он думает — надо; он знает — необходимо, но он не хочет ничего объяснять или говорить. У него в голове бесконечное количество мыслей и пустыня Сахара одновременно; логическая цепочка рассыпается на почти-что-бессчётное-число-химических-элементов. Глаза закрываются; и их чертовски тяжело открыть снова; будто застывший цемент покоится на веках. Мозг плотно набит поролоном, извилины залиты чёрной, вязкой и густой смолой, — голова рвётся от мыслей. В этот раз даже не по швам; в этот раз полностью хаотично, бессистемно до абсурда, глупо до одури, так, как х о ч е т с я. Усталая улыбка снова (едва ощутимо) проводит по-прежнему холодным губам своими такими же по-прежнему холодными пальцами. Глаза всё-таки норовят захлопнуться, и контролировать их не представляется возможным; Игорь вынимает ключ из замка зажигания, пошатывается, но твёрдо ступает на пол — не сейчас. Игорь едва различимо мотает головой из стороны в сторону, чтобы показать, что он, мол, в полном порядке — подумаешь, граница между сном и реальностью развеяна ледяным декабрьским ветром; ветром, который прикусывает ключицы и дыхание его окутывает тело; тело, вокруг которого белой змеёй обвивается озноб; чешуйки сродни мурашкам на его коже. Ветер щиплет рьяно, больно, до покраснений, кожа меняет цвет хамелеоном: от здорового розового до сине-красного всего за несколько секунд. Древнегреческий Бог слишком самонадеян; впрочем, как всегда. Танатос улыбается и протягивает руки, чтобы обнять. Игорь ошалело отшатывается; он не смотрит ему в глаза, едва удерживается, чтобы не спрятать руки в карманах пальто; улыбка не отпускает губы. Это не впрочем-как-всегда; это — впервые. Сновидения Танатоса — это всегда кошмары. Вся парковка — серое пятно, пульсирующее перед глазами и неловко расходящаяся круговыми пятнами. Только вот у Кати очертания чёткие, режущие глаза, потому что их закрыть хочется как можно быстрее; потому качество изображения двести сорок максимум; пожалуй, большего и ждать не стоит; потому что… У него вся жизнь — перевёрнутая восьмерка с минусом впереди. Катя стоит всего в нескольких метрах: спиной. — Катя. Выходит как-то слишком жизнерадостно; Игорь и сам чувствует фальшь, слишком сильно целующую губы; слышит, что это жирной чернильной каплей плюхается на интонацию; и оттого всё выходит окончательно неестественно. Ноль реакции. Катя не оборачивается; Катя не отвечает; Катя будто не слышит; Катя, чёрт возьми, в о о б щ е никак не реагирует. Игорь понятия не имеет, что ему делать. Лишь подходит ближе; и хочется тронуть за плечо, чтобы всё-таки развернуть, чтобы добиться хоть какой-нибудь реакции; но что-то останавливает. Дышать резко становится нечем; воздух в лёгких подобен обрывающимся проводным линиям телефона, неровные края которых бьют пощёчину; бьют сильно, с размаху — в солнечное сплетение; и запас азота с почти-на-четверть кислородом иссякает — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Только задыхаться. Неужели Катя всё знает? Только не это. — Я очень долго думала, — тихо, вкрадчиво, без какого-либо намёка на упрёк. Чёрт. Тишина; тишина, которая давит на уши; тишина, которая звенит в ушах бесчисленным количеством колокольчиков; тишина, от которой никуда не деться; тишина, с которой ничего нельзя поделать. Оглушающая. Игорь давится словами, не желающими слетать с языка, как давится обычно терпким тёмным и дорогим виски; даже «прости» пугливым зверьком прячется где-то в ямочке под языком. — Я тебе машину привёз, — хрипло, жалко и с жалкой пародией на улыбку; почти что ж а л о б н о. Попытка реабилитироваться, видимо, ни черта не засчитана; Игорь по-прежнему лицезреет лишь затылок. Вот же блять. Да повернись ты уже, наконец; повернись и ударь по лицу как следует, с силой впечатывая ладонь в щёку, или ещё что-нибудь сделай — что угодно — только не молчи. Пожалуйста. Поворачивается. Игорь даже не шевелится — он ждёт этой пощёчины, как нашкодивший кот; у него взгляд — тёмный, тяжёлый, непроницаемый; он смотрит из-под полузакрытых век; смотрит, но ничего не видит. У него в глазах — песок, именуемый недостатком сна; и это ухудшает зрение, шлёт настолько далеко, что Игорь выкручивает возможности организма на максимум, чтобы увидеть глаза Кати. Организм работает на пределе возможностей. — Игорь, такая любовь бывает раз в жизни. Да и то не у каждого… У Кати глаза совершенно иные; в них цветки; маленькие такие, солнечные, и края у них пушистые и мягкие. Игорь понятия не имеет, как они называются, лишь чувствует, что они тёплые. Игорь знает, что нежные; нежность тянется вдоль кромки глаз, нежность искриться в радужке; нежность гладит по голове лёгкой рукой и ни капли не обижается. Нежность, которая пополам с пониманием. И этого хватает. Хватает с лихвой; хватает, чтобы окончательно захлебнуться непониманием происходящего. Непонимание выбивает собственный ритм в покалывающих кончиках пальцах, в бьющейся на шее венке; кожа тёплая — буквально что обжигающая своей выбивающейся из общего контекста резвостью и живостью. И только сейчас он замечает, что руки у Кати сжатые в локтях и в них — о Господи правый — деревянная шкатулка; та самая деревянная шкатулка. Непонимание полностью затапливает лёгкие. Непонимание, которое н е в е р и е в происходящие. И хочется, хочется дотронуться, чтобы убедиться, что это не так; хочется просто вцепиться в руку, чтобы удостовериться, что это не бреди непозволительно уставшего организма, всё-таки съехавшего с катушек раньше положенного срока. А Катя улыбается; и улыбка ласкает израненные уголки губ, и улыбка целует в эти самые уголки; уголки, в которых больше не цветёт сакура. Катя знает, что это временно. И Катя просто стоит и улыбается, сжимая шкатулку уже замёрзшими пальцами; ждёт. Понимание обнимает Игоря своими маленькими ладошками, прижимается само и прижимает к себе его; у понимания тёплые руки; согревающее. — Я думал, ты будешь меня… — рассеянно, растерянно, даже не договаривая; тихо, будто льда Северного Ледовитого в горло запихнули. С единственным желанием расставить все точки над «i». — Ненавидеть? — усмешка рвётся из гортани, где льда хоть отбавляй; льдинки со звоном переливаются на солнце и тают от его лучей; лучей, которые нежные, которые тёплые, которые, чёрт возьми, заботливые. Именно. Ненавидеть, презирать, выворачивать руки в попытке ударить больнее, заставлять слова исходить ядом и злобой, что неприкрытая и оправдано явственная. Всё, что угодно, но только не понимать. Это нереально, невозможно. Неправильно. — Я не могу, — вворачиваясь взглядом в память, ввинчиваясь словами под корку мозга. — Говорю же: такая любовь бывает один раз в жизни. Один. Раз. В. Жизни. И до него наконец-то доходит. Он. Может. Потерять. Женщину. Всей. Своей. Жизни. Время в формалине застыло. Он чувствует это, когда пытается (да ничего не выйдет, Господи) улыбнуться; вот так просто взять — и поднять уголки губ вверх, я, мол, в порядке. Только в этом в общем-то нет никакой нужды. И это доходит почти что сразу. Кате не нужно врать. Катя и так уже всё знает, Катя и так уже всё видит. Катя и так уже всё давным-давно поняла. В отличие от него.  И он видит это, будто наяву — возможная реальность несчастно смеётся; и от этого смеха кровь обжигается осточертевшим лидокаином; и сердце сыпется тлеющими по краям лепестками сакуры. Он видит и чувствует… Тепло пробирается под рубашку, тепло окутывает ароматом, в котором запах выпечки; домашней выпечки, от которой голова кругом; запахом до краёв полнятся лёгкие; запах бьёт в нос; аромат корицы, перемешанный со щепоткой ванили — в воздухе — в самой выпечке её, должно быть, многим больше; он приторный и неимоверно сладкий. Приятный. Это запах домашнего уюта. Такого забытого, далёкого, что аж хочется запрокинуть голову назад и, взрываясь неестественно громким смехом, наблюдать за тем, как он, столь же быстро, обрушивается на хозяев. Взрывами хлопушек в воздухе; такими яркими, что глаза непроизвольно закрываешь, будто светом ослеплённый; громких, фальшиво-радостных, наигранных в своей чересчур излишнем счастье. Он заходит внутрь, вдыхает аромат полной грудью и улыбается; широкой и открытой улыбкой. Он ловит взгляд Вики, которая смотрит на него и тоже улыбается, пытается улыбаться; улыбка — натянутые электрические провода, что не больше, чем чёртова фикция, попытка выглядеть счастливой женой. Выходит до невозможности паршиво. У него покалыванием вспыхивающих искр под пальцами трепещется желание выдрать эту эшафотную улыбку с губ; выдрать и запихнуть, насильно затолкать в бочку с азотной кислотой. Выпотрошить безысходность из взгляда и затолкать туда же. Всё что он может — улыбаться. Ему хочется ненавидеть; ненавидеть всех: Даню, Вику, себя, а выходит — только себя. Даня не замечает. У него счастье плещется во взгляде; махает крыльями соловьёв, задевающими росинки на утренней траве; так, чисто случайно. Совсем ненамеренно. Лёгкие рвутся. Теперь — от переизбытка жидкости. Слишком явного. Давление — результат давней неопределённости. Под давлением надменности и ни черта не скрытого высокомерия — сердце заживо гниёт под рёбрами. Но всё ещё бьётся. Игорь думает, что ради галочки. Даня накрывает ладонью большой-большой живот Вики и, Игорь ни капли в этом не сомневается, когда улыбка оставляет на губы гнойные язвы — ребёнок внутри пинается, должно быть, счастливо; должно быть, от счастья, что оба родители рядом, что вместе; должно быть, что всё так и должно быть. Должно быть, счастье в этой семье (губы изгибаются ещё неестественнее) — счастье настоящее, а ему так… показалось. Сердце, обожжённое в её руках и зацелованное её губами, взвывает от страха и разлагается под её пальцами. Её — Вики. — Катя, я… — Игорь маленький семилетний мальчик, у которого от холода стынут пальцы, который одними губами шепчет «Холодно» и мама улыбается, сжимая своими руками его, дышит прерывисто и воздух обжигает заледеневшие пальцы, обнимая. Пальцы постепенно отогреваются. Игорь жалеет, что с сердцем нельзя сделать так же. Игорь улыбается воспоминаниям. И воспоминания греют истерзанное сердце; и воспоминания ложатся пластырем на шрамы, коих полно; начнёшь считать — собьешься, как сбивались губы, пытаясь поймать поцелуи там, в номере — горячие, кровавые, кружащие голову, долгожданные. Не последние. Игорь кутается в них, как кутался тогда в тёплый зимний шарф, закрывающий шею от студёного ветра; ветра, целующего шею электрическими разрядами. Думает, что на месте Дани должен быть он. Эта мысль греет сильнее остальных, и она затягивает раны, а не просто так, пластырем залатывает, мол, чтобы хоть как-нибудь. Она не делает новых. Игорь улыбается — и Катя вторит ему; сердце полнится радостью. У них всё будет хорошо. У Игоря, Вики и Ребёнка. В этом она не сомневается, как и в том, что теперь все будет совсем-совсем иначе, а как… разберутся как-нибудь потом. — Спасибо, — благодарность льётся липкой патокой, а потом, будто спохватываясь: — А как же ты? Катя лишь поджимает губы и так грустно-грустно улыбается; теплота не покидает глаз и вьётся незамысловатыми узорами: — А у меня своя любовь, — и, подумав пару мгновений, словно раздумывая, стоит ли, добавляет: — только… несчастная. Брови Игоря непроизвольно взмётываются вверх, и он чувствует, что осадок горечи всё ещё остаётся внутри. И он, сам не зная почему, чувствует себя виноватым, сам не зная за что. — Расскажешь? — тихо, едва слышно, едва разбираемо. — Не сейчас, — улыбается. — Скоро закроется последний цветочный, — даже не пряча добрую усмешку в складках дизайнерского шарфика. Игорь решает не напоминать, что ещё вообще-то существуют и круглосуточные. — Хорошо. Им ещё о многом предстоит поговорить. Игорь забирает у Кати из рук шкатулку, ставит на пол и обнимает, прижимая к себе; Игнатьева жмётся ближе, сгибая руки в ответном жесте — аромат мужского парфюма щекочет. Прежде чем разойтись в разные стороны, Игорь отдаёт ключи, касается губами щеки и шепчет на ухо: «Будь осторожна». Катя обхватывает ключи ладонями: «Спасибо. И ты». Игорь поднимает шкатулку с земли, изучает взглядом, словно впервые видит, и, развернувшись, уходит к своему автомобилю. Кажется, Нинель как-то упоминала о недавно освободившейся квартире…