О цветах, принятии и эгоизме

Рука сжимает руль так сильно, что кости отзываются моментальной ноющей болью, и нога топит газ до упора — грудь рвётся свободой-взрывами. Предвкушение закладывает горло, что звонок, нужный и важный, необходимый даётся с трудом: голос не слушается, и децибелы искажаются до безобразия неестественно. Кажется, что в воздухе полно вина. И голос, его голос громче, чем обычно, и оттого немногим разборчивее постоянных переборов на радио. Ему — букет незабудок маленьких таких, с краями ровными-ровными и с лепестками на ощупь шёлковыми: рукой касаешься — непроизвольно замираешь, поражённый гладкостью, пальцами которую до бесконечности, как под гипнозом. Ему — корзинку спелых мандаринов, большую-большую, чтобы мандарины через край оттуда вываливались, чтобы сладкие-сладкие, медовые и сочные, по губам цвета льдино-розового соком льющиеся и во рту мгновенно тающие, словно мороженое на жаре сорокоградусной. Собеседник по ту сторону обещает доставить всё, но только утром; Игорь разочарованно вздыхает, а потом думает, что оно, наверное, даже к лучшему. Игорь помнит каждые совместные завтраки, которым в его памяти VIP место выделено, не иначе. На плёнке они бессистемно, без уточнений и точных координат, а вместе — неотъемлемая часть чего-то очень важного в его жизни. Всё, что связано с ней, — дохрена важное. Второй звонок, пожалуй, важнее первого — Нинель даже не скрывает радости и пташкой-невеличкой быстро-быстро сообщает, что так и знала, что очень рада и что-то там ещё минуты на три, но Игорь не разбирает слов, а потому просто молчит, ожидая момента, который сейчас страшно представить, как необходим. Игорь слушает Нинель, и его рот непроизвольно растягивается в улыбке: он чувствует себя настолько счастливым, что лопатки начинают побаливать, и Игорь думает, что режутся крылья, всенепременно большие. Под стать счастью. В конечном итоге Нинель обещает положить ключи за дворники его авто, Игорь знает, что это та ещё «гениальная» и, разумеется, «безопасная» идея, но ему плевать. Благодарит и быстро отключается — уже приехал, и сердце, предатель первый, сволочь невозможная, стучитстучитстучит, как стёкла раскалённые трескаются во все стороны; на улице минус тридцать по Цельсию, а ему жарко. Игорь перелезает через забор и, совсем не заботясь о пальто, которое в клочья уже, наверное, прыгает прямо с середины забора и в снег, пушистый и яркий, блёстками усыпанный будто, приземляется. И дальше не идёт — бежит, так быстро, как только может; и чувство такое, что лёд сам зверем под ноги бросается, льнётся вокруг, и цель у него одна-единственная — уронить. Зверь, что под снегом затаился, затихарился, часа подходящего ждал, наверное. Только час этот явно не сейчас будет. Игорю каждая секунда — песчинками золотыми сквозь пальцы мерещится. Дверь ему открывают спустя пару минут после усиленной тряски; охранник, кажется, возмущается и чуть ли не грозится выпроводить нежданного гостя пинком под зад — Игорь только натягивает уголки губ и привычным жестом вынимает из кошелька сто долларов. Универсальный способ борьбы с подобными несговорчивыми личностями выработан годами. И плевать, что он служит в полиции и должен быть против взяток; мысли о Вике заставляют его делать всё на автомате, и Игорь даже не обдумывает ситуацию — машинальные действия, улыбка, жесты, — всё. Не задумываясь. Только быстрее, пожалуйста. Быстрее. Игорь не помнит, как летел наверх, не обращает внимание на сердце, отчаянно выбивающее беспорядочную чечётку — быстрота касаний земли примерно равна частоте сердцебиения. И надо бы отдышаться, очень нужно, необходимо просто, но не до того. Игорь помнит лишь то, как сбавляет скорость за несколько метров до палаты, которую и видно-то еле-еле, и темно так, что ориентироваться получается только благодаря механической памяти (и ничему больше). Ни одна из табличек не горит, и видимо, даже не собирается — можешь свернуть себе шею на раз, два. Без особых усилий. Игорь даже не может сравнить себя с лодкой, которую бросили в самый адовый шторм, которую качает из стороны в сторону, и вода переливается через борт, и половицы раздуваются от количества воды и тонут. Под ней же. И вода эта — страх всяких там «а если, а вдруг» и прочего неактуального в данный момент дерьма. Ещё у Игоря перекошен костюм и всё же изорвано пальто (потому что, эй, мальчик, ты уже взрослый, тебе не десять, прекрати маяться фигнёй и прыгать через заборы. Ты это перерос. Найди занятие по возрасту и женщину, желательно, подоступнее). Подоступнее — легче, вот только любит-то он Вику. И этим всё сказано. Дверь открывает тихо-тихо, сжимает рукой красную герберу, и чертыхается, когда дверь скрипит; скрип катится по ушам, и Игорь останавливает её в ту же секунду, когда отверстие становится достаточным, чтобы он смог протиснуться. Только бы не проснулась. В палате темнота и можно в принципе закрыть глаза, разницы никакой; борется с желанием выставить вперёд руки, потому что он вроде как помнит, куда идти. Делает первый шаг (предварительно закрыв дверь), моргает, надеясь, как можно быстрее привыкнуть к темноте, и идёт дальше. Уже смелее. Упирается ногами в металлическое основание кровати и автоматически сжимает руку с цветком, колени едва не сгибаются, наровясь уронить прямо на Вику сверху. «Только не разбудить» бьется в голове, когда Игорь наклоняется, глаза более-менее успевают привыкнуть к темноте. Вика спит на спине, простынь покоится чуть выше колен; Игорь гадает, почему она не переоделась в пижаму, а осталась как есть, в спортивном костюме. Волосы размётаны в разные стороны по подушке, и глаза закрыты, дыхание ровное. Улыбка ложится лепестками орхидеи; Игорь не может совладать с нежностью, образовавшей огромную световую дыру прямо в грудине, на остатках горечи. Ему до одури хочется лечь рядом. Но он позволяет себе только цветок — на живот, стеблем на пальцы, а бутоном чуть выше — между грудей; на её шее лепестками своими покоится — касается так, что и не касается почти что вовсе. А ещё у неё в животе ребёнок, и это заставляет (на колени ставит буквально что) от страха, потому что он такой маленький и его ещё не видно; даже не верится, что он есть. Внутри неё. Он бросает последний (в этом положении) взгляд и сворачивается клубком у её ног (садится напротив её кровати, прислонившись спиной к стене, согнув ноги, прямо на пол). И засыпает, едва закрыв глаза. На этот раз сновидения остаются за гранью облаков. Грань облаков как-то автоматически (без малейшей на то причины и предупреждения) посылается ещё дальше спустя часа примерно четыре. Вика жмурится и моргает, моргает и жмурится снова. Пялится в потолок несколько бесконечных секунд, взгляд непроизвольно цепляется за длинный стебель, идущий вдоль туловища. Натуральный труп в лучших традициях. Ей кажется, её похоронили раньше срока; покойник, очнувшийся в гробу, где рядом (на подкорках грёбаной черепной коробки), её же взрывая, раздаётся звук петли, затянутой на шее. И ей бы соскочить бы, выжить бы, выбраться, но она же вся такая охуительно правильная и поступает так же — правильно. Вот только для кого не спрашивает, потому что если для себя, то и вопросов не возникало бы. А они возникают. И Вика задыхается. Морально. Просто нечем дышать, и петля перетирает нежную кожу, на которой засос, Игорем оставленный, красуется. И затягивается всё сильнее, Вика беспомощно хрипит и дёргается; хрипы выходят притворными, и микроскопические частицы верёвки забиваются под ногти. Изображения расплываются красками по белоснежной тарелке — марают её, вертят из стороны в сторону, смешивают цвета. Оттенки все какие-то грязно-серо-чёрные выходят. Она предпочитает просто не думать. Она хочет не думать, отчего они такие. Отчаянно, сильно и бесполезно. Бесполезно — сожалеть о своей бесхребетности, приведшей к аду, от которого хочется блевать и плеваться кровью, заживо сгнить. Жизнь с Даней не ассоциируется ни с чем больше. Вику мутит и воротит из стороны в сторону, беременность тут совсем ни при чём. Должно быть, от неё уже несёт за километр трупной гнилью. А затем кто-то явно подпиливает верёвку, и она падает вниз — с размаху, неловко, с глухим стуком вылетающих костей — все разом. Игорь. Спит. Напротив. Её. Кровати. Сидя. Игорь. Игорь, мать его, Соколовский. — Игорь? — вопрос туп и банален настолько, что язык перетягивает остатками верёвки с шеи; он спит, и Вика тут же хочет заехать себе по губам — молчи, идиотка, дай человеку поспать. Вика боится выдохнуть и пошевелиться тоже боится, потому что разбудить Игоря проще простого. Стоит только позвать. А Вика и зовёт: тихо, ведь голос-то сел, наверное, продуло, думает, заранее зная, что это ложь. Врать самой себе ей не впервой. А он и просыпается, открывает глаза, и взгляд этот непонимающий, отчасти плывущий, прям как краски, разбавленные водой на той самой тарелке. Секундная дезориентация. Улыбка. — Да, Вик? — глаза в глаза, Вика опирается на здоровую руку, сжимая цветок больной, и с трудом не морщится: простреленное плечо даёт о себе знать в самых неподходящих ситуациях. Это на самом деле не очень-то приятно валяться в больнице вместо любимой работы, загибаясь от боли (отнюдь не физической в первую очередь). Вика медлит, наталкиваясь на выражение глаз, ласковую улыбку и цепляя взглядом ярко-красную герберу. Цветок счастья и признание в вечной любви, уважение. И внезапно понимает: он не уйдёт. Без неё.