Сборник драбблов

Гныщевич откинул непослушные волосы со лба, напряженно вглядываясь в туманную даль дороги. Петерберг вновь заволокло душным сероватым киселем, пришедшим с моря, и только всевидящие тавры могли спокойно ходить по такому городу, вмиг потерявшему очарование, но приобретшему мрачность и загадочность. На той стороне улицы (Гныщевич лишь догадывался о ее длине, в тумане всё тонуло на пять метров от человека) что-то брякнуло, а потом клубы расступились, явив взору юноши высокую фигуру. И только. Ни лица, ни одежды — не разглядеть, кто идет и с какими намерениями. Бася чуть согнулся, прижавшись спиной к стене дома. Если сзади есть стена, значит, со спины никто не нападет, — это он уяснил достаточно давно, еще когда не общался с таврами так тесно. Таврам, впрочем, стены мешали. Они привыкли к просторам, хотя многие из них даже не видели бескрайних степей, потому что выросли здесь, в Петерберге, где в Порту воняет рыбой и кровью, а ночи холодны из-за морского ветра. Фигура приблизилась, и Гныщевич спокойно выдохнул. Это всего лишь Плеть. — Чего пугаешь и молчишь? Язык проглотил, connard? Плеть покачал головой. — Не видно ни зги, смысл говорит'? Никого в тумане не видат', тол’ко шорохи слышно. Идем в Порт, пока не напал никто. Гныщевич выпятил подбородок и двинулся было вперед, а потом уцепил Плеть за руку. — Потеряешься еще — будет совсем mauvais*. А так хоть видеть тебя смогу. Плеть промолчал, только большой его палец — большой и горячий — огладил ладошку Баси изнутри. Они двигались почти наощупь, когда по широкой (теперь-то Бася вспомнил, что это широкая улица, на коне проехать можно, даже втроем разъехаться вполне) улице загрохотала повозка. — Откуда..? — возмутился Гныщевич, но Зубр утащил его в проем между домами, этакую улочку, пока их не сбил бешеный аристократ. — Тише, — Плеть наклонился, прислушиваясь. — Ищет кого-то, что ли? Не сидится дома. Гныщевич хмыкнул, цепляясь за большую и широкую ладонь Плети, будто маленький мальчик. Он не испугался, нет, но сердце подскочило куда-то в горло. Плеть наклонился к нему ниже, и Гныщевич только губы поджал — бесит, раздражает ужасно это merde, это напоминание, что он маленький по сравнению с огромным тавром. И Себастьян готов уже рявкнуть, а то и стукнуть пребольно, когда его обветренных тонких губ касаются губы тавра. Целует — нежно, почти трепетно, но весьма настойчиво. Это приятно, хотя Гныщевич понимает, что ему при этом затыкают рот — чтобы никто не докопался, чего это они вне Порта гуляют. Ладонь Плети гладит его по щеке, и лицо Баси почти тонет в огромной таврской лапе, но на это уже можно не обращать внимания. Кое-кто давно доказал Гныщевичу, что рост и стать не главное, а маленькие — юркие и больно бьют. — Давай выбират’ся, нам еще до Порта идти, — предлагает Плеть, и его горячее дыхание овевает раскрасневшееся лицо Баси. Тот рад, что не видит себя, — наверняка покраснел пятнами, и без того рябое лицо стало еще более безобразным. Но в глазах Зубра Плети — легкое обожание. Он любит своего Басю любым, лишь бы знать, что с ним все в порядке. — Бася? — Ласковое прозвище в устах тавра звучит жестковато, но так тепло, что в сердце ёкает. — Да, идем. Они выбираются в обнимку на другую дорогу, — ту, что точно ведет в Порт. Мимо них в тумане проплывают смутные фигуры, и Гныщевич не уверен, что видит кого-то знакомого, но главный знакомый сейчас рядом с ним — уверенно ведет, держа за руку и чуть сжимая ее, когда надо свернуть. А с таким провожатым не страшно и в лесу заплутать — любого лешего обхитрит и выведет.