Сборник драбблов

Гныщевич сел поудобнее, ерзая на чужом голом теле так, будто тело было не совсем живым. — Мягкотелый ты, Метелин, — объявил, наконец, Гныщевич, тыкая пальцем в синяк на плече Александра, который оставил сам несколькими днями ранее. — Графье, так сказать. Графье графьем быть не хотел, поэтому возмутился и перекатился так, что такой же обнаженный Гныщевич оказался под ним. — Что, лучше быть таким мелким и тощим, как ты? — Жилистым! Во мне только мышцы, жира совсем мало, и то, для поддержания нормальной физической активности, conard! — Гныщевич фыркнул. С одной стороны, своего тела он никогда не стеснялся, просто иногда удивлялся нелепости всяких веснушек на собственных плечах. А с другой — руки Метелина сейчас трогали его всего не так, как было нужно. Александр резко перевернул Гныщевича на живот, прижимаясь к нему сзади, и выдохнул, прижимаясь лбом к вихрастому затылку друга. — Забавный ты, Гныщевич. Я тебя все равно могу вот прямо к этому полу прижать и оттрахать, а ты все хорохоришься, бесишься, дерешься… — Член не дорос, conard, меня к полу прижимать. Гныщевич выполз из-под Метелина, пнул его под ребра — аккуратно, чтобы развернулся на спину, и, присев, чмокнул Александра в губы. — Хотя, если отсосешь мне, то я подумаю. — И дашь? — Саша приподнялся на локтях. — Дам. Метелин фыркнул, уложил Гныщевича на спину и, приспустив на нем штаны вместе с бельем, обхватил полувозбужденный член губами. Теми самыми губами, на которые так долго засматривался Бася. Не слишком пухлые, но и не совсем тонкие. Очень красивые. Гныщевич как-то задумался, инстинктивно выдавая стонами, что ему нравится, так что оргазм застиг его врасплох. Юноша дернулся, вскрикнул, кончая Саше на лицо и, глянув на лицо графья, испачканное в сперме и тем самым весьма обиженное, рассмеялся. — Вытри лицо и иди ко мне, c-conard, — Бася развел ноги, все еще посмеиваясь. Метелин долго себя ждать не заставил. Разглядывая темные следы на шее и плечах, Гныщевич подумал, что это месть. Сашина месть, самая обыкновенная, за вчерашнее, за все, что было раньше… Болят. Вроде засосы, на первый-то взгляд, а вроде и укусы — если разглядеть кровоподтеки. И так незаметно было тогда, когда все это делалось, что даже шокирует. Бася вздохнул и, смочив чистую тряпку в теплом молоке, прижал ее к одному из пострадавших участков тела. Почему молоко? Спросите у тавров, они сами так лечатся, а Гныщевич привык так же, как и теперь привык к крепким поцелуям графья. Если бы поцелуи были не так крепки, если бы перед ними не было подарочного револьвера, — совсем игрушечного — прижатого к виску, или к груди. Не Метелина. К груди Гныщевича. Бася усмехался каждый раз, бурчал «Ну выстрели», но каждый раз револьверчик летел прочь, хотя возводимый курок добавлял дрожи задолго до самого акта. Молоко быстро остыло, но и плевать. Пусть охолодит его. Пусть заставит воспрянуть от тяжких мыслей, в череде которых всегда всплывало одно слово. Саморазрушение. И когда Метелин полностью станет воплощением этого слова, сделать уже будет нельзя ничего. И молоко не поможет — лечись им или запивай горечь алкоголя во рту, чтобы не перемкнуло, чтобы не было противно. Гныщевич допивает молоко, облитый им же. То подсыхает на теле тонкой коркой, которую легко разрушить, растереть в пыль. Или смыть. Застынет коркой — осветлит кожу, но Гныщевичу плевать, и так рябенький, а теперь еще и синяки-засосы скрывать. От чужих глаз. И не от чужих, а от глаз графья — цепких, жестких глаз, которые выматывают душу. И кто из них еще занимается саморазрушением? Смешно. Drôle. И пусть будет смешно, так легче.