Starset — Let it Die
Осаму Дадзай — моя главная проблема в жизни, моя боль, попадающая в самое моё чёрное сердце, разрывающая его на куски. Моя болезнь и одновременно с этим — лекарство. Я помню, как в него влюбился, я помню, когда в него влюбился и почему. Я помню всё, что было! Из моей памяти не вышибет эти воспоминания даже девятимиллиметровая пуля из дорогой винтовки — невозможно забыть. Постоянно в голове всплывают воспоминания былых лет, когда мы были с ним ещё совсем хлюпиками, не умевшими обращаться со своими способностями. В частности, именно я не мог управлять данной мне силой. Гравитация совершенно мне не поддавалась, я не мог с ней справиться, утихомирить её пыл, когда внезапно к потолку взлетали предметы, а я дрожал в страхе, что они разобьются, и меня за это накажут. Да я сам мог случайно взмыть в воздух! Пока, конечно, мне не приходила на помощь моя половинка Чёрного… Пока меня не хватал за руку Дадзай. Каким-то немыслимым образом он всегда появлялся вовремя, словно только и ждал, чтобы спасти меня от собственной способности. И мне это нравилось. Создавалось ощущение, что Осаму обо мне заботился, что он хотел быть со мной рядом почти всегда. Именно этого человека я считал своим лучшим другом и верным товарищем. Иногда мне казалось, что он за мной следил или прикрепил к моей одежде специальных жучков для слежки, ведь достать Дадзай мог всё, что ему угодно. Однако, возможно, это был зов его сердца, так вовремя предупреждавший о том, что я в опасности. Но Осаму врывался в мою комнату не всегда секунда в секунду, иногда я мог уже отлететь на достаточное расстояние, поэтому ему приходилось вставать либо на носочки, либо на стул. Дадзай всегда был высокий, в свои одиннадцать он был уже под сто семьдесят ростом, когда в то же время я был «метр с кепкой». Я со страхом в глазах пытался дотянуться до него, но все мои попытки всегда были тщетны, потому что руки у меня были и есть до ужаса короткие, как и я сам. Дадзай всегда имел возможность дотянуться до меня. Он хватал меня за руку, крепко её сжимая. В эти моменты я чувствовал защиту, верность со стороны своей половинки Чёрного. Осаму тянул меня на себя и зажимал крепко-крепко в объятьях. Он чувствовал, как мне страшно, Дадзай хотел успокоить. Я прекрасно умещался у него на руках, так как я был и остаюсь маленьким и худеньким. Я обхватывал его талию ногами, а руками брал за шею, утыкаясь лицом ему в грудь. Я успокаивался, я старался держать свой страх в себе, я никогда не плакал, но всегда дрожал. Осаму мягко гладил меня по спине и тёрся своей щекой о мои рыжие волосы, ласково называя меня своим маленьким или просто малышом, приговаривая, что всё хорошо, и он рядом. Я вскидывал голову и смотрел в его карие, безмерно красивые глаза, сияющие при свете лампы. Дадзай улыбался, глядя на меня, а я, в свою очередь, был счастлив, улыбаясь ещё шире, хотел показать, как сильно я его люблю, как сильно я ему доверяю.Я разрезал тебя на части В поисках твоих недостатков И думал даже сшить обратно, Но мои нитки не смогли остановить кровотечение. Ничего больше не осталось, но я не отступаю, Ведь ты — всё для меня.
Я разрезал его на части в своих мыслях, я хотел найти в нём недостатки, чтобы перестать его любить, чтобы сердце перестало болеть, чтобы я освободился от этого рабства. Я был и остаюсь в плену любви. Любви к своей половинке Чёрного. В своей голове я уже сотню раз его убил, расчленил, избил, всегда доводя до состояния смерти, кровь стекала с каждого уголка его тела. Я искал в нём недостатки. Я их не находил. Единственный его изъян — проблемы с психикой, жажда смерти. Но я не мог назвать это полноценным недостатком, потому что у всех портовых мафиози проблемы с психикой! Он не хотел жить. Я его ненавидел, но не мог перестать любить. Я сам умирал от боли, она проедала мне всё моё чёрное сердце, чёрную душу. Как я мог влюбиться так сильно? Доверял, верил, ценил. Это был единственный человек, который обо мне заботился, не считая Коё. Это был и есть человек, который меня спасает от самого себя, которого я тоже хотел спасти. В Дадзае что-то сломалось ещё в далёкие пятнадцать лет. В этот год я научился, спустя столько тяжёлых тренировок вместе с Осаму, контролировать свою способность. И именно тогда в Дадзае что-то сломалось, именно тогда в нём пропала искра. Ему больше не нужно было меня защищать и спасать, как он думал. Тогда Осаму потерял интерес к жизни, интерес ко мне. Я пытался его убеждать, что всё не так, что мне нужна его помощь, что он мне нужен, но Дадзай мне не верил, не хотел верить — в глазах потух огонь, я стал ему не нужен. Именно в тот момент я разозлился настолько, что вызвал Порчу, о которой даже и думать не мог. Меня поглотил гнев и безумие, появилась жажда убивать — убить Дадзая. Я не мог контролировать своё желание, я хотел его уничтожить. Я говорил ему бред прямо в лицо, смеялся, вёл себя с ним отвратительно. Я уничтожил его и себя внутри. Мы оба уничтожили друг друга. Я направлял на него свои бомбы, бросал прямо ему в грудь — к самому сердцу. Все попытки были тщетны. Осаму в очередной раз схватил меня за руку и с каменным лицом, остановив мой порыв ярости, произнёс: «Держи себя в руках, коротышка». Я стал ему не нужен. Он начал меня оскорблять. Дадзай больше не называл меня ласково своим маленьким или малышом. Он больше не испытывал ко мне ничего. Осаму больше не проявлял ко мне заботы. А любил ли он меня вообще? Видимо, у него просто была детская привязанность ко мне. А в пятнадцать лет Дадзай почувствовал себя взрослым, ему больше не нужен был ребёночек под рукой, то есть я. Я тщетно пытался найти в нём недостатки, но не находил их, потому что не хотел. Осаму — всё для меня. Моя боль, моё же и спасение.Я искал способ Вернуть тебя к жизни, И если бы нашёл, То вернул бы этой ночью, Я бы научил тебя смотреть и лгать, Я бы растопил холод твоих глаз, Но ты сказал: «Если любишь — Отпусти».
Я бесконечно пытался вернуть его к жизни, вернуть былое пламя в его глазах, которое в один миг, возможно, именно из-за меня и потухло. Я не знал точно, я не знаю до сих пор. Я бесконечно признавался ему в любви, ласкал его, обнимал, пытался дотянуться до его губ, чтобы поцеловать. Я делал всё, как только умел, но он не желал этой ласки. Я был ему не нужен, я был для него никем. Он говорил всегда правду, что не любил меня, что хотел лишь умереть, покинуть этот Мир, избавиться от меня, сгореть в Аду. Я был готов ради него на всё, я мог следовать любой его прихоти. Всё, что он просил меня, я выполнял, кроме одного. Дадзай говорил, чтобы я отпустил его, чтобы я больше не любил его. Со временем эта «просьба» превратилась в приказ. Он не умолял, но приказывал. Я ему не был нужен, Осаму меня не любил. Я знал об этом, я понимал, однако не переставал сам любить. Заглушить в себе чувства я не мог. Я плохо контролирую себя, свои эмоции и чувства. Я не переставал и не перестаю любить Дадзая. Я сидел перед ним на коленях, я молил его перестать совершать попытки суицида, но он меня не слушал. Он не желал меня слушать, а сидел с каменным выражением лица и бил меня. Осаму давал мне оглушительные пощёчины, а я всё терпел. Я готов был терпеть каждый его удар. Всё, кроме жажды смерти. Я смирился со всеми его странностями, какими-никакими недостатками, но не с желанием покончить с собой. Возможно, я был и остаюсь эгоистом, потому что если бы умер он, то следом пошёл бы и я. Я не смог бы без него жить, не смог бы контролировать Порчу, я бы умер точно так же, как и он — я бы подражал. Если бы я нашёл способ вернуть его к жизни, то я сделал бы это этой же ночью. Ему не нужна была моя любовь. А что же Дадзаю тогда было нужно? Я бы нашёл его смысл жизни, если бы знал, что ему было нужно, я бы сделал всё, чтобы он вновь полюбил жизнь, но Осаму не хотел этого, он хотел лишь смерти. Я бы заново научил его лгать. Я не желал и не желаю больше слышать то, как Дадзай правдиво говорит, что хочет умереть. Меня трясло от каждого его такого признания. Я бы научил его вновь смотреть на этот мир открытыми глазами. Я бы хотел снова увидеть сияние в его карих глазах. Я желал смотреть на его огонь в очах. Но все попытки вернуть его к жизни были тщетны, все попытки вернуть ему желание жить были тщетны, все признания в любви, ласки и нежности, мольбы были тщетны. Дадзай меня не любил, он просил меня отпустить, если я его люблю. Я не мог — я был и остаюсь в рабстве. Я пленник любви к Осаму.Твои глаза смотрят сквозь меня, Игнорируя мои неудачные попытки Вдохнуть в тебя жизнь, Но я не могу заставить твоё холодное сердце биться. Ты так далеко, но я не отступаю, Ведь ты — всё для меня.
Дадзай игрался со смертью, постоянно находясь на грани. Он баловался с наркотиками. Со своими связями Осаму мог найти всё, что ему угодно. Он меня не слушал, даже не пытался услышать. Я был для него назойливой мухой, летавшей около его уха, бесконечно жужжавшей и раздражавшей Дадзая. Я не мог по-другому, я хотел его спасти, уберечь, вернуть к жизни. Он всегда смотрел на меня пустыми глазами, как, собственно, и на других. Все мои попытки были неудачными, но я хотя бы удерживал его — он оставался в живых. Для меня это был уже праздник, я не сдерживал эмоций, когда в очередной раз успевал в последнюю секунду вытащить его из петли, отнять из его рук лезвие, вызвать вовремя скорую. Для Осаму это, казалось бы, была игра. Он игрался на моих нервах, как будто проверял, успею ли я на этот раз? Я всегда успевал. Я благодарил Всевышних за помощь, я, правда, молился Богу, в которого даже не верил. Но мне нужно было хоть кому-то сказать спасибо за подаренную скорость и чутьё. Возможно, Наверху надо мной смеялись и издевались, потому что сами же эту подлянку и устроили. Я должен был бесконечное множество раз спасать Дадзая от смерти. С моими нервами игрались все. В особенности, Осаму. Он пробовал разные наркотики, но у каждого был единый «вкус» — смерть. То Дадзай сжигал себя дотла, то топился в океане с акулами, то прыгал с крыши — «вкусов» было много. Я не мог его убедить не мучать себя этой дрянью. Осаму было плевать и на себя, и в особенности на меня. В те годы у меня стал хороший слух, а чутьё увеличилось вдвое. Я мог уловить безумный смех Дадзая даже с другой стороны коридора от его кабинета. При этом стены в Портовой Мафии отнюдь не картонные. Сердце проедала жгучая боль, стоило моим ушам только уловить еле слышное «ха-ха». Я уже начал считать, что у меня не уши, а локаторы. Я страдал, мне было до жути больно в душе и сердце — во всём теле. Я ненавидел Осаму, я проклинал его, но любил. И продолжаю до гроба любить. Я врывался в кабинет Дадзая, видел его валявшимся в конвульсиях на полу, а рядом с ним лежал шприц. Осаму смеялся безумно, с округлившимися глазами. Мне было действительно страшно. У меня тряслись руки, подкашивались ноги, тянуло внизу живота, кружилась голова, что я чуть ли не падал в обморок. Я бежал к нему, падал перед ним на колени, пока он трясся с безумным видом на полу. Я чуть ли не плакал, я хотел рыдать, у меня разрывалось сердце и душа, я проклинал самого себя за то, что снова не уследил. Внутри меня совершенно точно лил проливной дождь, в душе я кричал от боли. Я ложился на пол к Дадзаю, обхватывал его шею руками и прикладывался к ней макушкой, тёрся об неё носом. Я думал, что смогу так хоть как-то его утихомирить, но все мои попытки были тщетны. Я не мог заставить его сердце по-настоящему биться от любви и жизни. Осаму не знал, что такое любовь, как на самом деле нужно любить. Дадзаю не нужна была любовь. Он заказывал себе девушек, чтобы просто потрахаться. Я предлагал ему себя — он отказывался. Я не был ему нужен, я его совершенно не привлекал. Я не сдавался, я старался вернуть его к жизни, я пытался научить его любить, Осаму этого не желал. Все мои попытки были тщетны. Я не сдавался. Дадзай — всё для меня. Моя борьба, моя же и награда.Я искал способ Вернуть тебя к жизни, И если бы нашёл, То вернул бы этой ночью, Я бы научил тебя смотреть и лгать, Я бы растопил холод твоих глаз, Но ты сказал: «Если любишь — Отпусти».
Мы лежали на полу, я тесно жался к Дадзаю, пытался утихомирить его. Осаму находился в полном безумии, он сжигал себя. Дадзай уничтожал себя, проедал всю свою плешь, ему нравилось доставлять себе боль наркотиками. Он выбирал себе самые сильные, чтобы ему хорошенько вставило. Осаму тратил все деньги на наркоту, шлюх и алкоголь. Причём горячительные напитки он брал одни из самых худших, не то что наркотики… Дадзая тошнило от просроченного пива и шампанского. Он часто падал в обморок, нередко разбивал себе затылок, сваливаясь столбом на пол. Осаму не берёг себя. Я старался беречь его, я хотел вернуть его к жизни. И если бы я знал способ, знал, что доставит ему счастье, то обязательно бы подарил ему это. Я лишь хотел, чтобы Дадзай жил и радовался жизни, потому что работать в Портовой Мафии — опасно. И каждый мафиози должен беречь себя и свою жизнь, чтобы не попасть под пулю. Да, мафиози должны быть хладнокровны, но не настолько, как Осаму. Он хотел бы умереть на задании, специально шёл под пули, но всегда был спасён. Я всегда был рядом. Я берёг. Я спасал. Двойной Чёрный — неразрывный союз, я не нарушал это определение. И даже если задание было для одного только Дадзая, я всё равно шёл с ним, хоть он и гнал меня от себя. Нет, я не мог оставить его одного, потому что не смог бы смириться с его смертью, потому что больше некому было его спасти. Я предлагал Осаму своё дорогое вино, я тоннами его носил к нему, но он не брал. Заглушал собственную боль дешёвкой, от которой ему было плохо. Я слушал весь этот ужас, вырывающийся из его уст. Мне было его безмерно жалко, я хотел помочь. Все мои попытки были тщетны. Он не слушал и не слышал моё «жужжание». Ему нравилось себя мучить, проверять свой организм, сколько он сможет продержаться? Дадзай трясся в конвульсиях, мне было до боли страшно. Мы оба дрожали, только он в разы сильнее. Осаму подпрыгивал на месте, он был возбуждён. Я старался его удержать на месте, но у меня не получалось — я подпрыгивал вместе с ним. И тогда я уже не знал, что делать. Я с силой вжал его в пол, сев на его торс. Действие препарата уже, слава Богу, заканчивалось, я мог вздохнуть с облегчением. Я обхватил Дадзая за шею и уткнулся ему лицом в грудь. Как в детстве. Осаму дрожал, изредка вскрикивал, вздрагивал и прерывисто дышал. Я с силой жмурился и вжимал Дадзая в пол сильнее, тесно-тесно к нему прижимаясь своим телом. Я хотел показать, что я рядом, что я всей душой вместе с ним. Осаму потерял сознание и долго не приходил в себя, выравнивая дыхание. Я находился в предобморочном состоянии, словно сам напробовался этой дряни. Мне было до ужаса страшно за Дадзая. Я боялся его потерять. Он кололся помногу, я дрожал при одной только мысли, что у него мог случиться передоз. Слава Богам, организм у Осаму стойкий. Дадзай очухался только через несколько долгих и мучительных для меня часов. Я постоянно проверял, дышал ли он, трогал его пульс, пытался ощутить тепло от его кожи. Я был счастлив, что Осаму выживал, он сильный человек, хоть и полный идиот. Я ненавидел его за дурное поведение, я хотел его отучить, выбить всю эту дурь из его головы, я всё больше чувствовал к нему любовь и привязанность. Он её не чувствовал, даже не пытался, не желал. Сердце его прогнивало с каждым днём всё больше, а любовь становилась для него чем-то внеземным. Я ненавидел его за подобное, ведь дарил ему всю свою любовь, отдавал всего себя без остатка. Я был ему не нужен. Дадзай приподнялся верхней частью своего тела, закинув руки назад, оперевшись ими об пол. Теперь я сидел на его бёдрах, так же сильно к нему прижимаясь. Я обхватил его ногами, крепко-крепко сжимая в объятьях. Я, кажется, даже пищал. Я пытался держать себя в руках, но сдерживать себя никогда не мог. Я хотел реветь от счастья, но старался удержать этот порыв. Слёзы лишь просто выступили на глазах, отчего те мгновенно у меня, кажется, стали красными. Я вскинул голову и улыбался, глядя в пустые глаза своей половинки Чёрного. Осаму был с каменным выражением лица, но мне было всё равно, что он сейчас не испытывал ничего и мог меня в скором времени избить. Это не испортило моё поднявшееся настроение, я улыбался во все свои тридцать два зуба. У меня горели щёки, уши и, кажется, шея. Я не мог нормально дышать — перехватило дыхание от переизбытка эмоций. Я не злился на Дадзая, я никогда на него не злюсь. Не ругаюсь, не кричу. Я не мог и не могу повышать на него голос, потому что до боли люблю. Даже если он меня раздражает, я на него не буду орать. На любого другого человека я сполна накричусь, но Осаму… Нет, он — всё для меня. — Ты живой! — всё, что смог я из себя выдавить. Подобрать нужные слова было отнюдь не просто, я просто не мог говорить, потому что эмоции зашкаливали. Меня до дрожи захватило счастье, но в то же время я пылал ненавистью к этому суицидальному выродку. Я зажал его в объятьях ещё крепче, ещё сильнее, отчего Дадзай в раздражении зашипел. Я качал нас из стороны в сторону, тёрся о щёку Осаму своей щекой. Я просто не мог сдерживать свой любовный порыв и поцеловал его в щёку — долго, чуть ли не до засоса, как мне показалось. Дадзай в недовольстве цокнул языком, сильно зажмурившись и скорчив нос. Но мне было плевать на то, что ему это не нравилось. Мне было плевать — я хотел показать ему свою искреннюю и неподдельную любовь. — Опять ты!.. — недовольно простонал Осаму, попытавшись откинуть меня от себя. Он с силой меня толкнул, что я упал на спину, больно ударившись головой. Но я был готов перетерпеть эту боль. Я знал, что Дадзай будет меня бить, что ему не понравится моё поведение, но мне было всё равно. Я упал в ноги Осаму, к самым ботинкам. Я попытался взяться за его голени, но он тут же встал с пола, а я так и остался лежать на холодном, как и сердце Дадзая, паркете. Я обернулся в сторону дивана, куда сел Осаму и тихим голосом произнёс: — Я люблю тебя, Дадзай. Ему было на это плевать. Осаму не нужна была любовь, она бы всё равно не заполнила пустоту в его сердце, как он думал. Ему нужен был лишь суицид, лишь смерть на блюдечке. Быстрая и безболезненная. Он окинул меня злобным взглядом, попутно заматывая обратно бинт на левой руке. Его запястье было всё в шрамах, от созерцания этого ужаса у меня перехватило дыхание, и сжалось сердце. Мне стало страшно и больно. К тому же меня проедал холод и пустота в душе. Я снова хотел реветь, вот только уже от горечи и безответной любви, а не от счастья. — Если любишь — отпусти, — Дадзай вернул взгляд обратно к своей руке. Я его ненавидел. Я ненавидел эту фразу, которую он говорил мне каждый день. Потому что признавался я ему каждый день! Мне стало холодно, я дрожал, свернувшись в клубок. Я был ему не нужен. Я был никому не нужен. Осаму — моё счастье, моя до глубины души обида, мой чёрствый кусочек Чёрного.Ты сделал меня ещё более мёртвым, Чем мог себе представить, Когда оставил меня одного.
Дадзай не хотел жить. Он искал способ умереть наверняка, чтобы ничто не могло помешать. Но всегда мешал именно я. Все попытки самоубийства прерывал я, я спешил по зову сердца Осаму на помощь, которая ему самому была не нужна. Он ненавидел меня за то, что я не даю ему упокоиться. Дадзай пылал ненавистью ко мне и постоянно меня бил. Своими острыми и нестриженными ногтями он царапал мне лицо и запястья. Осаму кричал на меня, плевался матом прямо в лицо. Я терпел всё. Я готов был терпеть всё. Он пинал меня в живот, доводя меня чуть ли не до тошноты. Дадзай часто разбивал мне губу и нос — я ходил с пластырем. Меня не волновало то, что я был весь побитый. Я даже с заданий не возвращался в подобном состоянии. Казалось, что живого места на мне не оставалось. Осаму, хоть и не сильный, но бил отменно, словно я был его «грушей» для битья. Он отрывался на мне, и ему было плевать на то, что мне больно. Собственно, мне тоже было всё равно. Я часами мог сидеть перед ним на коленях, прислуживать, как собачка. Да чёрт возьми, я сам чувствовал себя подстилкой, но не мог не подчиняться Дадзаю. Я выполнял каждый его приказ, кроме одного — я не отпускал, продолжал пылать любовью с привкусом ненависти. Осаму был мне слишком дорог, чтобы его отпустить. Дадзай хотел только лишь умереть. Я за ним следил, следил за каждым движением, постоянно находился рядом, что его очень сильно раздражало. Мне было на это плевать — я не желал его потерять. Я ходил за ним хвостиком, словно собачка. Осаму даже иногда грубо называл меня псом или засранцем. На уши сильно давили его неласковые прозвища, мне было до глубины души обидно. Дадзай называл мой чокер — ошейником. Он хватал меня за него, тянул на себя и бил меня по ушам, будто я взаправду собачка, натворившая что-то плохое. А я, кажется, скулил и выл. Осаму усмехался над моим поведением. У меня болело и ныло сердце, но я терпел. Старался терпеть, по крайней мере. Дадзай жаждал смерти, жаждал упокоиться, сгореть в Аду. И ничто его не останавливало. Ни моя любовь, ни мои мольбы, ничего. Осаму не знал, что такое счастье, у него его попросту не было. Я не приносил ему этого счастья, как всегда мечтал. Дадзай часто засматривался на многоэтажки, его привлекали самые высокие в Йокогаме. Меня до ужаса пугал его заворожённый взгляд. Взгляд, жаждущий смерти. Я боялся его потерять, но не мог умереть вместе с ним, не мог позволить сгинуть, как он хотел, не позволял ему это сделать, чем вызывал с его стороны лишь ненависть к себе. Осаму улыбался, глядя на высокие здания нашего города. Я дрожал позади него. Сердце с каждой секундой сжималось в груди — я постанывал от боли. Дадзай не оборачивался на звуки — был поглощён созерцанием высокого здания. Я чувствовал, что в любой момент могу упасть. Коленки дрожали, а ноги подкашивались. Мне было всегда страшно с ним гулять, потому что в каждом предмете, что попадался Осаму на глаза, он видел что-то суицидальное, что-то, что могло помочь ему умереть. Я хватал его за руку, отводил от этого предмета в сторону, за что всегда получал пощёчины или пинки под зад, к тому же злобный взгляд со стороны Дадзая. В эти моменты он пылал ненавистью ко мне в разы сильнее. Осаму скалил зубы, рычал и шипел, хмурил брови и прожигал в моём лице дыру, пока не отвлекался на очередную «суицидальную» штучку. Я боялся его. Я никого и никогда не боялся — только Дадзая. — Дадзай, м-может, пойдём? Уже как-то поздно… — я пытался, чуть заикаясь, призвать его оторваться от созерцания этого высокого здания. Осаму обернулся назад — в мою сторону и прожигал меня злобным взглядом. Я никак не мог привыкнуть к его гневу, я всегда его боялся. Я чувствовал себя ужасно, мне стало плохо. Чутьё словно подсказывало, что вот-вот случится что-то страшное для меня. — Ещё только семь вечера, — посмотрев на время на телефоне, произнёс Дадзай, укладывая мобильник обратно в карман брюк. — И даже не темно. И что вообще значит для мафиози «поздно»?! — Но, Дадзай… — пропищал я, чувствуя, как у меня от боли срывался голос. — Пойдём ко мне? Я вскрою новую бутылку вина… Хочешь? Сигареты у меня кончились, можем по дороге зайти в магазин, там ещё что-нибудь тебе купить… Пойдём? — с мольбой в глазах и в голосе пролепетал я, чувствуя, что еле стою на ногах. — Отстань от меня уже… — прорычал Осаму, нахмурив брови. — Но… Дадзай, пожалуйста!.. — Заткнись, псина! Осаму отвернулся от меня. Я не видел его лица, но чувствовал, что он улыбался, глядя на это высокое здание какого-то офиса. Солнце светило слишком ярко, так как уже было время полного заката. От сильного света, давящего на глаза, мне стало ещё хуже. Я уже просто не мог держаться на ногах, я, кажется, разрывался, прогнивал внутри. Я медленно, но верно умирал, чувствовал себя брошенным и ненужным. Дадзай, наверное, даже не думал, что каждым своим грубым словом убивал меня изнутри, что каждый его удар доставлял мне не только физическую боль — душа испарялась, я чувствовал только пустоту, которую ничто не могло заполнить. Мог заполнить её лишь Осаму, которому я даром не сдался. Дадзай не знал, что каждой своей попыткой суицида пытался убить он не себя, а меня. В самое сердце, наповал. Я чувствовал одиночество в полной мере, внутри и снаружи. Я не нужен был Осаму. Он меня и себя ломал. Я чувствовал себя куклой в его руках. Дадзай жаждал смерти не своей, а моей. Осаму убивал не себя, а меня. Я не чувствовал ничего у себя внутри. Я знал, что сейчас будет что-то более ужасное. Дадзай дал мне вкусить одиночество, даже не подозревая об этом. Я ненавидел его, пылал ненавистью и злобой, но они быстро поглощались той пустотой внутри. Я пытался ухватиться за лучик любви. Я пытался его удержать у себя внутри.Я искал способ Вернуть тебя к жизни, И если бы нашёл, То вернул бы этой ночью, Я бы научил тебя смотреть и лгать, Я бы растопил холод твоих глаз, Но ты сказал: «Если любишь — Отпусти».
Я не мог больше держаться, я просто падал, мне было плохо и тошно. Чуть качнувшись, я повалился вперед — прямо к ногам Дадзая. Мои ноги меня уже просто не держали, вместо них я чувствовал вату или мелкие шарики — в голени и пятках покалывало, мне не нравилось это ощущение. Кружилась голова, всё перед взглядом стало расплывчатым. Я упал на колени, чуть разодрав об асфальт новые брюки. Чтобы хоть на коленях удержаться, я обхватил Осаму за ноги и головой уткнулся в его бёдра. Дадзай прорычал что-то матерное про меня, снова назвав меня тупой псиной. Он сжал руки в кулаки и обернулся в мою сторону, оглядывая ещё более злостным взглядом, чем прежде. Я задрожал, мою душу обжигал и шпарил страх. Пальцы тряслись, я еле держался за брюки Осаму. — Дадзай, пойдём, пожалуйста, домой… Х-хочешь, я закажу тебе шлюху и сам за неё з-заплачу?.. — я не мог придумать ничего эффективнее. Потрахаться с какой-нибудь пышногрудой «лоли» Осаму всегда был не прочь. Только вот, мне кажется, я сказал не «заплачу», а «заплачу»… Дадзай тяжело выдохнул, закинув голову назад, сжав свои кулаки ещё сильнее. — Когда же ты уже оставишь меня в покое, псина ты безмозглая?! Когда ты дашь мне спокойно помереть?! — Дадзай, я люблю тебя… Пожалуйста, не надо… Осаму злостно прорычал себе под нос ругательство. Он резко развернулся ко мне всем телом, что я чуть не упал спиной на асфальт. Дадзай схватил меня за чокер, продев под него свои пальцы, из-за чего мне стало очень тяжело дышать. Я, кажется, взвыл и заскулил, как настоящая бездомная псина. Осаму поднял мой взор на себя и с яростью на меня смотрел. Я был напуган, кажется, у меня слезились глаза. Я прерывисто дышал, и сердце готово было выпрыгнуть из моей груди и разорваться в любую секунду. Злой исполнитель — самое страшное, что может быть в жизни. По крайней мере, для меня. В гневе Осаму опасен и страшен. И его ярость ни в коем случае не сравнима с моей. Дадзая злить нельзя, в гневе он может доставить очень много боли. Знаю я это лучше всех, ведь попадал под «горячую руку» постоянно. И если в более-менее хорошем расположение духа у Осаму слабый удар, то в гневе Дадзай становится настоящей машиной для боли. Осаму со всей силы ударил меня по щеке, влепив мне оглушительную пощёчину. Мгновенно моя щека воспламенела, а изо рта полилась маленькая струйка крови. Мне было ужасно больно. Вдобавок боль в груди только усилилась. Я запачкал себе печатки и воротник рубашки, вытирая эту дорожку крови. Мне было страшно поднять взор на Дадзая, посмотреть ему в глаза. Осаму отбросил в сторону мою шляпу и с силой сжал на затылке мои волосы, подняв мой взгляд вновь на себя. Я скулил, а Дадзая это лишь злило. Я не мог перебороть себя, мне было до жути больно, неприятно и обидно. Я ощущал пустоту во всём своём организме, словно внутри у меня ничего не осталось, словно нет не только души, но и органов. Я пищал, я тихо просил его успокоиться, но Осаму, похоже, не слышал мою мольбу вполголоса. Я, кажется, охрип, потому что сам не слышал своего шёпота. На глаза выступили слёзы, и хоть я видел Дадзая размыто, но мне всё равно было страшно направлять на него взгляд. — Сколько раз тебе, засранец, повторять?! Сколько раз мне тебе сказать, чтобы ты отпустил! Это несерьёзно, Чуя! — Я люблю тебя, Дадзай, правда!.. — прохрипел я, говорить что-то было очень трудно — я чувствовал ком в горле, и слова просто срывались у меня из уст, выровнять тон голоса я просто не мог. — Если бы любил, то давно бы дал мне умереть, — сжал сильнее мои волосы Осаму, потянув назад. — Дадзай, неужели ты ко мне ничего не испытываешь?.. Я не хочу, чтобы ты умирал!.. — закричал я, чувствуя, что он просто рвёт на моём затылке волосы. — Ничего, абсолютно. — Но… А в детстве?.. Разве ты меня не любил, когда мы были маленькими?.. — Я считал тебя своим лучшим другом. — Считал?.. — я поперхнулся от услышенного, не хотелось верить собственным ушам. — А кто же я тебе сейчас? — вопрос задался совершенно машинально, просто на автомате. — Враг, — твёрдо заявил Осаму, выпуская мои волосы из рук, — Если любишь — отпусти. Дай мне упокой. — Дадзай, неужели тебе ничего не нужно от жизни? Скажи, что тебе надо, я найду, я всё ради тебя сделаю! — я почувствовал лёгкое облегчение, но лишь на секунду. В следующую минуту я увидел клок своих рыжих волос в руке у Осаму, который выкинул его куда-то в сторону. До меня дошли его слова. Я не думал, что стал ему врагом, я не хотел в это верить. — Всё, что мне нужно от жизни, — это смерть. Я тут же понял, что зря вообще задал этот вопрос, что я вообще зря задавал ему вопросы. Я проклял самого себя и не хотел верить, что стал Дадзаю врагом, что ему не нужна эта чёртова жизнь, что ему не нужен я! Я уже себя не сдерживал. Я впервые в жизни плакал. А скорее, не плакал, а ревел. Ревел навзрыд. Слёзы градом лились из моих глаз, они жгли мне лицо, но я чувствовал дольку облегчения. В то же время из меня вырывались крики боли, я, кажется, орал на весь закоулок. Слава Богу, что людей поблизости не было, хотя будь они здесь, мне было бы плевать. Я хотел выпустить наружу всю накопившуюся боль и обиду. Я давился собственным воем, смешанным с кашлем. Я разодрал себе колени в кровь, меня трясло, словно я выпил пачку энергетиков. Я упал носом в асфальт и рыдал. И ревел я долго, пока у меня попросту не высохли эти чёртовы слёзы, и плакать стало нечем. Я задыхался, мне не хватало воздуха, мне было плохо, и мне казалось, что я под наркотой. У меня были ватные ноги, меня разъедала пустота внутри, кашель раздирал горло, а сердце… Оно, кажется, остановилось. Со смертью Осаму я потерял свой смысл жизни. Я не смог побороть в нём желание умереть. Он ушёл тихо, не оборачиваясь на мои крики и зверский рёв. Дадзай не смотрел в мою сторону. Ощутил, верно, что он свободен от натиска моей опеки, моих чувств и моей любви. Осаму не попрощался со мной. Я не попрощался с ним. Мы разошлись грубо, больно. Я не смог отучить его от этой дури, от помыслов о суициде. Я не смог стать для него смыслом жизни, не смог стать ему любимым. В этот момент я подумал, что уже не достоин ничего в этой жизни. Даже достойной смерти. Я не смог научить Дадзая лгать о своём желании сдохнуть, я не смог открыть ему глаза! Я был в отчаянье, я не знал, куда себя деть! Этой ночью я не смог найти способ вернуть его к жизни, я не смог подавить холод в его глазах! В очах своего до боли любимого я читал только ненависть к себе, только колкий лёд, как и в его сердце! Я отпустил его в тот момент из рук, но не выпустил его из сердца. Я не смог отпустить, потому что любил сильнее этого.***
Дадзай не возвращался в здание Портовой Мафии на протяжении месяца. Дома его не заставали, он словно сквозь землю провалился. Чуя всех оповестил, что он сбросился с крыши, «Чёртов придурок таки свершил свой суицид!», но тела так и не нашли. Возможно, просто плохо искали. Конечно, боссу было жалко потерять такого ценного сотрудника, тем более что он был столь юн, к тому же воспитанник Мори Огая. Боссу было обидно вдвойне. Но вот кто действительно страдал, так это Накахара. У Чуи была тяжёлая депрессия, он впал в себя и почти не возвращался в мир. Он погряз в пустоте и медленно, и мучительно уничтожал себя, истязал, морил голодом. У Накахары была бессонница весь этот месяц без Осаму, он думал о нём каждую ночь — не смог отпустить, принять его смерть. Однако Чуя простил. Не только потому, что на мёртвых нельзя держать обиду. Дадзай был настолько ему дорог, что Накахара прощал ему всё, все побои, все вырванные волосы, порванные брюки, грязные перчатки, безответную любовь, боль, обиду. Чуя прощал, но ненавидел. Чуя очень сильно любил и хотел вернуть. Накахара уже был готов продать душу дьяволу, чтобы хоть ненадолго увидеться с Осаму, обнять его хотя бы один разочек, возможно, поцеловать, легонько прикасаясь губами к губам Дадзая в совсем невесомом поцелуе. Чуя был готов на всё, ужасно скучал, мучал себя, хотел уже сам залезть в петлю, но почему-то не мог. Его всегда отвлекала фотография в красивой фоторамке. На изображении они были с Осаму ещё совсем маленькие. На фотографии они приобнимали друг друга за плечи и выглядели действительно счастливыми. И Накахара всегда искренне улыбался, глядя на это изображение. У Чуи появлялось странное желание поплакать, но слёзы почему-то высохли ещё в тот день… Ещё когда Дадзай свершил свой суицид… У Накахары в душе была пустота, и эмоций его лицо практически не выражало. Только лишь глядя на эту старую фотографию в новой фоторамке Чуя улыбался. В остальном, у него была глубокая депрессия, из которой его нельзя было вытянуть — он погряз в печали. Для Накахары будни стали до ужаса серыми и скучными, не было радости даже в прибавке зарплаты. Даже во вкусе своих благородных напитков он не чувствовал удовольствия, ни дольки счастья. Он медленно убивал себя изнутри.***
В очередной до боли отвратительный, по мнению Чуи, выходной Накахара убивался от скуки и горечи. Он валялся на кровати и тупо смотрел в потолок, крепко прижимая к груди любимую фотографию. Чуя был похож на приведение, так как кожа его была молочного оттенка, словно кровь не разносилась по его организму и не давала ему тепло и жизнь, словно он уже был мёртв внутри. Накахара всегда сравнивал себя с гнилым овощем или сухофруктом, а бывало, и со старым пнём или псиной. Чуя отчаянно пытался забыть это ужасное прозвище, но выкинуть его из головы оказалось не столь просто — вообще невозможно. Накахара медленно, но верно гнил, прогнивал внутри. Умерщвлял свою душу и тело, не заботился о себе и сам уже думал, что давно мертвец, который просто не может покинуть этот мир и отправиться в Ад. Чуя мог смотреть в потолок часами, вспоминая былые времена, когда Дадзай был с ним рядом, когда он ещё считал Накахару лучшим другом, а не врагом. Чуя мог проводить время в душе часами, пытаясь снять стресс водой, но все попытки были тщетны. Размышления Накахары прервал лишь внезапный звонок в дверь. Чуя от недовольства простонал, поворачивая голову в сторону прохода. Накахара прогнулся в спине, как кошечка, глубоко вдохнув носом воздух и тут же возвращая спину в исходное положение, потягиваясь на месте. Очень хотелось спать, только вот Чуя не мог — всё время снился Осаму. Накахара каждую ночь с криками вскакивал с кровати и бежал принимать душ, но вот стресс так и не мог снять от увиденного мёртвого тела Дадзая. Чуя постоянно был напряжён, хоть и старался быть всё время с каменным выражением лица, показывая всем своё безразличие. Только вот всё выдавал время от времени дёргавшийся глаз. Накахара вздохнул, переворачиваясь на бок. В дверь продолжали звонить, что раздражало Чую. Кто-то отчаянно рвался к нему в квартиру, Накахара просто не мог терпеть этот бесконечный звон в ушах. Сев на край своей двухместной кровати, Чуя ещё раз сладко потянулся, подняв руки вверх, захватывая ладони в замок над головой. Накахара попытался размяться после долго лежания на кровати, поочерёдно согнул локти и ещё раз прогнулся в спине. Не как псина, а как котик. Чуя встал с кровати, пройдясь ладонями по своим бёдрами. Закинув голову назад, чтобы размять шею. Накахара почесал затылок, тут же вспомнив, как совсем недавно его волосы в том месте были крепко зажаты в руках у одного суицидника. Чуя мгновенно опечалился ещё сильнее, томно вздохнув. Накахара медленно подходил к двери, попутно бесконечно зевая, натягивая рукава свитера ниже, чтобы хоть немного согреть вечно ледяные руки. Именно потому, что тело у него постоянно было холодным, Чуя считал себя ещё более мёртвым, он давно уже себя схоронил около того высокого здания, куда направлялся Дадзай, чтобы совершить свой долгожданный суицид. От мыслей об Осаму у Накахары всегда болело в груди. То, что в том месте ныло, он уже не называл сердцем, потому что у мертвецов сердец нет, а у Чуи к тому же оно прогнило ещё месяц назад. У Накахары даже не было сил на то, чтобы сжать себе этот участок тела, руки постоянно дрожали, были холодными. Сам Чуя на долгое время забил на тренировки. Накахара чувствовал себя плохо во всём теле, ноги постоянно были ватными, подкашивались, да и оно стало попросту дряблым без должных занятий спортом. Поэтому Чую не брали на задания. Однако не ругали за пропуск тренировок, потому что каким-то немыслимым образом сжалились над бедным Накахарой, недавно потерявшем напарника. Возможно, они знали, что он любил Осаму. Тихих шажочков Чуи за дверью было не слышно, так как Накахара не топал, к тому же стал настолько худым, что его можно было без зазрения совести назвать дрищём. На самом деле Чуя больше походил на Акутагаву, потому что у того точно так же сильно выпирали кости. При этом Накахара не мог найти себе нормальную одежду по размеру, так как на нём всё безбожно висело, а брюки в особенности. Поэтому бедняге приходилось затягивать на самую последнюю дырку ремень, чтобы штаны с него попросту не сваливались. А верхняя одежда на нём висела, но он не придавал этому особого значения, не обращая на это внимания. Главное — не сваливается. Чуя довёл себя до ужасного состояния, и всего лишь за какой-то там месяц без любимого… В дверь продолжали безостановочно трезвонить, как будто замок сломался, или человека, который на него нажимал, попросту заело. Кто-то очень хотел увидеться с Накахарой и просто рвался к нему в квартиру. Чуя вяло поворачивал замок, и именно тогда человек за дверью облегчённо выдохнул и перестал нажимать на звоночек. У той персоны уже болел палец от частого нажатия на звонок, да и сил к тому же у неё не было, как и у Накахары. Чуя медленно распахнул дверь, тут же зевнув и прикрыв глаза, из-за чего сразу не увидел, кто стоял за дверью. Накахара после зевка не стал открывать глаза, а, кажется, задремал в стоячем положении, тут же переваливаясь к краю двери, чтобы опереться, и на пару минут заснул. Человек, стоящий рядом с ним, мягко погладил Чую по его рыжей макушке и слабо улыбнулся, а на его глаза наворачивались слёзы счастья. Накахаре понравился жест этой персоны, он в удовольствии улыбнулся и неохотно и медленно стал раскрывать глазки. Сначала перед взором всё было расплывчатым и непонятным, и Чуя не мог понять, кто перед ним стоял. Накахара ещё раз зевнул и, выпрямившись в спине, полностью распахнул глаза. От увиденного Накахара мгновенно побледнел ещё сильнее, чем раньше, и по его телу несколько раз прошлись волнами мурашки. Чуя вскрикнул и, не раздумывая, отпрыгнул назад, закрыв лицо запястьями. Перед Накахарой стоял Дадзай. Причём выглядел он не лучше самого Чуи. Кожа молочного оттенка сливалась с бинтами на его руках и шее, а чёрный пиджак и брюки придавали только больше бледности его лицу и ладоням. Под глазами красовались тёмные круги, глаза были какие-то мутные, как успел приметить Накахара, взгляд был не пустой, но печальный, а еле-еле державшая улыбочка заставляла только испугаться. Губы у Осаму немного подрагивали и были чуть синеватого оттенка. Кстати говоря, уже который день на улице было холодно. — Господи, до чего докатился, ко мне уже призраки приходят! — выкрикнул Чуя, убирая с лица запястья и возвращаясь к двери. Дадзай по-птичьи склонил голову на бок и с непониманием взирал на Накахару. — Я не призрак, Чуя. Ты чего? — тихо и как-то испуганно проговорил Осаму, грустно смотря на свою не меньше испугавшуюся половинку Чёрного. — Изыди, нечисть! Мне Дадзая хватает и во сне! — кажется, Накахара попытался перекреститься, тут же всем телом наваливаясь на дверь. — Чуя, я не призрак! Я живой, не бойся меня! — Осаму старался удержать дверь открытой. Силы сейчас было у них одинаково, так как оба потеряли былую форму. Накахара отошёл от двери и схватился за собственные рыжие волосы, потянув их в разные стороны, как будто хотел вырвать их из своей головы. — Да что же это такое?! Который уже раз меня глючит-то, а?! Господи! Глюк, уйди, мне достаточно кошмаров с мёртвым Дадзаем! Чуя не верил, что Осаму выжил, что не свершил свой суицид. Накахара схоронил его в тот же день и безмерно страдал от одиночества в душе. Часто у Чуи были странные ведения, из-за кошмаров он не спал, постоянно он видел около себя Дадзая и нередко с ним разговаривал, заворожённо на него смотря. От начальства не ускользнул этот факт, они знали, что у Накахары после смерти Осаму что-то случилось с головой. Его даже хотели свести к психологу, вот только всем было не до этого, даже многоуважаемой мадам Коё. Она считала Чую за своего сына, но решила, что будет лучше, если он сам разберётся в своих проблемах, как-никак мальчик уже большой. Только вот, бывало, Накахара пугал своим странным поведением портовых мафиози, когда внезапно вскидывал руки в воздух и гладил пустоту, ведя оживлённый разговор со своим собеседником. Чуя спрашивал у Дадзая, хорошо ли ему в Мире Ином, скучает ли он по нему, но в основном Накахара просто улыбался, глядя куда-то вверх, иногда он мило посмеивался и сиял глазками, чем напрягал находившихся вокруг него людей. Однако все быстро привыкли к подобному поведению, так как у всех мафиози были свои странности. — Чуя, я не глюк, я настоящий, правда! Твоя половинка Чёрного — Осаму Дадзай! — Мой чёрствый кусок Чёрного — Осаму Дадзай умер уже как месяц назад, это не изменить, глюк… — грустно посмотрел на Осаму Накахара, глазки его слезились, и он быстро вытер выступившие слёзки. — Чуя, милый, я живой, я здесь, перед тобой! Накахара помотал головой, наклонив прикрытое руками лицо вниз, но тут же с всхлипом он вскинул голову вверх. Глаза бедняги стали мгновенно красными, а вот личико его только побледнело. У Чуи были неприятные ощущения в животе, стало страшно и пусто. Сердце разъедалось одиночеством. Дадзаю стало не по себе, стыд и горечь захватили его. — Чуя, потрогай меня, если не веришь!.. — Осаму склонил печально голову. Накахара шумно сглотнул, но терять ему всё равно было нечего. Он со страхом в глазах вытянул указательный палец и ткнул Дадзаю в грудь, прямо в сердце. У Осаму участилось дыхание, он действительно волновался. Дадзай вскинул голову на обомлевшего Чую, на его лице появилась искренняя и милая улыбка, а в глазах вспыхнуло былое пламя, они стали ярко-карими и безмерно красивыми, что невольно Накахара засмотрелся на эту прекрасную картину, ведь до этого очи Осаму были настолько потухшими, что было немного не по себе. Чуя испуганно вздрогнул, как только Дадзай взял его ладошку в свои ладони и приложил к самому своему сердцу. Накахара непонимающе смотрел на Осаму и странно мотал головой из стороны в сторону, показывая, что до сих пор не мог поверить в то, что его половинка Чёрного жива. — Ну что, бьётся? — улыбнулся ещё шире Дадзай, склонив голову на бок, глядя сияющими красотой глазками на Чую. — Стучит. — Малыш, теперь мне веришь? Рыжий не верил даже в то, что Дадзай называл его старым ласковым прозвищем, он ничего не понимал из того, что происходило, но думал, что это всё либо сон, либо глюки на фоне одиночества. — У тебя руки холодные, ты призрак… — испуганно вскинул взгляд на Осаму, прерывисто дыша через нос. — У тебя тоже ледяные, Чуя, — взволнованно проговорил Дадзай, чуть расширив глаза и внимательно наблюдая за Накахарой. — А вдруг я тоже умер? Я не знаю… — Маленький мой, мы оба живы, не бойся, — подхватил пальцами Чую за подбородок, легонько его сжав. — Нет, меня опять глючит, ты не настоящий, — вновь заслезились глазки у Накахары. Осаму стало жалко свою половинку Чёрного. Он причинил ему слишком много боли до своего «ухода из жизни», а после него так вообще загубил Чую. Дадзай это понимал, ему было стыдно, он волновался и был слегка напуган. Осаму испугался за Накахару. Он довёл бедного Чую до такого состояния, у него, кажется, было одичание. Дадзаю стало ужасно грустно, больно, обидно. Он натворил столько всего ужасного по отношению к своей половинке Чёрного, что теперь просто не знал, как это всё исправить, как доказать Накахаре, что Осаму остался в живых ради него. Дадзай наклонился чуть ниже к Чуе — к самым его губам. Наклонив голову немного в бок, он совсем легонько прикоснулся своими губами губ Накахары, отчего тот то ли пискнул, то ли икнул, сильно вздрогнув, но не вырывался из почти невесомого поцелуя. Осаму стал понемногу захватывать губы своей половинки Чёрного, мягко целуя, издавая всевозможные звуки удовольствия. Отпустив подбородок Чуи, руки Дадзая потянулись ниже — к самой до ужаса тонкой талии своего напарника. Осаму забрался под свитер Накахары и своими костлявыми и ледяными руками проходился по холодной спине Чуи. Накахара подрагивал, но все эти прикосновения приносили ему немыслимое удовольствие. Дадзай пододвинул Чую вплотную к себе, отчего тот простонал ему прямо в рот, обхватив руками шею Осаму и подавшись вперёд, встав на носочки. Дадзай ласкал его, гладил по всей спине и бокам талии, добираясь до самых костлявых плеч, крест-накрест сложив на них руки, прижимая Накахару к себе сильнее. Чуя стал отвечать Осаму на поцелуй, целуя его нежно-нежно, мягко-мягко, что у Дадзая в животе порхали бабочки, а пустота внутри сменялась приятной щекоткой внизу живота. Осаму чувствовал себя волшебно. Не отрываясь от губ своей половинки Чёрного, Дадзай закрыл дверь на замок и опёрся об неё спиной. Осаму опустил свитер Накахары пониже, убрав руки с его спины, и подхватил под пятую точку, подняв чуть выше к себе. Всё было как в детстве, только уже не простые ласки в виде поглаживаний по головке, а глубокий и долгий поцелуй. Чуя чувствовал что-то потрясающее. Дадзай не ощущал особого напряжение, держа на руках Накахару, казалось, что тот ничего не весил, словно пушинка. Осаму думал, что долго не сможет держать Чую, так как сил у него практически не было, и ему очень хотелось, к тому же, спать. Однако Дадзаю вообще ноша на его руках не казалась столь тяжёлой, как он предполагал. — Это, правда, ты? Ты живой! Дадзай, к-как? Я не могу поверить! Где же ты был весь этот месяц? — выкрикнул на последнем издыхании Накахара, когда поцелуй разорвался из-за нехватки дыхания. — Познавал бродячью жизнь… Но это не важно. — Как это, Дадзай? Я так по тебе скучал! — Тише-тише, малыш, — обнял Чую Осаму, соприкоснувшись с ним щеками. — Чуя, я очень волнуюсь. Пожалуйста, не перебивай меня, хорошо? В ответ Накахара кивнул, уложив макушку на плечо своего напарника, обнимая его за шею крепче. Дадзай глубоко выдохнул, после же шумно сглотнув. Казалось, его захватил жар. От волнения он весь раскраснелся, но пытался сохранять спокойствие, хотя дышал прерывисто. — Я не смог сброситься с крыши, Чуя, — Осаму зажмурился, чуть испугавшись собственных слов. — Я… я был на крыше самого высокого здания в Йокогаме, стоял уже у самого края… Я не смог спрыгнуть. Я вспомнил всё былое, что между нами было. Я вспомнил, как ты ко мне тянулся ещё в детстве, какая у нас с тобой была взаимовыручка, ты меня так любил! Я понимал это, но не придавал этому должного значения. Я вспомнил, как мы с тобой вместе играли, как обнимались, как ты однажды, будучи ещё подростком, поцеловал меня в щёчку и, раскрасневшись, убежал, — Дадзай широко улыбнулся, вспомнив этот момент в жизни. — Мне так раньше нравилось о тебе заботиться, но потом… Я не знаю, что со мной случилось потом… Какой-то странный перелом в жизни, я стал другим и совершенно перестал тебя ценить. Мне… так больно это вспоминать… Чуя, я так ужасно с тобой обращался! Осаму выпустил из рук Накахару, поставив его обратно на пол, отчего тот малость перепугался и от крика, и от этого судорожного действия Дадзая. У Осаму на глазах были слёзы, они понемногу скатывались с его лица, он всхлипывал и выглядел ужасно печально, сам Чуя перепугался. Дадзай схватил его за талию, прислонившись лицом к его груди, и стал медленно съезжать, садясь перед Накахарой на колени. Вскинув голову с заплаканным лицом, он закричал: — Малыш, прости! Прости меня, п-пожалуйста! М-мне так… так стыдно перед тобой за своё ужасное поведение! Я не ведал, что творил! Прости, Чуя, прости! Я понимаю, что не заслуживаю прощения, но… но пожалуйста! Я не сбросился с крыши, потому что понял, что ошибался! Я вспомнил всё, что между нами было, и влюбился в тебя! Я… я… — Осаму шумно сглотнул, слова в голове мешались в одну большую кучу, при этом дышать было очень тяжело от переизбытка эмоций и слёз. — Весь этот месяц я обдумывал, вспоминал детально прошлое, всё, что только мог! Мне было так больно осознавать, что я считал тебя своим врагом, что я мог потерять свой смысл жизни! Тебя, Чуя! Я понял, что люблю тебя, что хочу быть с тобой! Мне так стыдно за то, что я тебя бил, оскорблял, — из глаз слёзы полились в три ручья, поток было остановить невозможно. — Чуя, милый, как же ты всё это терпел? Как же ты продолжал меня любить, малыш? Я считаю тебя… своим героем, Чуя! Ты потрясающий! Прости, прости меня за всё плохое, что я тебе сделал! Я был таким идиотом! Пожалуйста, забудь весь этот бред, что я тебе говорил! Не отпускай меня, пожалуйста! Прошу, не бросай меня, у тебя же осталась хоть капля любви ко мне? Пожалуйста… Мне так паршиво… Прости, любимый. У Накахары лились слёзы из глаз, капая прямо на макушку Дадзая. Чуя не мог себя сдержать, второй раз в жизни он плакал. Накахара опустился на колени рядом с Осаму и, закрыв личико руками, заревел. Зарыдал навзрыд. Чуя сильно всхлипывал, дрожал, а из его уст издавались всевозможные звуки боли. Дадзай знал, что Накахаре нужно выплакаться, нужно выпустить весь накопившийся пар, боль, обиду и горечь. Осаму вновь опёрся о дверь спиной, только уже сидя, и посадил на себя Чую, крепко прижимая его к себе. Дадзаю было больно слышать все эти звуки, весь этот зверский рёв, у него разрывалось сердце. Но Осаму ни в коем случае не было противно. Просто больно. Накахара прильнул к плечу Дадзая, рыдая в него. Осаму крепко зажимал его в объятьях и тёрся носом и щекой о медные пряди своей половинки Чёрного. — Малыш, прости, что не обернулся в прошлый раз, что не вернулся, что не поднял с земли, что не помог, что сделал тебе столько ужасного… — шептал Дадзай, поглаживая Накахару по спине. — Я надеюсь, ты сможешь меня когда-нибудь простить… Пожалуйста… Я очень тебя люблю… — Осаму мягко поцеловал Чую во влажную щёчку. Накахара судорожно закивал головой, не поднимая лица с плеча своей половинки Чёрного. — Да, Дадзай, я давно простил, я всё понимаю. Ты — всё для меня… — зашептал хрипло Чуя, тут же откашливаясь от слёз. — Мой маленький, ты самый лучший, — обнял Накахару ещё сильнее, раскачиваясь медленно из стороны в сторону. Осаму вновь подхватил Чую на руки, крепко прижимая к себе. Тот не прекращал плакать, громко всхлипывая, промочив слезами Дадзаю весь пиджак. Осаму успокаивал Накахару, как в детстве, приговаривая, что всё хорошо, и он рядом, ласково называя малышом или своим маленьким. Чуе было неимоверно приятно и хорошо, вот только он не мог остановить свой вой — эмоции захватили и не давали покоя. Дадзай понёс Накахару в комнату и уселся на край кровати, мягко поглаживая Чую по его рыжей макушке. Накахара медленно успокаивался, изредка всхлипывая, утирая носик, и покашливая в сторону от Осаму. Дадзай взглядом пробегался по комнате, пока не остановился взором на тумбочке, на которой стояла большая чашка с водой, а рядом с ней были разбросаны таблетки в самых разных блистерах и пачках. Осаму томно вздохнул, поняв, что «Вот, чем теперь питается бедный Чуя». Дадзай дотянулся своей длинной рукой до кружки, и воды, к счастью, там было предостаточно. Чуя пил шумными и большими глотками, словно ему в рот давно не попадал и капля жидкости. Собственно, так и было. Накахара выдул всю воду в чашке, оторвавшись от неё с громким вздохом, пытаясь набрать как можно больше воздуха в лёгкие. Поставив кружку обратно, Осаму достал из своего кармана пачку платочков и стал проходиться одной из салфеток по личику Чуи, вытирая ему все оставшиеся слёзки и подсохшие дорожки из слёз, в конце добираясь и до носа. Закончив с этим делом, Дадзай сложил платочек в множество квадратов и засунул обратно в карман брюк. Тут же Осаму прильнул к груди своей половинки Чёрного, зажимая того в крепкие-крепкие объятья, слушая, как громко стучит его маленькое сердечко. Накахара обхватил шею Дадзая руками и уткнулся щекой в его волосы, зарываясь руками в каштановых прядях. Чуе и Осаму было безмерно хорошо вдвоём, они улыбались и чувствовали любовь друг друга, заботу, защиту, счастье. Теперь им придётся восстанавливать всё, что было ими утрачено, возвращать былую форму, но вдвоём им всё нипочём. — Теперь всё будет хорошо? — шёпотом спросил Накахара, хватая Дадзая по бокам его личика руками. — Обещаю. Осаму мягко прикоснулся своими губами к губам Чуи, захватив его в нежный поцелуй.Не отпускайте любимых. Его попытки были тщетны, но он не сдавался. Он выпустил из рук, но не выпускал из сердца.
Конец.