Hell to the Liars

Аристократка распахивает стеклянные двери, ведущие на балкон. Она бросает взгляд на улицу, а после с удовольствием осматривает цветы, стоящие в кадках. Проходит пару минут, прежде чем она глубоко вдыхает свежий утренний воздух и, не закрыв двери, идёт обратно, в глубь комнаты. Она наслаждается этим днём — улыбка не сходит с её красивого смуглого лица. Эмили оборачивается к двум китобоям позади себя и кивает им. Она поднимает руку, точно пытаясь схватить потоки воздуха, — место на тыльной стороне ладони, где у Дауда находится метка Чужого, опаляет огнём. Время застывает, и весь мир выцветает до серых оттенков. Эмили перемещается с крыши противоположного дома на балкон; по её позвоночнику привычно ползут мурашки. Она перемещается вновь, оказываясь за спиной неподвижной аристократки. Короткий меч заносится над горлом — и клинок рассоединяет кожу, разрезает мышцы и разделяет артерии и вены в отточенном годами движении. Когда Эмили вновь поднимает руку и возвращает времени свой ход, её грубые кожаные перчатки алеют от чужой крови. Аристократка падает на её руки; по её шёлковой белой блузе расползается алое пятно. В следующий миг перед Эмили материализуются два китобоя. — Забирайте всё, что можете, и уходим, — говорит она. Эмили опускает тело на тёмный ковёр, вытирает перчатки тряпкой, вытащенной из подсумка, а затем осматривает аристократку. На стройном бедре висят кошелёк и круглые карманные часы на золотой цепочке; их крышка увита золотой сканью. Эмили бросает мимолётный взгляд на широко распахнутые глаза напротив, прежде чем забирает часы и кошелёк и кладёт их в пустой подсумок. Вся стража скрывается на нижних этажах, поэтому они позволяют себе задержаться в комнате чуть дольше, чем обычно. Дорогие камеи, золотые цепочки, фамильные блюда, статуэтки, футляры, секстанты, географические карты, слитки и кошельки с монетами — китобои не брезгуют ничем. Они собирают всю добычу в общий котёл, затем отсеивают всё ненужное и отдают это своему человеку на чёрном рынке. Мародёрство лишь ещё один способ заработка. Никто из китобоев никогда не высказывался против. Мертвецам всё равно. Они заканчивают спустя пять минут. Их карманы и сумки набиты драгоценностями, подарками и вещами, таящими в себе вереницы чужих воспоминаний, о которых больше никто не будет вспоминать. — Я задержусь. Забери это, — произносит Эмили, отдавая часы и кошелёк одному из китобоев. Тот кивает и тотчас исчезает вместе со вторым китобоем. Эмили оглядывает комнату с телом аристократки на ковре, закрывает двери балкона снаружи и растворяется в переносе. Крыши города принимают её в свои объятия. Эмили помнит, каким был Дануолл восемь лет назад: одна громадная братская могила на карте Островной империи, проникнутая смрадом разлагающихся трупов, крысиного помёта и безысходности. Каждый второй дом стоял в руинах, каждый третий житель находил кровь в уголках век. Лорд-регент Хайрем Берроуз своим правлением не давал городу исцеления: вместо того, чтобы бросить все свои силы и средства на создание лекарства от чумы, он начал модернизировать армию и смотрителей и поощрять их самосуд над простыми гражданами. Дануолл стоял на краю бездны — ещё год и ничего не смогло бы его спасти. Лорд-регент правил полгода прежде, чем нашлась наследница рода Колдуин, ставшая впоследствии Далилой I Колдуин. Она принесла с собой лекарство от крысиной чумы и сразу же стала всеми любима и почитаема, даже несмотря на то, что появилась от незаконного союза императора и простой кухарки. Её политика была жёстче, чем политика предыдущей императрицы, но лояльнее, чем лорда-регента. Этот симбиоз завоевал уважение и вскоре вывел империю из непроглядной чумной тьмы к свету спокойных дней. Единственным вопросом, в котором Далила была действительно резка и непреклонна, стал вопрос религии. Вскоре после неожиданной смерти верховного смотрителя Кэмпбелла парламент на удивление быстро принял закон, по которому Аббатство Обывателей было распущено. (Никто никогда не узнает, как это решение связано с бригморскими ведьмами и шрамами от шипов на теле некоторых членов парламента.) Семь Запретов сами оказались под запретом, а все здания, принадлежащие Аббатству, стали приютом для потерявших свой дом во время чумы. Смотрители перестали иметь хоть какое-то влияние в империи — согласных отречься от веры переучивали и принимали в качестве работников: кто-то становился стражником, кто-то — моряком, кто-то — пекарем; несогласных же, ярых фанатиков, заковывали в кандалы и отправляли работать на шахты (таких было мало: почти всё Аббатство давно прогнило и состояло из приспособленцев, поносящих Чужого только до тех пор, пока это было выгодно). Жителей Дануолла больше не терроризировали смотрители, и все их силы были направлены на возрождение города. Эмили помнит, как спустя год после возведения Далилы на престол город начал расцветать: сносились разрушенные во время чумы дома, отстраивались прорванные дамбы, на месте безжизненных пустырей появлялись скверы и парки. Серый и мрачный Дануолл стал поистине красивым местом, не потеряв при этом шарма индустриального города. Солнце выглядывает из-за облаков и высвечивает серую брусчатку и сады, чья листва уже начинает рыжеть, а трава покрываться налётом золота. Эмили не спеша ходит по крышам домов, лишь иногда используя перенос. Ей нравится наблюдать за тем, как под её ногами просыпается Дануолл: люди выходят на улицы и идут на работу, стражники сменяют друг друга на своих постах, дети среднего класса спешат в школы, а некоторые жители выгуливают своих волкодавов. В чьём-то окне спит кошка, привезённая с дальних уголков империи, некая старушка бросает на брусчатку пшено, и к нему слетаются королевские воробьи, в Ренхевене плещутся миноги, а по берегам люди в специальных костюмах пытаются уничтожить ядовитых хрустаков. На тёмных потрёпанных крышах Радшора она оказывается только через час. Квартал Радшора даже спустя девять лет после своего затопления продолжал стоять по колени в воде. Прорванную дамбу не стали чинить и закрыли район — этот гнойный нарыв на лице возрождённого Дануолла — окончательно. Ещё год после чумы поезд скидывал тела в старый канал, а затем толлбои сжигали их, не давая миазмам мертвецов душить живых и напоминая о том, что крысиная чума ещё не была излечена до конца и продолжала прятаться в укромных норах Дануолла — лекарство от чумы не могло спасти начавших разлагаться плакальщиков. Это зловоние жжёного мяса въелось в память Эмили так сильно, что она до сих пор морщится при каждом воспоминании о тех временах. Китобои также не перестали носить противогазы — отчасти оттого, что те являются их отличительным знаком, отчасти оттого, что те скрывают их личность, и отчасти оттого, что те защищают от запаха застоявшейся воды, царившего на нижних этажах их пристанища. — Всё отдал? — уточняет Эмили, когда оказывается на одной крыше с Рори. Он старше её на пару лет, его зовут Рори, и он новичок, приставленный к ней, — это всё, что она о нём знает. У них не было фамилий, лишь имена — никто не знал чужого происхождения, все были равны: и сын аристократа, и дочь нищего. Только Билли носила прозвище «Лёрк*», данное ей почти сразу же потому, что у них уже был Билли — совсем ещё мальчишка, убитый на задании вскоре после появления Лёрк, но к тому моменту эта кличка уже закрепилась за ней. — Ага. Кажется, Дауд остался доволен. К слову, пока тебя не было, приходил какой-то адмирал. Удивительно, что сам. Мне всегда казалось, что такие, как он, всегда посылают делать за себя грязную работу кого-то другого. Ну, знаешь, чтобы какой-то мальчик на побегушках пришёл сюда, передал Дауду предложение о встрече и всё такое. Судя по тому, сколько они болтали, у нас новый заказ. Кто знает, может, что-то поинтереснее очередного аристократа? — едва различимо бормочет он, забывая, что в противогазе говорить нужно чуть громче, чтобы было слышно, а затем поворачивает голову к Эмили. — Кстати, я всё хотел спросить... а это нормально, что при переносе меня начинает тошнить? Ещё Рори забавный. Эмили внимательно смотрит на него, думая, как лучше ответить, и кладёт ему левую руку на плечо. Рори наклоняет голову, чтобы посмотреть на своё плечо, словно пытаясь убедиться, не показалось ли ему. — О Рори... — произносит Эмили как можно более печально, — мне так жаль. Тот резко поднимает голову, и его глаза сквозь круглые стёкла противогаза выглядят испуганными. Эмили стоит больших усилий сдержать беззлобный смех. — Пожалуйста, скажи мне, что ты шутишь. Вы все надо мной шутите, потому что я новичок. Ну пожалуйста, скажи мне, что ты шутишь. Ты ведь шутишь, да? Она планирует остаться и ещё немного разыграть его, но тыльную сторону ладони вдруг начинает покалывать ледяными иглами; вокруг неё начинает клубиться чёрный дым, касаясь даже плеча Рори, но тот этого не видит. Эмили не хочет заставлять Дауда ждать — и она тотчас исчезает, услышав вслед раздражённое и произнесённое почти скороговоркой: — Эмили, Чужой тебя подери! Как же я ненавижу перенос! Она выходит из угольных клочков переноса и видит перед собой Дауда; около окон стоят два китобоя, а у большого стола Дауда она замечает силуэт Томаса. На самом столе Эмили замечает две кучи: одну, целиком состоящую из монет и слитков, а другую — из украшений и всего остального. Томас, как всегда, заносит в список всё то, что они успели забрать у цели. — Мастер, — приветствует Эмили Дауда, прикладывая правый кулак к сердцу. Тот слегка кивает ей в ответ и тушит сигару в пепельнице. — Оставьте нас. Все убийцы вмиг растворяются в переносе. Дауд долго смотрит на неё нечитаемым взглядом стальных глаз, не утратившим свою цепкость и выразительность даже спустя многие годы; не потерявшимся среди борозд грубых морщин и шрама, пересёкшего его правую часть лица. Эмили сглатывает, чувствуя себя неуютно и неуверенно в незнании того, что последует за этим взглядом. — Пришёл заказ на Корво Аттано, бывшего лорда-защитника. За его голову дадут тридцать тысяч монет, если в течение месяца контракт будет выполнен. Недовольные политикой Далилы даже спустя восемь лет винят его во всех своих бедах. Забавно, — добавляет Дауд чуть тише, словно говоря с самим собой. — Сейчас Аттано в Тивии, в городе Яро. Это сложное задание. Я бы пошёл на него сам, если бы был... в состоянии, — нехотя объясняет он, вставая со стула и морщась от боли, вызванной свежей раной в животе. Дауд опирается ладонями на стол, когда серьёзно заканчивает: — Ты одна из лучших моих учениц, Эмили. С тобой отправится Билли. Она будет рядом, но убить его ты должна будешь сама. Ты знаешь правила. Эмили кивает. Чтобы сменить серый макинтош новичка на тёмно-синий макинтош мастера, каждый китобой рано или поздно проходит испытание: он убивает свою цель, более сложную и защищённую, чем мелкие аристократы или торговцы ценностями, без вмешательства, но под присмотром Дауда или его верной правой руки — Билли Лёрк. Эмили слишком долго ждала этого момента. Её переполняют радость, гордость и благодарность Дауду за то, что тот решил, что она готова и достойна получить звание мастера. Она не подведёт его доверие. Он обращает свой взгляд на кучу украшений на своём столе и достаёт из неё карманные часы. Крутит их в своей ладони, рассматривает циферблат с лаконичными чёрными цифрами на белом фоне. В уголках губ Дауда появляется едва заметная улыбка. И Эмили запоминает её до мелочей. Она хранит каждый его изгиб губ, точно драгоценный камень: у неё мириады изумрудов — сдержанных отеческих улыбок, отданных в мирные дни или в беседе; много сапфиров — преисполненных гордости улыбок, которые были подарены на тренировках; несколько рубинов — окровавленных улыбок, выуженных из последних сил, когда он вновь взял на себя слишком много врагов или перенял удар на себя; пара-тройка опалов — добродушных усмешек на её детские выходки; и одна случайно пойманная ухмылка в пылу битвы — не ограненный алмаз, не тронутый лоском размеренности и спокойствия, неровный и неяркий, но идеальный в своём первозданном виде. Бриллиантом в коллекции Эмили мог бы стать его смех, но Дауд оставил его давно в прошлом: в детстве вместе с мальчишкой, росшим на морских берегах Серконоса и не знавшем цену чужой жизни. Для каждого Дауд стал больше, чем главой. Всякий китобой обязан Дауду чем-то: кого-то он спас от голодной смерти, кому-то стал проводником на пути мести, кому-то подарил кров и смысл жизни; Эмили же он вырастил так, будто она была его собственной дочерью. Поэтому все они присматривают за ним и очень чутко относятся к любым изменениям в его настроении, лице и голосе. Каждое изменение важно, каждая мелочь может стать решающей. Дауд закрывает золотую крышку, протягивает ей часы, произнося своим низким хриплым голосом: — С днём рождения, Эмили, — и дарит ей ещё один изумруд. Каждый убийца предан Дауду, как старый пёс, не потому, что боится и робеет перед его авторитетом, а потому, что уважает его всеми фибрами души: за внимательность к чужим горестям и радостям, за поддержку в трудную минуту — от простого похлопывания по плечу до долгих ночных разговоров один на один, — за равное отношение и отношение на равных ко всем своим ученикам; он так же помнит о каждом их дне рождения, как помнит о дне рождения Эмили. Но Дауд никогда никому не даёт спуска и поблажек — он знает, что происходит, когда чуть ослабишь поводок и позволишь себе отвлечься; он знает вкус предательства, ощущающийся на языке полынной горечью и кровавой солью. — Спасибо, мастер. Эмили искренне улыбается, но её улыбки не видно за резиновым противогазом.