Believer

Почему осень не может быть менее отвратительной? Почему люди не могут быть менее гнилыми? Порой мне кажется, что времена года созданы специально для того, чтобы показать именно характеры людей, и потому именно осень длится дольше остальных сезонов. Всегда наступая вовремя, она до последнего борется с зимой, показывая свой строптивый скользкий характер. Пунктуальная стерва. Так же и с людьми: большинство живущих на планете не довольствуются тем, что у них есть, постоянно лезут в чужие дела, суют свои длинные носы куда не надо, и у всех, как на подбор — отвратный характер. Совсем как у этой осени, которая швыряется в прохожих сорванными с деревьев липкими листьями, устраивает под ногами ловушки из грязных луж, бьёт в лицо моросящим неприятным дождём, стремится залезть под одежду холодным пронзительным ветром, словно выдувающим из души остатки тепла и внутреннего равновесия. Меня всё бесит. Бесит эта идиотская погода, эта так некстати наступившая осень, эти проходящие мимо люди, щепетильно держащие над головами широкие зонты, боясь намочить свою опрятную одежду. Бесят эти нескончаемые лужи под ногами, унылое небо над головой, затянутое серыми, как лица прохожих, тучами. Я бесцельно шатаюсь по городу вот уже битый час, промёрзшая до костей, голодная и уставшая, как бездомная собака. Ну почему, почему люди не могут быть более чуткими, более отзывчивыми? Почему я могу промолчать, когда вижу, что это необходимо, обнять, когда есть в этом нужда, не лезть в чужую душу со своими дурацкими расспросами и просто оставить в покое человека, видя, что ему этого хочется больше всего в данный момент? Почему нельзя делать то же самое, это ведь так элементарно! Снова поругалась с мамой. Раньше было хуже, но не так. Раньше она лезла ко мне со своими расспросами, начинала психовать, когда я старалась уйти от ответа, говорила всякие гадости и демонстрировала свою неприязнь, будто это я, а не она, начала первой. Как же бесит! С тех пор, как она завела себе нового ухажёра, мне совсем не стало житья в родном доме. Отца часто не было дома, он постоянно разъезжал по городам, работая. Он слишком любил маму, но ей, кажется, наскучило сидеть дома, воспитывая меня с сестрёнкой. Никогда не забуду, как однажды я пришла домой, и не смогла зайти, потому что дверь была закрыта на внутренний замок. С лестничной площадки меня забрала соседка, с которой мама неплохо общалась. Сестрёнка уже была у неё, смотрела в комнате мультики. Никто не счёл нужным объяснять мне, пятнадцатилетней девчонке, что к чему, видимо, мама считала, что я ещё слишком маленькая и не понимаю ничего. Когда отца не было дома, нам с Элли нередко приходилось ночевать у соседки. Однажды я увидела ЕГО. Того самого мужчину, который захаживал к нам. Как выяснилось, он был лет на десять младше мамы, и скорее годился в женихи мне, нежели ей. Не понимаю, чем он приглянулся ей, ведь это был совершенно не мамин типаж мужчин. Наши с мамой отношения и без того были натянутыми — как принято говорить, не сошлись характеры, а тут мы и вовсе стали друг другу врагами. Я злилась, ненавидела её за это и презирала себя за свою трусость, ведь я всё равно любила её и боялась рассказать отцу обо всех этих интрижках за его спиной. А мать, видимо, поняв, что ей ничего не будет, стала вести себя совсем смело. Ей словно сорвало крышу — мама начала вести себя похуже любой впервые влюбившейся малолетки. Они ходили за ручку, часами трепались по телефону и даже писали друг другу любовные записки, передавая их через каких-то общих знакомых в дни, когда папа был дома. Она совсем перестала интересоваться мной, моей жизнью и учёбой, не ходила на школьные собрания, не говорила со мной, не знала, где я пропадаю днями и ночами, и единственным её вниманием ко мне было проявление недовольства по поводу того, что я опять появилась дома. Особенно сильно моё присутствие мешалось ей тогда, когда должен был прийти её кавалер. В эти дни она вставала пораньше, вылизывала весь дом до блеска, разумеется, заставляя и меня участвовать в этом, готовила на кухне что-нибудь вкусненькое, обычно не достающееся мне, накручивала свои волосы на бессовестно забранные без спроса у меня бигуди, привезённые и подаренные мне отцом, делала маску, принимала ванну и ходила с сияющим видом. И если Элли, которой было всего четыре, было попросту не понять всего этого в силу своего возраста, то я злилась жутко, осознавая своё полное бессилие. Что я могла сделать? Все попытки поговорить не приносили результатов — мама попросту затыкала мне рот, говоря, чтобы я не лезла не в своё дело, что я ещё маленькая и многого не понимаю. Она словно была глуха и слепа ко всему, что не касалось её новой пассии. Но даже самому золотому терпению рано или поздно приходит конец. Не будучи намеренной терпеть подобное отношение к себе и ужасающее неуважение к отцу, я всё же решилась рассказать обо всём папе. Почему-то стыдно было мне, хотя это не я забила на свою семью и завела себе ухажёра при живом муже. Я просто сказала ему, что у мамы появился другой мужчина, и отдала все найденные письма, которые она хранила… в сидящем на шкафу розовом зайчике, у которого на спинке была молния с потайным кармашком. Наверное, она считала это место идеальным для хранения своих тайн, только вот было здесь одно «но»: этот зайка также принадлежал мне, более того, я сама хранила в нём свои маленькие сбережения. Собственно, если бы мне не понадобились деньги, которые, естественно, мама отказалась мне дать, тайна писем никогда не всплыла бы. Деньги я заняла у той же соседки, не спросив у мамы, куда она дела мои накопления, но именно это послужило толчком к тому, чтобы я решилась на столь позорный шаг — рассказать всё отцу. Он слушал меня молча, не перебивая и не говоря ни слова, и лишь в конце стукнул кулаком по столу, сгрёб в кучу письма и куда-то ушёл. Мамы в тот момент не было дома, иначе я никогда не сделала бы этого. Папы не было весь вечер и всю ночь, я не могла сомкнуть глаз, но почему-то боялась звонить ему. На следующий день я ушла в школу, а когда вернулась, меня ждал ещё один неприятный разговор. На этот раз — с мамой. Она орала на меня за то, что я, такая-сякая, посмела сунуть нос не в свои дела, обзывала всякими нехорошими словами и даже оттаскала за волосы, не считая ничем зазорным отвесить мне несколько увесистых пинков при этом. Я оказалась неблагодарной дочерью, сволочью, тварью и ещё много кем, не самым лицеприятным. Изловчившись, я сумела вырваться и убежать, и вот теперь я слоняюсь по улицам — без денег и телефона, уставшая, голодная, не знающая, как быть и куда идти. Мама прекрасно знает мой характер, она знает, что я ни за что на свете не пойду куда-то жаловаться. Возможно, я — самая последняя идиотка на всём белом свете, однако я ничего не могу с собой поделать. Я всё равно люблю её, хоть и испытываю сейчас самую настоящую ненависть. Назад дороги нет, слишком много наломано дров. Я не хочу возвращаться домой, не хочу идти к соседке, не хочу идти к кому-нибудь из знакомых — у меня нет подруг. Не потому, что я не умею дружить, а потому, что не хочу подпускать кого-то очень близко. Слишком сильно и слишком быстро я привязываюсь к людям, и в этом моя самая большая ошибка. Ты впускаешь человека в свою жизнь, открываешься ему, испытывая некую эйфорию от нового знакомства, от человека, которого считаешь своим новым другом, готовишься открыть ему сердце и душу, но проходит время, и ты понимаешь, что это снова бросок мимо цели. И человек этот не тот, кто тебе был нужен, и что в омуте твоём помутнела от его присутствия вода, да и все твои внутренние демоны равно распуганы чужими порядками, так слепо и доверчиво принятыми тобой в период вашей «дружбы». Желудок урчит и сжимается от голода, саднит разбитая губа и ноет пара мест на теле, куда прилетели пинки «заботливой» мамочки. Я едва передвигаю ногами от усталости и кутаюсь в свою ветровку, впопыхах наброшенную на плечи перед самым побегом из дома. На крыльце одного из зданий стоит молодой, одетый в чёрное паренёк. Он приветливо улыбается, глядя на прохожих, и хочется попросту подойти и врезать по его довольной физиономии, чтобы не портил общую картину унылости своим сияющим видом.        — Добрый вечер, — говорит он, обращаясь прямо ко мне, — прошу вас, проходите, — и открывает придерживаемую дверь, — вы немного опоздали.        — Кто? Я? — недоверчиво интересуюсь я, замедляя шаг. Он кивает, открывая дверь ещё шире. Хочется как минимум послать его куда подальше, но откуда-то изнутри пахнет теплом и чем-то вкусным. Желудок начинает сжиматься ещё сильнее, я сглатываю слюну, киваю и решаюсь принять предложение, к тому же, сюда подошли ещё двое тинэйджеров примерно моего возраста и вошли внутрь, даже не поздоровавшись с парнем у входа. Спешу вслед за ними. Кто знает, быть может, это судьба? В конце концов, что мне терять? Я и так отчаялась и потеряла надежду на лучшее. Будь что будет. Дожили, какой-то парень заботится обо мне больше, чем родная мать! Ну ладно, если что, скажу, что попала сюда по ошибке. Просто очень хочется есть, в туалет и просто немного согреться. По тёмному коридорчику крадусь за идущей впереди парочкой, стараясь вести себя как можно тише, поворачиваю за угол и внезапно оказываюсь в просторном зале, освещаемом множеством свечей и настенных тусклых ламп. Тут очень уютно и тепло, пахнет едой, только вот это место больше похоже на сборище каких-нибудь сектантов. Расставленные рядов в десять стулья почти все заняты сидящими на них людьми. Парочка проходит дальше и усаживается на свободные места. Я уже поворачиваюсь, чтобы незаметно слинять отсюда, как почти сталкиваюсь с тем парнем, что стоял на входе.        — Не переживай, я уже запер дверь, — доверительно шепнул он мне, — садись, чего стоишь? Уже давно начали.        Я, совсем потерянная и не знающая, что делать, сажусь на самый крайний стул, поправляю сползший капюшон и настороженно прислушиваюсь. Тот парень уже успел куда-то испариться, и всё, что мне остаётся — беспалевно дождаться окончания непонятно чего. — И я хочу спросить у вас, — слышу я, — кто из вас не нуждается в любви? Кто из нас не подвержен возможности впасть в уныние? Разве для того мы каждый день открываем свои глаза, чтобы видеть в отражении лишь печаль и тоску? Кто из нас, зажёгши свечу, ставит её вниз, пряча свет от других? Разве не должны мы освещать ею тьму вокруг нас?        О боже мой, кажется, я действительно попала на сборище сектантов. Надеюсь, меня не принесут в жертву по окончанию их мессы. Или как это тут называется? Ёрзаю на месте, не зная, куда себя деть. Это раздражает. Уж лучше бы я продолжала шляться по улицам, чем оказалась здесь. Не то чтобы я не верю в бога, просто не люблю вот эти вот разглагольствования на эту тему.        — И говорит нам Священное Писание: «Не будь печален, но радуйся». Бог хочет, чтобы мы жили в радости, а потому…        И я не знаю, что вдруг на меня находит — то ли обида ещё не прошла, и потому хочется как-то отомстить, выместить всю злобу на окружающих, то ли действительно, как говорят, чёрт попутал, то ли просто сильно ударилась головой, только вот я возьми да громко заяви со своего места:        — Бога нет!        И это какой же идиоткой нужно быть, что ляпнуть подобное в месте, полном верующих людей? Вот так посидела беспалевно!        Прикусываю язык и опускаю прикрытую капюшоном голову, однако меня сразу вычисляют. Видимо, я тут единственная чужая. Как же стыдно! Какая же я дура! Вот зачем, зачем я это сказала? По залу проходит слабая волна перешёптывания, и я чувствую, как на меня смотрят десятки пар глаз. Пожалуй, это тот самый редкий случай, когда мне хочется, чтобы прямо подо мной разверзлась земля, и чтобы я провалилась в самый её центр. Уже второй раз за этот день. Если бы я провалилась ещё будучи дома, то сейчас бы не пришлось испытывать такой позор.        — Как тебя зовут? — обращается ко мне тот самый, что проповедовал минутой ранее. Его голос звучит размеренно, без всякой тени злости, и я несмело поднимаю голову, чувствуя, как начинаю заливаться краской.        — Мелоди, — кажется, я говорю достаточно уверенно, однако мой голос звучит скорее как мышиный писк. Я смотрю на спросившего, ведь до этого я не могла видеть его, потому что просто не хотела. Он достаточно высок, не слишком юн, но и не стар, скорее, ему около двадцати пяти. Темно-русые волосы, карие глаза, очки в большой оправе. Он одет во всё чёрное, и я только сейчас замечаю, что все присутствующие одеты почти одинаково, одежду тёмных цветов. Неудивительно, что парень у входа принял меня за свою, я ведь тоже в чёрной ветровке и темно-синих джинсах.        — Я так понимаю, Мелоди, ты впервые здесь, — продолжает он, и я, понимая, что меня не станут ругать, несколько смелею. — Что привело тебя к нам?        Любовник матери. И жалость к отцу. И себе. И Элли. И мамины пинки. И саднящий бок. И разбитая губа. И голодный желудок.        — Я здесь случайно. Зашла по ошибке, а как выйти, не знаю, — отвечаю я и гляжу на остальных. Странно, но никто не смотрит осуждающе. Все слушают внимательно, кто-то едва заметно улыбается, кто-то кивнул пару раз головой, но все настроены настолько дружелюбно, что вся моя враждебность начинает пропадать сама по себе.        — Видишь ли, Мелоди, — его голос, обращённый ко мне, звучит тепло и успокаивающе, и невольно создаётся впечатление, будто меня взяли на руки и тихонько покачивают. — Мы все здесь оказались случайно. Наверное, ты думаешь, что ты попала в какую-то секту, но это не так. Каждый из присутствующих, которых ты видишь, пришёл сюда по своей воле, никто не тянул его сюда, не заманивал и не завлекал силой. Каждый из нас сделал свой выбор, и он был осознанным. Каждый рано или поздно приходит к стремлению заполнить внутреннюю пустоту, каждый начинает задаваться вопросом о смысле жизни, и каждый начинает искать своего бога. И вот мы здесь — каждый со своими проблемами и тяготами, болезнями и терзаниями души. Мы не идеальны, у каждого есть грехи, множество грехов, каждый обременён проблемами, но мы стараемся не унывать, а приходим сюда, чтобы найти утешение наших душ в нашем Господе. Ты молода, но и у тебя есть проблемы, которые ты не можешь решить, иначе ты не оказалась бы одна на улице в такой холод, и уж точно не попала бы сюда. Господь знает своих и ведёт их к себе одному Ему известными путями. И у него есть план на каждого из нас, поверь мне. Наверняка ты считаешь, что ты никому не нужна, и что тебя никто не любит. Так вот, запомни, Мелоди: Бог любит каждого из нас. Но если ты атеист, — его тон слегка меняется и становится более шутливым, — то да, тебя точно никто не любит.        Я краснею ещё сильнее, опускаю голову и закрываю глаза, боясь услышать насмешки в свою сторону, но, к моему большому удивлению и не менее большому облегчению, этого не происходит. Тогда я открываю глаза и смотрю на людей, которые уже вовсю внимают словам своего… кто он там? Пастор? Священник? Нет, слишком мелковат для этого. Наставник? В общем, неважно.        — Думаю, на сегодня хватит, братья и сестры, — продолжает он, — прошу всех в трапезную, пора ужинать.        Присутствующие неспешно поднимаются со своих мест и идут куда-то вправо, в ещё один коридор, а я стою на месте, не зная, как быть.        — Не хочешь поужинать с нами? — подходя прямо ко мне, интересуется проповедник, держа в руках какую-то книгу, скорее всего, Библию. — Тебе ведь некуда спешить, я прав?        Я не знаю, что сказать, и продолжаю стоять, избегая смотреть ему в глаза, но мой упорно бастующий желудок говорит всё за меня.         — Идём со мной, — улыбается он и идёт туда же, куда только что ушли все остальные.        — Эм… мистер… пастор, — неловко окликаю его, не зная, как правильно обратиться. Он останавливается и поворачивается ко мне, вопросительно приподняв бровь. — А где здесь у вас… — чувствую, как краснею ещё сильнее, а пастор, улыбнувшись, протягивает руку, указывая направление. Я благодарю его, радуясь, что он такой сообразительный, и мчусь в сторону уборных. Долго не решаюсь выйти, потому что не знаю, как вести себя дальше. Зайти в их столовую и попросить еды? Подойти прямо к нему и сесть рядом? Ерунда, наверняка около него сидит куча народу. Скорее всего, он уже забыл о моём существовании. Наверное, мне лучше уйти отсюда. Выйдя, с удивлением обнаруживаю, что он стоит на том же месте, терпеливо ожидая моего появления, и становится даже стыдно оттого, что я невольно заставила его долго ждать.        — Ну что, Мелоди, пойдём? — любезно говорит проповедник, и мне не остаётся ничего другого, как следовать за ним, чему я только рада. В столовой тоже почти никто не смотрит на нас, и я начинаю чувствовать себя еще более уверенно. — Сандра, у нас гости, — громко говорит незнакомец, дружески кладя свою ладонь мне на плечо, и тотчас откуда-то появляется юркая тёмненькая девушка в опрятном цветном переднике. Она тащит стул, ставит его около одного из мест и следом приносит дополнительную сервировку.        Пастор указывает мне на это место и садится рядом. Ни он, ни кто-то ещё не задают мне никаких вопросов, а просто беседуют на различные темы, в том числе не касающиеся религии. В дальнем углу какой-то парень начинает петь под гитару, его подхватывают другие голоса, и вот уже все сидящие за столами поют поют смутно знакомую песенку из моего детства, которую мы с папой учили когда-то ко дню Благодарения, если мне не изменяет память. Это кажется очень милым, я даже успеваю поностальгировать и едва ли не пустить слезу, но, к счастью, песня заканчивается. Пастор интересуется, что я хочу — котлету или курицу, подливает мне компот из прозрачного кувшина, стоящего рядом на столе, и ставит ближе тарелку со сладостями и чашку с фруктами. У него очень приятный голос с лёгким налётом хрипотцы, как будто он перед этим переболел бронхитом, красивые карие глаза, да и вообще он сам больше похож на какого-нибудь красавца, сошедшего с обложки стильного журнала, нежели на проповедника какой-то церкви. Он как бы невзначай роняет пару маленьких шуток, и вот уже я беззастенчиво смеюсь, почти позабыв и о разбитой губе, и о саднящем боку, и о ссоре с мамой. Какая-то беременная девушка несколько раз подходит к нему, они о чем-то шепчутся, он кивает, а затем целует её в лоб. Наверное, это его жена. Она очень милая, и почему-то кажется мне похожей на него. Видимо, не зря говорят о схожести супругов. После трапезы я вызываюсь помочь с уборкой, но пастор ласково отговаривает меня.        — Наверняка твои родные заждались тебя, — говорит он, — давай я отвезу тебя домой. Где ты живёшь?        Огорчённо вздыхаю, понимая, что мне придётся вернуться домой. Интересно, папа уже дома? И что сказала ему мама о моём отсутствии? Что вообще произошло дома, пока меня не было эти несколько часов? Нехотя называю ему свой адрес, он кивает, велит подождать его, куда-то быстро уходит и возвращается с курткой в руках. Мы выходим отсюда через задний ход, он подходит к своей явно не дешёвой машине и предлагает мне сесть. Я снова удивлена, но не отказываюсь.        — А все священники ездят на такой крутой тачке? — я не могу не спросить об этом. Он усмехается.        — Ну во-первых, я не священник, Мелоди. Во-вторых, я ведь не родился им, верно? Возможно, я был кем-то другим до того, как прийти сюда.        Согласно киваю, и остаток дороги мы проводим в тишине, хотя мне отчего-то хочется, чтобы он продолжал говорить со мной. Есть в нём что-то успокаивающее, что-то, что располагает к себе. Его хочется слушать. Такие люди просто созданы для того, чтобы удерживать внимание толпы. Он не спрашивает, что у меня случилось, не лезет в душу. Он словно апрель, внезапно наступивший в ноябре.        — Ну, доброй ночи, Мелоди, — говорит он, останавливаясь у моей этажки, — рад, что ты заглянула к нам. Храни тебя Господь. Береги себя, ладно?        — До свидания, — говорю я, медля с тем, чтобы вылезти из машины. — Спасибо, пастор.        Он смеётся, и мне тоже хочется улыбаться, глядя на него.        — Меня зовут Джастин, Мелоди, — улыбается он, — у тебя очень красивое имя. Не сочти за назойливость, но если вдруг снова захочешь прийти или просто поговорить, то можешь позвонить мне. Если, конечно, хочешь, — говорит Джастин, а у меня сжимается сердце, потому что я не хочу, чтобы он уезжал. — Вот, держи.        Джастин достаёт из кармана куртки визитницу и протягивает мне свою визитку — тёплую, пахнущую кожей, мужским парфюмом и немного им самим.        — Спасибо, — искренне отвечаю я, — и простите меня за то, что я сказала.        — Ничего. Кто из нас не склонен делать ошибки? — он дружески подмигивает мне, — ну давай, беги, уже очень поздно.        Я выхожу из машины и медленно бреду к подъезду. Звоню в домофон, мысленно молясь о том, чтобы мне никто на открыл, однако чуда не происходит — после очередного сигнала трубку снимают и молча жмут на кнопку, чтобы открыть дверь. Уже заходя в подъезд, оборачиваюсь и вижу, как Джастин терпеливо ждёт, когда же я окажусь внутри, и только после того, как за мной закрывается дверь, я слышу звук уезжающего авто.        Если Бога нет, тогда кто привёл Джастина в мою жизнь сегодня? Оказывается, осень тоже может быть красивой.