We are the Walking Dead

      Он не должен был вообще открывать глаза. Он не должен был покидать палату и ту безмятежную тьму, что укрыла его от того мига, когда всё полетело к чертям. Его попросту не должно было быть там, где остались лишь руины былой — такой привычной, размеренной и предсказуемой — цивилизации, превратившейся лишь в бессмысленный прах чересчур быстро.       Новый мир обрушился слишком стремительно, оставляя за собой лишь шлейф ужасающих вопросов, и лишил его права найти хоть какие-то разумные ответы на них. И что самое пугающее — времени искать на них ответы совсем не осталось. Нужно было лишь продолжать идти и идти, делая шаг за шагом по разрушенным, опустошенным улицам — городу — и понимать, что нет больше прежней жизни. Всё исчезло абсолютно безвозвратно. Стоит поставить на воспоминаниях и построенных наивно надеждах крест.       Движим был в тот миг лишь одной назойливой идеей — отыскать свою семью. Об остальном думать времени и вовсе не было. Вот только встречала его лишь пустота на каждом неуверенном шагу, наполняя леденящим ужасом с каждым тяжким вздохом. Пустота оказалась абсолютной, оглушающей и в то же время могильно тихой, всё же издающей противные шаркающие звуки и приносящей удушливый запах гнилой плоти, что преследовала по пятам, окружая и безжалостно уничтожая, разрывая и превращая лишь в кровавые ошмётки, размазанные по земле.       Окружали лишь тела и кровь… так много крови, что тошнота подступала к горлу, а мысли путались всё больше и больше, туманя рассудок и вынуждая замирать, в попытке понять, что же произошло. Быть может, найдётся хоть какое-то этому вменяемое объяснение рано или поздно? И он лишь с отчаянной хваткой цеплялся за одно простое, чересчур простое в условиях прошлой жизни, но практически невыполнимое сейчас, желание — найти свою семью. Это всё что ему необходимо, иначе нет смысла вообще и идти. К чему дальше жить, если в мире никого больше не осталось? Если даже самого мира не осталось… но надежда всё ещё была жива.       Нужно лишь двигаться вперёд, делать хоть что-то, избегая отовсюду тянущиеся к нему гнилые пальцы, так и желающие крепко-крепко схватить, разорвать с противным хрипением плоть ногтями и острыми зубами, лишь бы пустить кровь и лишить возможности сделать ещё один слишком ценный вдох.       Нужно лишь дышать. Раз за разом находить способ сделать на один вдох больше, прожить на ещё один день дольше и просто постараться свыкнуться. Время всегда помогало адаптироваться, и этот раз не станет исключением.       Нужно жить дальше и пытаться выстроить новый мир, вместе пережить эту чудовищную катастрофу и возродить былое.       — Мы не убиваем живых! — крепко пальцами сжимая пистолет, он с силой прижал дуло к затылку Дэрила, готовясь бороться за свои принципы до последнего жалкого стука своего доброго сердца, не намереваясь отступать от своих убеждений ни на шаг.       Он пытался призвать к человечности, понимая, что это — основа их будущего. Искренне верил в сострадание и истинную доброту даже в такие ужасающие времена, полные смрада, гнили, багровой крови и поджидающей на каждом шагу смерти, что окутывает своим тёмным полотном и заставляет в истерике оглядываться по сторонам.       — Я — офицер закона. Эти люди видят во мне защиту от опасности. И я должен сделать всё, что могу, чтобы так оно и оставалось, — никогда прежде в его голосе не было столько решимости и в то же время леденящего душу страха.       Боялся до ужаса подвести тех, кто поверил в него, доверив свои жизни. И совсем не готов оказался к тому, что поджидало его на каждом последующем шагу. Разочарование за разочарованием в том, что есть ещё в людях то, за что он с таким отчаянием боролся и во что верил. И это теряло смысл, задвигалось на границы сознания, затмеваясь гораздо более важными мыслями и порывами. Главное, что он ещё жив. Главное, что близкие ему люди живы и у них есть крыша над головой. Главное, что они вместе и сплочены, будто единая семья, которую связывают не кровные узы, а дни полные ужаса, проведенные плечом к плечу. И их можно запросто приравнять к тянущимся невыносимо годам, что закалили дух. День за днём, час за часом и каждую чёртову минуту чувствовал это повисшее тягостное ощущение скорой гибели.       От смерти не скрыться, не сбежать, не спрятаться. Её не обхитрить.       Мир изменился до предела, уничтожив всё былое и привычное. Рик знал, что этот новый мир меняет людей, извращая устоявшиеся понятия об этой жизни. И секунда за секундой он вытравляет того, кем ты всегда был. Отбирает частичку души раз за разом, вынуждая марать руки в алой крови. Этот мир меняет, и ты начинаешь всё меньше и меньше походить на того, кем ты был. Сострадание, человечность, доброта и бескорыстность становятся лишь знакомыми словами, теряя смысл и превращаясь в миф, так и парящий в головах у наивных идиотов, умирающих раньше времени из-за имеющейся у них еды, оружия и припасов. Просто потому что слабые.       — То, что мы хорошие — ещё не значит, что мы не умрём, — попросту уже устал терять людей, привязываться к ним и испытывать опустошающее чувство вины за то, что не смог защитить; в очередной раз ведь подвёл, всё же постарался вести переговоры и отыскать проблеск былого света цивилизации.       Слишком много вины и боли, которые нужно искоренить, выжечь из своего разума. И лишь остаются всё более простые мысли, вытравляющие прежнего бравого шерифа, неукоснительно следовавшего законам и верившего в демократию даже в такие суровые времена. От этого далёкого образа осталась лишь бледная тень, мелькающая всё реже и реже в голубых глаза, в которых слишком ясно плещется безумие, и в искореженном сознании. Вместо всей этой бессмысленной шелухи там укоренился лишь тонкий-тонкий голосок, отдающийся эхом в голове и вынуждающий его подчиняться.       — Лори, Лори! — он зовёт её всё отчаяннее, сжимая крепче в руках окровавленное оружие, совсем не ощущая физической боли и мелькающих перед глазами лиц мертвецов, так жаждущих заполучить его в свои многочисленные ряды и разорвать на куски.       Существует лишь агония и выжженная потерями пустота где-то в сердце и мозгу. В голове всё смешалось, запутывая окончательно и вынуждая его с отчаянием разбивать костяшки пальцев о бетонную стену и хвататься с силой за пропитанные потом и грязью пряди волос, силясь вырвать их с корнем и ощутить хоть какой-то ответ на вопрос о том, что им — ему — делать дальше.       Есть ли смысл бежать? Если ли смысл прятаться? Есть ли смысл молиться?       Он знает, что они сильны. Намного сильнее тех, кто ходит по земле после смерти. Вот только страшная правда заключается в том, что вовсе не их стоит опасаться. Не от встречи с ними стоит содрогаться в ужасе. Они лишь безмозглые трупы, движимые одним простым инстинктом, а вот люди… стоит опасаться тех, кто уже не помнит, кем они были прежде и подминают под себя этот мир, устанавливая свои собственные «хорошо» и «плохо», подчиняя себе более слабых и ломая их, отнимая с задорным смехом их жалкие жизни или шанс на выживание, бросая забавы ради в сгнившие руки. Руководствуются лишь жестокой истинной: «выживает сильнейший». Этот мир отсеял слабость, искоренил её и растоптал, равно как и ценность чужой жизни, подобно тем хрустящим банкнотам, что раньше имели вес.       — Они почувствуют себя очень глупо, когда поймут, что связались не с теми людьми.       Нужно делать то, что необходимо. Нужно выжить. Лишь в этом уже вопрос. Просто выжить любой ценой и бежать-бежать-бежать. Снова бежать с места на места от мертвецов, от других людей, от правды… попросту бежать и понимать, что это никогда не закончится. Он знает, что покоя уже не будет. Он знает и говорит себе, что они все не более чем ходячие мертвецы. А затем продолжает идти. Просто идти, чтобы ощущать себя хоть чуть-чуть живым, ещё способным сделать шаг и оглянуться по сторонам для того, чтобы увидеть своих детей и свою семью — людей что прошли с ним столь многое.       И когда широкие ворота Александрии распахиваются перед ними, Рик может лишь с легким прищуром оценить беглым и натренированным взглядом обстановку и всех тех людей, что отсиживались за высокими стенами все те года, что он купался в крови и жестокости, которая и вытравила из него ненужную слабость. Эти же люди по-прежнему слабы. Они человечны и слишком глупы для нового мира. Они не способны даже бороться за свои ничтожные жизни. Они не готовы принять неизбежность своей смерти и жестокость нынешнего мира, предпочитая закрывать глаза на всё произошедшее и наивно грезить о том, что ничего не изменилось.       — Главная задача теперь — выжить любой ценой. Люди снаружи будут искать лазейку, будут пользоваться вашими слабостями. Вы полезны, пока у вас есть что забрать. Пока вас можно использовать для выживания, — и с каждым сказанным словом Рик лишь всё больше и больше раздражается, желая втиснуть в их бесполезные головы совсем элементарные вещи, что никак не хотят доходить до их ещё не искореженных сознаний.       И пока он это всё говорит, пока играет эту роль и пока старается привыкнуть к относительной безопасности… он думает лишь о том, что готов всё это отобрать. Он готов захватить Александрию, готов убить каждого его жителя для того, чтобы близкие ему люди остались живы, остались за этими стенами и смогли прожить ещё на один день, на минуту, да даже на гребанную и ничтожную секунду, дольше. Потому что лишь эта самая секунда и отделяет от истинного конца, который, быть может, уже и наступил. Лишь один неверный шаг отделяет всех этих людей от гибели.       Рик ощущает, что в нём нет больше слабости совсем внезапно. Он вдруг понимает, что перестал колебаться, направляя пистолет и нажимая спусковой крючок, чтобы убить того, кто посмел посягнуть на его территорию и безопасность семьи, выступить против них. Он совсем не медлит, вонзая острое лезвие в плоть, и не важно чья это плоть… мертвеца или всё ещё живого человека. Угрызения совести больше не душат его, и на его счету становится ещё на несколько человек больше. А затем ещё на несколько… и ещё. Попросту уже нет смысла считать. Всё равно все они уже трупы и какая разница, если нужна всего лишь секунда для того, чтобы умереть?       Рик может лишь оглядываться по сторонам, будто бы слыша смерть, которая шепчет ему голосом его покойной жены. Он не может противиться, не может сбежать от неё. Может лишь прислушиваться к этому мягкому и убаюкивающему мягкому голоску, не боясь обагрить руки в крови. Они испачканы ею, её уже не оттереть ничем, она давно стала его неотъемлемой частью. И он всё чаще задаётся вопросом: а разве была когда-то другая жизнь? Разве цеплялся он так отчаянно за принципы, от которых не осталось и крупицы? А главное зачем он это делал? Всё ведь стало куда проще. Нужно было лишь время, чтобы всё это понять. Нужно было лишь время, чтобы принять правила нового мира и вытравить из себя ненужные сантименты. Ведь выживает сильнейший. В этом мире нет места слабости.       — Я убью тебя. Не сегодня. Не завтра. Но я тебя убью, — эти слова не просто обещание, это клятва, которую он готов подкрепить собственной кровью и жизнью.       Его враг может бежать, может прятаться и молиться. Все они могут бежать, если хотят. Все они могут отчаянно пытаться спрятаться. Вот только он всё равно выследит, в конечном счёте настигнет и уничтожит, разорвав в клочья и обратив в ничто. Всех до единого. Таковы правила нового мира.